– Торжественно клянусь! Ибо и в самом деле уразумел, что это нужно для нашего общего дела.
– Ах, Лесдигьер, молодчина! – воскликнул Матиньон. – Не говоря уже о том, что он во второй раз спасает вам жизнь, монсеньор.
– Черт возьми, а ведь и в самом деле! – вспомнил Конде историю с дуэлью. – Я уже дважды обязан ему жизнью.
– И еще ни разу не возвратили ему свой долг.
– Будь спокоен, Матиньон, я отплачу ему при первой же возможности, не будь я принцем королевской крови.
– Славный малый этот Лесдигьер, – проговорил Матиньон. – Я счастлив, что он в числе наших друзей. И если принц Конде разрешит мне взять часть его долга на себя, то я клянусь защитить господина Лесдигьера, если увижу, как неприятель целится в него.
– Благодарю тебя, мой верный друг, – сказал Конде, от души пожимая руку Матиньону, – но свои долги я предпочитаю отдавать сам.
Глава 7. Видения
Коннетабль вернулся к себе во дворец поздно вечером, когда уже сгустились сумерки. Придворные раскланивались при встрече с ним, слуги старались упредить малейшее его желание, но он, сухо отвечая на поклоны и отмахиваясь от слуг, желал только одного – запереться у себя и никого не видеть. И даже Шомберга, всюду сопровождавшего его и теперь с унынием на него глядевшего, он отпустил восвояси. Недоумевая, Шомберг тихо вышел из комнаты, но остался здесь, под дверью, как верный пес, готовый при первой же опасности вцепиться в горло врагу. Пред ним лебезили, его боялись: дамы, завидя любимца коннетабля, приседали в реверансах, кавалеры почтительно приподнимали шляпы и считали за честь и удачу обратить на себя его внимание. Теперь они все молча стояли и смотрели на него, ожидая его приказаний, ибо его устами говорил сам верховный главнокомандующий, первый министр короля. Шомберг поглядел на них и повел рукой. Это означало, чтобы все тихо, без шума разошлись, ибо Великий коннетабль устал, ему нужен отдых. И все без слов поняли этот жест, поскольку так было уже не раз.
Оставшись один, старый Монморанси тяжело опустился в кресло, стоящее у стола, и хмурым взглядом уставился на стену. Мрачное, подавленное настроение внезапно овладело им. Не хотелось ничего делать и ни о чем думать. Груз прожитых лет лежал на плечах этого человека, и теперь этот груз стал нестерпимым. Ему было уже семьдесят пять лет, и звание коннетабля заметно тяготило его. Он много раз уже пытался переложить это тяжкое для него бремя на плечи своего сына, но Екатерина все не соглашалась. Возможно, старый коннетабль – это единственное, что осталось у нее от давно ушедших в прошлое времен, о которых она иногда с грустью вспоминала.
Он тоже часто вспоминал, сидя холодными вечерами один у камина и глядя, как пламя пожирает поленья у его ног. Теперь камин не горел; перед ним висела на стене большая картина с изображением Дианы-охотницы, а в углу ее стояла монограмма, нарисованная по приказу короля Генриха: две начальные буквы его имени и Дианы де Пуатье; они переплетались между собой, образуя причудливый рисунок: две вертикальные линии по краям и две «D», повернутые одна к другой и пересеченные горизонтальной линией, скрепляющей букву «Н», начальную букву имени короля. Но если отбросить эти линии, то получатся две «С», пересекающие одна другую и развернутые в разные стороны. Что это, случайный или явный намек на первую букву имени «Екатерина»? Такова была монограмма короля и его всесильной фаворитки. Оба они любили друг друга, и всюду, включая даже предметы сервировки стола, были выдавлены эти монограммы. Самая большая и яркая из них увековечила собою замок Шенонсо, в котором оба они любили проводить время вдвоем. Теперь от них остался только прах, а замок этот стоит и поныне, как напоминание об эпохе Возрождения, и так же красуется на фасаде его королевская монограмма, напоминая о той, которая была здесь когда-то хозяйкой.
