Заинтригованная замечанием жильца о схожести его девушки с Гретой Гарбо, фрау Клейнерц сходила в кинотеатр на премьеру «Дамы с камелиями». Нашумевший в позапрошлом году фильм наконец-то привезли в Клайпеду. С историей любви, описанной Дюма-сыном, старушка была знакома, но фильм произвел на нее оглушительное впечатление. Она изъявила желание «хоть одним глазком» взглянуть на невесту Хаима, что подтолкнуло его пригласить Марию к себе.
– К вам домой? – смутилась она. – Я не могу, это неприлично…
– Но ведь было прилично, когда я подолгу беседовал с вами в вашей каюте. Нет ничего предосудительного и в том, что вы придете ко мне на квартиру.
– На корабле все выглядело по-другому. А тут люди начнут говорить плохое.
– Что именно? – поддразнивая, прикинулся непонимающим Хаим. Он знал, что Мария относится к их отношениям как к дружбе. Необходимость в скорейшей перемене этого наивного убеждения день ото дня мучила его все сильнее.
– Они скажут, будто я… я ваша… любовница, – последнее слово далось ей с трудом.
– Глупости! К тому же вам просто придется прийти ко мне за документами на перевод, я же теперь не могу носить тяжелые вещи, а там довольно много бумаг. (Их вес на самом деле не превышал трети килограмма.) Хотя и переводить надо бы у меня и со мной. Во-первых, условия лучше, во-вторых, я виноват перед вами и должен взять на себя, по крайней мере, половину труда.
Она с некоторой натяжкой согласилась в справедливости аргумента.
– Ладно, но только пока вы болеете.
Хаим в веселом отчаянии подумал, что, когда операционные швы заживут, а ему все еще не удастся сделать «Счастливый сад» подлинным Эдемом, он сломает ногу.
…Гостья с алыми от волнения щеками ступила на коридорную лестницу, и фрау Клейнерц, такая же взволнованная и румяная, заговорщицки подмигнула Хаиму из приоткрытой двери столовой.
Он стеснялся розово-кремового, мечтательно-фарфорового убранства квартиры. Мария почувствовала его неловкость и улыбнулась. Они разгадали мысли друг друга, обменявшись единственным, все понимающим взглядом.
Девушка с увлечением взялась за перевод. А он не мог. Сознание того, что она находится у него дома, с ним наедине, сковывало его, опьяняло и рассеивало внимание. Ему хотелось смотреть на нее, безмолвно любоваться, наблюдая изящный наклон шеи, поворот головы, характерный жест, когда она поправляет выпавший локон, – все исполненные плавной грации движения. В этой плавности, незаметной, естественной и совсем не медлительной, пряталась притягательная женственность Марии. Она облокачивалась на руку, и солнце просвечивало сквозь тонкую кисть. Он невпопад отвечал на вопросы, бездумно следя за лучом, вспыхивающим в завитках рыжих волос. Забранные в пучок атласной лентой, эти кудрявые пряди казались ему букетом осенних листьев дикого винограда, крупных, медно-красных, цвета граната с апельсиновым оттенком, если так бывает, закрученных на концах мягкими кольцами… Он умирал от желания зарыться в них лицом, привязать себя к ним, навертев на запястья и пальцы, притянуть ее к себе…
Чтобы не отпугнуть девушку, Хаим сказался больным. Прилег на диван, отдыхая от смятенного созерцания, и закрыл глаза. Недомогание впрямь разобрало его из-за боязни неосторожным словом, тоном, взглядом испортить бережно взращенные узы, хрупкие покуда, как крылья стрекоз. Все еще не верилось в то, что она здесь, не воображаемая, – реальная, о чем напоминал тонкий скрип пера и шелест страниц…
Мышцы расслабились, Хаим начал отдаваться забытью, и кремовая комната поплыла в открытую ночь. Настоящую Марию сменило привычное видение… он уснул.
Казалось, дремал несколько минут, а когда открыл глаза, из окон на него с упреком уставилась включенная в сумраке луна. Девушки в комнате уже не было. Ветер из распахнутой форточки раскидал бумажные листы по всему столу…
– Мария! – крикнул Хаим, разом осиротевший и потерянный. Торопливо вскочил, проклиная свою слабость, и согнулся – потянуло швы.
Он готов был рвать на себе волосы, посыпать голову пеплом, трещать пальцами, заламывать руки, пинать вещи, попавшиеся под руку… под ногу? Что еще делает в амурных романах мужчина, который с огромным трудом завлек любимую женщину к себе домой и глупо проспал самые стратегические часы?!
Проковыляв в кухню, он скорбно оглядел тщательно вычищенную зубным порошком турку и невостребованное угощение, скучающее на мраморной столешнице: хороший кофе, свежие сливки в красивом молочнике, шоколадные конфеты «Неаполь» в нарядной коробке, вопреки войнам и кризисам неизменные в лучшем магазине Старого города со времен молодости покойного мужа фрау Клейнерц…
В дверь деликатно постучали. Хаим бросился в прихожую, с грохотом свалив по пути стул, на бегу причесывая пальцами взлохмаченные волосы.
– Простите, это я, – сочувственно улыбнулась хозяйка, отлично понимая его смятение. – Ваша девушка спешила, а вы, по ее словам, так сладко спали, жаль стало будить.
– Да, я все проспал, – убито сказал Хаим и, неспособный соблюдать приличия, не в силах стоять, сел в прихожей.
