Это был в общем типичный для деспотических режимов подход. Под «интересами страны» понималось все что угодно: войны, прибыль буржуазии, конкурентоспособность промышленности, военные расходы и т. д. и т. п. Но только не жизнь конкретных людей.
И все же массовые протесты 1896 года не прошли даром. 2 июня 1897 года был принят закон об ограничении рабочего дня до 11,5 часа, как того и требовали забастовщики. Выполнение этих норм должна была контролировать специальная Фабричная инспекция.
Это событие продемонстрировало все недостатки запоздалого принятия решений, когда новые законы, облегчавшие жизнь людей, принимались не вследствие политической деятельности и борьбы элит за электорат, а в результате забастовок, революционной борьбы, бунтов и хулиганства. С одной стороны, власть как бы показывала, что идет на уступки народу, с другой – народ видел, что только такими способами из нее и можно эти самые уступки вытрясти.
«Медный наездник»
Конечно же определенную роль в нагнетании обстановки внесли СМИ. Китайский посол Ли Хунь Чан, присутствовавший на коронации царя, был удивлен тем фактом, что пресса опубликовала все подробности Ходынской катастрофы. «Такие печальные вести не то что публиковать, но и государю докладывать не следовало», – заявил он Сергею Витте. Понятно, что для товарища из Поднебесной, где правителей до сих пор считали богами, подобная «демократия» выглядела чем-то невероятным. Но доля истины в этом заявлении присутствовала.
В былые времена писателей называли не иначе как «властителями дум». А вот в России конца XIX – начала XX века подлинными «властителями дум» стали газеты. К 1894 году, началу правления Николая II, в стране выходило около 850 периодических изданий, в том числе около 100 ежедневных газет[7].
Конечно же полной свободы слова в стране ни до, ни после революции 1905 года не было. Журналистам разрешалось критиковать чиновников, министров, государственных деятелей, описывать суровые будни действительности. Но запрещалось покушаться на самое «святое» – самодержавие. Царь в глазах общественности должен был выглядеть хорошим и умным, а вот остальных подданных можно было прикладывать по первое число! И с точки зрения авторитета царизма этот расклад казался выгодным. Мол, все кругом дураки и бездари, один государь всё знает и всё понимает. И только благодаря ему в стране всё стабильно. Ну а проблемы, разумеется, существуют только потому, что ему – государю – о них неизвестно! Не докладывают же, мерзавцы!
Однако эта «выгода» была обоюдоострой. Получив возможность открыто критиковать власть (пусть и выводя за скобки ее главного представителя) и действительность, журналисты и активные граждане воспользовались этим на всю катушку. Постепенно вскрывая самые застарелые гнойники и показывая вопиющие язвы общества, газетные писатели подтачивали и размывали вековые устои, а также авторитет власти. До поры до времени большая часть населения действительно верила, что царь хороший, а чиновники плохие. Но, в конце концов, у многих мог возникнуть вопрос, а кто, собственно, назначил всех этих глупых министров и губернаторов?! И если слуги царя такие тупые и бестолковые, то действительно ли умен тот, кому они служат?
Влияние СМИ постепенно возрастало со дня кончины Александра III, когда цензура в стране резко ослабла. Объяснялось это вовсе не «добротой» и «либерализмом» его сына, как это принято считать, а банальным разгильдяйством и глупостью дворцовой элиты. Долгое время власти смотрели на уколы журналистов как на «дурачество» и мелкое озорство. Да и вообще, кто там читает эти газетенки? Большая часть народа только в церкви ходит и грамотой не владеет! А в деревнях про эти бумажки и вовсе не знают…
В результате число всероссийских и местных изданий разного толка росло от года к году, и газеты постепенно стали непременным атрибутом жизни. Именно в редакции, а вовсе не в городские думы и приемные губернаторов люди шли со своими проблемами, невзгодами и обидами. Через газеты даже пытались найти работу, вылечиться от недугов и возвращать загулявших мужей!
«Больные женщины, покинутые мужьями и обязательно с кучею детей, чахоточные, ревматики, паралитики прерывают редакционную работу своими просьбами напечатать о них, – сетовала одна газета. – Странно, что особенно много встречается покинутых мужьями.
– Уж второй месяц пропал, – говорит о муже какая-то баба. – А у меня дети, кто же кормить их будет?
– Да куда же он пропал?
– Не знаю и куда. Пил-пил, месяц и два, а потом совсем пропал, уж второй месяц идет.
– Какая же от него польза была, если он пил?
– Ну, все-таки муж».
А когда позднее элита наконец поняла всю угрозу, которую таят в себе «распоясавшиеся» журналисты и «расплодившиеся» «желтые газетенки», было уже поздно. Газетный джинн был выпущен из бутылки, и запихивать его обратно было уже поздно.
Характерный случай имел место в 1899 году. Тогда российские власти впервые всерьез вспомнили о Пушкине. Как это у нас принято, поводом для любви к поэзии стала приближавшаяся круглая дата – 100-летие со дня рождения писателя. Власти на местах получили царские указания провести всевозможные мероприятия по увековечиванию памяти Пушкина и популяризации его творчества.