Все это вспоминал сейчас коннетабль, даже не отдавая себе отчета, что неотрывно смотрит на картину…
…Медленно текли минуты, сливающиеся в часы. За окном уже хозяйничала ночь, но старый коннетабль не замечал этого. Вся обстановка комнаты словно бы перестала для него существовать. Сидя почти в полной темноте, он словно в сомнамбулическом сне глядел на изображение Дианы-охотницы с луком и стрелами за спиной и не мог оторвать от нее глаз. Это была его Диана, та, которую он, не смея никому признаться в этом, всегда любил, и этот образ, изображенный на полотне, он отождествлял с той Дианой, живой, которая всегда была в его сердце, но сердце которой было занято другим. Теперь ее нет; он ездил в замок Анэ и видел ее, лежащую в гробу. Она была все так же хороша, как и тогда, двадцать лет тому назад. Смерть не изуродовала прекрасных черт ее лица, казалось, что она только спит и вот сейчас проснется и скажет: «Здравствуйте, Монморанси, вы пришли меня навестить?» От этой мысли холодок пробежал по спине у коннетабля. Но он все же наклонился над гробом. И когда поцеловал ее в холодный лоб, то удивился, почему же это она не встала и ничего не сказала ему? Это был единственный поцелуй в их жизни, и ей он достался при ее смерти, а ему при последнем прощании с нею. Он долго смотрел на нее тогда, будто боялся, что не запомнит дорогих ему черт, и удивлялся, почему он так мало смотрел на нее при жизни, если сейчас никак не может наглядеться. Тогда она принадлежала королю, и он не смел преступить дорогу монарху, сейчас она не принадлежит никому, только Богу, и он снова не мог обладать ею, потому что душа ее уже отлетела на небо, покинув бренную оболочку. И это все, что осталось от нее коннетаблю. Сквозь слезы, застилавшие глаза, он не видел и не чувствовал, что уже давно держит в своих руках ее безжизненную, холодную ладонь, будто бы желая своим теплом отогреть ее, воскресить к жизни. Но тщетно. И, едва он отпустил ее, она покорно легла поверх покрывала на то место, которое отныне было уготовано ей Богом.
А эта, на картине, казалась живой, у нее были открыты глаза. Монморанси даже захотелось поговорить с нею, но ответит ли она ему? Скорее всего, нет. Внезапно сомнение овладело им. Разум подсказывал, что это видение, бесплотный дух. Но чувства, эмоции взяли верх. В какой-то момент ему даже показалось, что Диана шевельнула рукой и поманила его пальцем. Коннетабль задрожал от страха и теперь уже неотрывно смотрел на эту руку, ожидая, что произойдет дальше.
Луна выглянула из-за туч, скупо осветив комнату, где обезумевший старик, сам того не понимая, вызвал в своем помутившемся сознании образ умершей Дианы, отождествив его с созданным кистью художника портретом. В призрачном свете луны коннетабль вдруг отчетливо увидел, как Диана сходит с полотна и с улыбкой направляется к нему.
У него затряслись руки и ноги. Он пытался подняться и не смог. Тогда он поглубже забился в кресло и оттуда, из глубины его, принялся наблюдать за страшным призраком. Кресло стояло в затемненной части комнаты, и старик надеялся, что призрак не заметит его и пройдет мимо. Но Диана глядела прямо на него и приближалась к нему, никуда не сворачивая.
И тут нервы у коннетабля не выдержали, и он закричал. Двери в тот же миг раскрылись, и на пороге появился верный Шомберг.
– Шомберг! – задыхался Монморанси. – Огня! Скорее!
Тот пулей вылетел за дверь и тут же принес зажженный подсвечник. Комната осветилась. Шомберг взглянул на коннетабля и обмер: теперь, при свете, Монморанси опять пристально глядел на картину, на которой была нарисована Диана-охотница, но что случилось вдруг с его волосами? Они стали белыми!
– Монсиньор… Что с вами?
Старик медленно повернул голову и вместо ответа указал рукой на картину. Шомберг перевел взгляд в том направлении, но не увидел ничего необычного.
– Что вас тревожит? – спросил он.
– Диана, – прошептал Монморанси, по-прежнему держа руку в вытянутом в сторону картины направлении.
– Что Диана?..
– Она только что сошла вниз.
Шомберг внимательно всмотрелся, пытаясь определить, в здравом ли уме старик. Потом перевел взгляд на картину, и снова – на коннетабля.