Нижегородские депутаты, бизнесмены и чиновники рьяно взялись за выполнение задачи. Как-никак, и Болдино – вотчина поэта – под боком, да и в губернском центре тот однажды бывал. Однако вскоре выяснилось, что, по поводу и без повода восхваляя Пушкина, сами чиновники, а также представители «культурной элиты» города с его творчеством оказались знакомы весьма поверхностно, а то и не знакомы вовсе. Интернета и «Википедии» ведь в распоряжении господ не было, чтобы на скорую руку заполнить пробелы в знаниях. В результате газета «Нижегородский листок» даже открыла постоянную рубрику «Курьезы пушкинских торжеств», в которых приводились смешные цитаты и примеры.
Так, член городской управы некто К.И. Михайловский, выступая перед купцами, прочитал «наизусть» несколько стихов Пушкина с откровенной отсебятиной и собственными «вставками». А глава биржевого комитета Прозоров на встрече с волгарями зачитал отрывок, как он изволил выразиться, из «Медного наездника» и вместо слов «На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн» пламенно сказал: «На берегах пустынных вод стоял в великих мыслях он»… В наспех изданном за счет гордумы юбилейном альбоме «Пушкин» одни только названия произведений вызывали смех и недоумение: «Араб Петра Великого», «Станционный служитель», «Капитанова дочка», «Цыгане» и т. п.
Кстати, скандалы с искажением текстов Пушкина бывали и раньше. Оказывается, еще в 1880-х годах в этом обвиняли автора оперы «Евгений Онегин» композитора Петра Чайковского. Последний, по мнению критиков, «решился обезобразить текст поэта своими заплатками и вставками».
В общем, журналистам было над чем посмеяться и за что покритиковать власти и известных лиц города! Последние, понятное дело, нередко обижались на четвертую власть и шли в суд! Что ни говори, а после реформ 1860-х годов в России уже было некое подобие правового государства.
«Третьего дня в окружном суде под председательством А.П. Гудим-Левковича, при членах А.Э. Климатовиче и Н.Г. Шалыгине, слушалось без участия присяжных дело по обвинению редактора-издателя «Нижегородского листка» Г.Н. Казачкова в клевете в печати против члена Нижегородской городской управы И.А. Белова», – сообщала пресса. Речь шла о весьма известной в Нижнем Новгороде личности. Белов несколько сроков подряд входил в управу – в те времена являвшуюся исполнительным органом гордумы. А с 15 марта 1890 года он заведовал городским вывозным парком. Эта должность примерно соответствовала посту современного начальника департамента транспорта и связи. Только вывозной парк занимался больше не обслуживанием пассажиров, а перевозкой нечистот, казенных грузов, покойников и т. п. В общем, объединял все муниципальные коннотранспортные конторы. Именно на этой должности Белов попал во внимание прессы, в первую очередь «Нижегородского листка», благодаря которой заработал себе репутацию бездаря, жулика и «темной личности».
Это конечно же не было случайностью. Когда в 1896 году в газете полностью сменилась редакция, издание взяло курс на вскрытие всех язв нижегородского общества, борьбу с коррупцией и предоставление слова на страницах непосредственно народу. Начавшиеся вскоре скандальные журналистские расследования и разоблачения быстро подняли рейтинг «Листка» в Нижнем Новгороде и создали обширный круг сочувствующих ему лиц, а публикации о бездарных и ворующих чиновниках, жадных купцах и прочих «врагах народа» цитировали вслух на улицах, в трамваях и кабаках. Без малого три года почти в каждом номере газеты печатались фельетоны и разоблачительные статьи про начальника вывозного парка Белова. А его письма в редакцию, призванные ответить на упреки, подвергались на страницах еще большему осмеянию. В итоге разъяренный чиновник подал на «Листок» в суд. Процесс имел большой резонанс и привлек к себе широкое общественное внимание.
Слушание началось с пламенной речи представителя истца, частного обвинителя, помощника присяжного поверенного А.Н. Полидорова: «Господа судьи! Сила печати велика, и чем большим сочувствием пользуется известный орган, тем тяжелее наносимые им удары. Редакция «Нижегородского листка» нарушила все нравственные требования и вместо разработки вопросов общественной жизни перешла в резкую критику и преследование отдельных лиц, главным образом принадлежащих к составу городского общественного управления. Этому преследованию подвергся, между другими, и г-н Белов. До появления имени Белова в печати он был самым обыкновенным общественным деятелем, членом управы, работал как умел, честное имя его не было ничем опорочено. Теперь не осталось ни одного угла в районе распространения «Нижегородского листка», где не было бы не знакомо имя Белова; имя его стало синонимом человека, руководствующегося в своей общественной деятельности низкими побуждениями. Честное имя его было вытравлено, выжжено без всякой с его стороны вины… Много, очень много писали о Белове, имя Белова склонялось и спрягалось на все лады как имя низкого человека, служило темой для всевозможных рассуждений в этом духе. Рассуждения эти помещались не там, где обыкновенно помещаются всякого рода газетные сведения, а в статьях редакционных, которые пишутся со знанием цели и необходимости. Это была сатира продуманная, выпущенная со злым размышлением, посягавшая на честь человека!»