– И где же она теперь? – спросил он.
– Опять там… – ответил старик и опустил руку.
Шомберг покачал головой, вздохнул, поставил подсвечник на стол:
– Монсиньор, в последнее время вы слишком часто предаетесь воспоминаниям, берегитесь, как бы это не повредило вашему рассудку.
– Тени умерших чередою проходят передо мной, – глядя в одну точку глухо произнес Монморанси.
– Ну и пусть себе проходят, – спокойно ответил верный слуга, – на то они и тени.
Коннетабль повернул к нему лицо. Его глаза были безумны.
– Быть может, они зовут меня к себе?
– Ах, монсиньор, не забивайте себе голову пустяками. Лучше идите и ложитесь спать, на улице уже ночь.
– А ты, Шомберг, – коннетабль трясущимися руками ухватил его за рукав рубахи, – ты ведь не покинешь меня? Не бросишь здесь одного?
– Ну что вы, монсиньор.
– Я боюсь, Шомберг.
– Чего?
– Ее! – И он снова повернулся к картине. И вдруг ему показалось, что Диана нахмурилась и погрозила ему пальцем.
– Посмотри, Шомберг! – вскричал старый коннетабль, намертво вцепившись в камзол верного слуги и не сводя безумного взгляда с полотна. – Она сердится на меня. Это значит, что она придет еще. Придет за ответом!
Они вместе, взяв канделябр, подошли к картине. С минуту или две Шомберг то подносил свечи ближе, то отдалял их, то поднимал вверх, то опускал вниз, потом осветил безмятежное лицо Дианы-охотницы, но так ничего и не увидел, о чем и доложил своему повелителю.
Коннетабль вздохнул и опустил голову:
– Я видел ее, Шомберг… Она зовет меня.
– Куда?
– К себе, в царство мертвых.
– Это она вам сказала?
– Я видел ее глаза…
– Все это – не более, как плод вашего воспаленного воображения. Пойдемте спать, монсеньор.
– А ты?
– Я, как всегда, устроюсь у дверей вашей спальни и буду на часах.
– Возьми себе кресло, Шомберг.
– Возьму. Так мы идем?
– Идем, Шомберг.
Он уложил старого коннетабля в постель, оставив на столике рядом с кроватью зажженный подсвечник, и, прихватив кресло, вышел за дверь.
Коннетабль смежил очи. Но сон не шел к нему. Мысли, одна другой тяжелее, беспрестанно лезли в голову, нахлынувшие воспоминания буквально душили его. Он повернулся на бок, и воображение тотчас воссоздало воочию битву под Руаном, пятилетней давности. Гул сражения, крики дерущихся, повсюду трупы убитых его солдатами гугенотов и кровь, кровь… Вот они встают, обезображенные ранами, с отрубленными головами, с рассеченными телами, идут к нему, протягивая свои уцелевшие конечности, требуя отчета о содеянном, осыпая проклятиями, хватают его и волокут в бездну царства мертвых, где нет света и тепла…
Монморанси застонал и повернулся на другой бок. Теперь ему мешал свет. Он задул одну свечу из трех и снова лег. Ему пригрезилась битва при Дрё. И вновь мертвые гугеноты тянут к нему руки и снова тащат за собой в преисподнюю, на расправу.
Старик лег на спину. Однако свет раздражал еще больше, и он задул остальные две свечи. Но едва он смежил веки, как перед ним опять возник образ Дианы де Пуатье и рядом – короля Генриха. 1537 год. Оба молодые. Ему, тогда еще дофину герцогу Орлеанскому, только восемнадцать; ей, в то время графине де Брезе, тридцать восемь. На вид – двадцать пять, не больше. Самому коннетаблю, маршалу де Монморанси, сорок четыре. Он был пособником в их любовных делах и помогал организовывать свидания в Экуэне, о которых Екатерина Медичи, законная жена дофина, не знала. Тогда же они вместе с Генрихом добились перемирия на севере Франции и перебросили войска в Пьемонт. Диана, к которой Монморанси питал нежные чувства, рожала от дофина детей, а он завидовал сопернику, страстно мечтая быть на его месте. Но коннетабль был слишком предан своему повелителю и не помышлял об измене, а графиня не обращала на него внимания. Или опасалась из-за случайной связи потерять свой престиж?
Год спустя они с Дианой образовали союз на основе общих политических интересов. Генриха едва не развели с Екатериной из-за ее бесплодия, и Диана бросилась на защиту соперницы, ибо та, кроткая, добродушная, нетребовательная и далеко не красавица, вполне ее устраивала. В противном случае Гизы планировали женить дофина на своей ставленнице, и уж тогда они наверняка бы добились, чтобы должность главнокомандующего досталась им.
Благодарный графине де Пуатье за заботу о нем, хотя, надо признаться, Диана думала в первую очередь о себе, Монморанси уже не мыслил своего существования без Дианы и своего подопечного дофина, у которого был военным наставником.
Два года спустя коннетабль попал в опалу к Франциску. После неудачной попытки установления мирных отношений с Карлом V, Франциск I по совету Монморанси согласился женить своего третьего сына Карла на дочери императора Марии. Карл V дал в приданое за дочерью Нидерланды, Франш-Конте и герцогство Миланское, но при этом поставил условие: вернуть ему ранее завоеванные Францией Савойю и Пьемонт.
Такого удара Франциск не ожидал. Тем более что император, решив, что дельце уже обстряпано и считая себя отныне хозяином положения на правах тестя, тут же назначил своего сына Филиппа герцогом Миланским, отняв таким образом то, что дал в приданое. И Монморанси, поняв, что король не погладит его по головке за его совет, покинул двор, куда, впрочем, вскоре вернулся, едва королева начала рожать Генриху одного за другим детей.
1547 год. Франциск I умер. Теперь у власти – Генрих и его любовница, всесильная фаворитка Диана де Пуатье. А поскольку она сохраняла к коннетаблю дружеские чувства, то без всякого труда уговорила короля проявлять такие же чувства к своим друзьям. Прежние фавориты пали, на сцену выступили новые, это были Монморанси, Гизы и Сент-Андре.
Три года спустя Гизы, желая упрочить свое положение при дворе и самим приблизиться к трону, женили герцога Франсуа де Гиза на Анне д’Эсте, внучке Людовика XII. Наследник рода оказался бы, таким образом, троюродным братом короля. Но этого им показалось мало, и они выдали замуж свою племянницу Марию Стюарт за сына короля, Франциска II. К тому же Мария Стюарт могла потребовать и английский трон, ибо он по воле Генриха VIII и в случае смерти Эдуарда VI[5] оставался без короля.
Гизы вырвали Марию из лап англичан и привезли во Францию. С ней оказалась гувернантка, некая леди Флеминг, дама приятная и лицом, и телом. На нее сразу же обратил внимание Монморанси. Но не для себя…
Воспоминания одно за другим проносились в голове коннетабля, он воссоздавал мысленно весь свой жизненный путь, и теперь, на пороге вечности, старался понять: где, когда и какие он допустил ошибки. Леди Флеминг… Чего он тогда добивался? Зачем она была ему нужна? Но разве ему? Кому же?..
– Королю! – раздался рядом голос в ночи.
Старик открыл глаза и обомлел. Перед ним, у самого изголовья, стояла Диана де Пуатье.
– Ты мечтал свести ее с королем, – продолжала Диана, глядя широко раскрытыми глазами прямо перед собой. – Ты хотел убрать меня с дороги, чтобы самому занять мое место. Так-то ты отплатил мне за мою доброту к тебе?
– Кто ты? – выдавил из себя коннетабль, стуча зубами от страха. – И зачем ты здесь?
– Я бесплотный дух или, если хочешь, бездушное тело.
– Как ты можешь быть здесь, ведь тебя нет… Разве я тебя звал?
– Ты думал обо мне, и я пришла.
– Чего ты хочешь от меня?
– Призвать тебя к ответу за прошлое.
– Но оно ушло… его уже нет…
– Ты ошибаешься, оно есть и будет всегда. Я напомню тебе. Ты воспользовался моим отсутствием и вздумал меня устранить, но я разгадала твой замысел и вырвала короля из твоих лап. Однако она все же родила от короля ребенка, но мы с Катрин не дали вам овладеть его сердцем и выгнали ее. Я хочу, чтобы ты сам пережил то, что пережила я, хочу, чтобы ты вспомнил всё перед своим смертным часом.