Но переполненный зал заседания в ответ на высокопарные рассуждения о морали только расхохотался. Несмотря на постоянные замечания председательствующего, все утверждения о «честности» и «порядочности» начальника вывозного парка сопровождались громкими возгласами и улюлюканьем. Многочасовое заседание длилось с перерывом в течение двух дней. Обвинитель, периодически вытирая потный лоб, бесконечно перебирал свою толстую, ощетинившуюся многочисленными закладками подшивку «Нижегородского листка» и неустанно зачитывал примеры «позорных» статей о Белове.
«Редакция «Нижегородского листка» нарушила все нравственные требования и вместо разработки вопросов общественной жизни перешла в резкую критику и преследование отдельных лиц, главным образом принадлежащих к составу городского общественного управления… Честное имя было вытравлено, выжжено без всякой с его стороны вины… Рассуждения эти помещались не там, где обыкновенно помещаются всякого рода газетные сведения, а в статьях редакционных, которые пишутся со знанием цели и необходимости. Это была сатира продуманная, выпущенная со злым размышлением, посягавшая на честь человека!» – такие обвинения выдвигались против распоясавшейся либеральной прессы.
Однако, как это нередко и сейчас бывает в подобных делах, доказать собственно клевету, в которой обвинялся редактор издания, так и не удалось. А «сатира со злым размышлением» и «вытравливание честного имени» даже по весьма отсталым царским законам состав преступления не образовывали. Казачков был оправдан, а скандальные публикации про Белова продолжились. В итоге тот вынужден был попросту подать в отставку.
«Местное общество содействовало беспорядкам»
Впрочем, преувеличивать роль СМИ и приписывать им какое-то решающее значение в «возбуждении общественного мнения» и обострении ситуации тоже не стоит. Нередко беспорядки и забастовки разрастались и обходились без освещения в прессе. Типичный тому пример – очередные студенческие волнения, начавшиеся в 1899 году, спустя три года после прежних событий в Москве.
Студенческая среда в дореволюционной России была одним из основных рассадников революционных настроений.
«По своему составу русское студенчество было всегда гораздо «демократичнее», нежели в демократиях Западной Европы, – писал Ольденбург. – В университеты поступали тысячами представители несостоятельных кругов. Государство широко этому содействовало. Так, произведенное в 1899–1900 гг. обследование материального положения студенчества Московского университета, наиболее многолюдного и едва ли беднейшего по составу слушателей, показало, что на 4000 студентов здесь было около 2000 неимущих, которые освобождены от платы за учение, а около 1000 человек из них кроме того получает стипендию различного размера, всего в год на это тратилось около миллиона рублей.
В других университетах картина была примерно та же. Такой состав студенчества, с преобладанием «интеллигентного пролетариата» (а то и полуинтеллигентного) отличался природной склонностью к радикальным течениям, и никакие внешние меры, вроде свидетельства о благонадежности или строгого надзора со стороны полиции, не изменили этого основного факта. Отсутствие легальных студенческих организаций только оставляло свободную почву для нелегальных, а развитое в учащейся молодежи естественное чувство товарищества создавало значительные затруднения для власти при борьбе с революционными элементами в университетах»[8].
8 февраля 1899 года в Санкт-Петербургском университете происходил торжественный акт, посвященный 80-летию учреждения. Ректор В.И. Сергеевич вывесил накануне объявление, в котором указал, что в былые годы после акта учащиеся учиняли беспорядки, врывались группами в рестораны, в театры и т. д., нередко в пьяном виде. Ректор писал, что такие поступки недопустимы и будут пресекаться полицией.
Дело в том, что в университете существовала уже устоявшаяся традиция в день основания вуза – 8 февраля – проводить шествия по Невскому проспекту с пением песен, которые, как правило, заканчивались столкновениями с полицией.
Студенты, понятное дело, восприняли это «воззвание» оскорбительным и провокационным. Во время акта учащиеся попросту освистали ректора, а потом покинули здание, отправившись на стихийную демонстрацию. Полиция преградила толпе путь к Биржевому и Дворцовому мосту, а также заблаговременно разрушила ледовые переправы через Неву, вследствие чего вся масса из сотен орущих студентов направилась по набережной к Николаевсколму мосту. Когда на пути встретилась конная полиция, студенты забросали ее снежками, попав в лицо одному из офицеров. Тогда конники пошли в атаку и попросту разогнали толпу нагайками…
Это событие стало поводом для восстания. После сходки студенты заявили о прекращении занятий и выдвинули требования, в том числе о гарантии физической неприкосновенности. 11 февраля в университете началась «обструкция» на лекциях некоторых профессоров, учащиеся попросту освистывали преподавателей и срывали занятия. А на следующий день забастовали еще шесть столичных вузов, в том числе Военно-медицинская академия, Горный, Лесной, Электротехнический институты и Академия художеств. Был сформирован организационный комитет для руководства забастовкой.