– Она передала, что завтра придет пораньше.
– Правда?!
– Придет, – подтвердила, продолжая улыбаться, фрау Клейнерц. – Фрейлейн Мария такая милая. И правда есть что-то общее с Гарбо, но если стереть с лица актрисы всю краску, не останется никакого сходства. Красота вашей девушки натуральна. Она напоминает мне другого человека, не Грету. Потом скажу кого… Я уговорила ее не торопиться. Мы с ней попили кофе у меня в столовой.
– Спасибо вам, – пробормотал он.
– Герр Хаим, я так рада за вас!
Он невесело усмехнулся:
– Я за себя – тоже.
Хозяйка искренне умилялась, явно отождествляя себя с садовником, с чьей щедрой помощью Хаим веточка за веточкой растил свое хрупкое счастье.
– Она сказала, что довольна работой. Ей сегодня много удалось сделать.
Удивительный народ – женщины, быстро же они находят общий язык!
– Что она еще говорила?
– Рассказывала о вашей поездке в Любек, о том, как волновалась, когда шла операция.
– Волновалась?..
– Очень… Она любит вас, герр Хаим.
Он едва не задохнулся.
– Мария… сама так сказала?!
– Да, – серьезно кивнула фрау Клейнерц. – Глазами. Я прочитала это в ее чудесных синих глазах. Но сама она не знает об этом.
– Вот как…
Захотелось сесть. Хаим еле сообразил, что он уже сидит на стуле, прислонившись к стене, сидит с самого начала разговора с хозяйкой. Он больше не мог ни о чем спрашивать.
Старушка окатила его чистой голубоватой водицей выцветших глаз:
– Пойдемте, я что-то вам покажу.
Они спустились по лестнице. Хаим впервые вошел в дверь жилой части первого этажа. Хозяйка провела его в гостиную.
От стеклянной чашечки на круглом журнальном столике шел тонкий дымок и доносился аромат жженной китайской травы. Меблировка здесь, как ни странно, была скромнее и строже, чем в «Счастливом саду». Небольшие люстры под потолком с хрустальными подвесками, стены просто побелены, плетеные венские кресла, шторы зеленого шелка с узким, чуть светлее тоном, машинным кружевом по кайме, и папоротниковые заросли на подоконниках…
– Смотрите сюда.
С видом фокусника, собравшегося вынуть кролика из цилиндра, фрау Клейнерц указала на две соединенные в один сюжет картины.
Обнаженные тела юноши и девушки, написанные почти в натуралистической манере, золотисто светились. Дюрер, вспомнил Хаим, копия с диптиха «Адам и Ева». Выступив из темного фона, как из первобытной древесной коры, прародители человечества словно освещали стену, дымящийся душистой травой лаковый столик внизу и восторженное личико фрау Клейнерц.
– Они в самом начале любви, – ее голос напряженно дрогнул. – Видите, стоят отдельно. Между ними черта, но она вот-вот будет нарушена. Остался шаг, всего шаг – чтобы слиться в одно целое… Яблоки уже у них в руках… Вы чувствуете, какой чистый ток любви идет от этих людей?.. Я купила картину в Потсдаме. Дороговато, но я была очарована ими. Они – совершенство… Разве вы ничего не замечаете?
– Нет, отчего же, – Хаим прокашлялся. – Они прекрасны.
– Вас выдает голос, герр Хаим, – засмеялась фрау Клейнерц. – Вы волнуетесь, и на шее у вас начинает немножко дергаться кадык. Адамово яблоко… Адам тоже волновался, когда откусил свою половину яблока. Оно чуть не встало у него поперек горла. Но не думаю, что он пожалел. Любовь чиста, как бы дурно о ней ни говорили, грязь к ней не прилипает. Я права, герр Хаим?
– Да.
Она глубоко и печально вздохнула.
– Мой бедный Йозеф… Он умер, и стало ясно – я никогда его не любила. Позже стало ясно и другое: Бог не дал мне встретить моего мужчину. Адам, которому была предназначена маленькая Ева по имени Лизхен Геллер, состарился где-то, как я. А может, его уже нет на свете, и я осталась вечной вдовой возлюбленного человека, которого никогда не знала. Геллер – моя девичья фамилия, герр Хаим… Увы, так на земле случается с каждым. Почти с каждым, за редким исключением. Слишком большая земля… Простите мою сегодняшнюю откровенность. Я – старая женщина, и мне уже не стыдно сказать то, что чувствует сердце. Я вовсе неспроста спросила вас: неужели вы ничего не замечаете в картине? Ну же, герр Хаим! Здесь такое сходство… Недостает только жизни.
– О каком сходстве вы… – Он вдруг понял, о чем она говорит.
– Да, да! Наконец-то и вы увидели! И еще раз простите, что я посмела примерить вас с Марией к наготе Адама и Евы! Их фигуры будто списаны с вас двоих… И лица – лица тоже похожи. Я долго смотрела, но так и не смогла уловить, в чем тут подобие. Выражение, невысказанность, божественный знак?.. Ах, герр Хаим! Фрейлейн Мария призналась мне, что осенью навсегда уедет из Клайпеды, но так не хочет ехать! У вас мало времени, милый Адам, торопитесь! Она уже держит яблоко, ваша Ева… Не дайте ей бросить плод, не надкусив.
Глава 13
Созревание плодов
Хаим вел сложную партию неизвестной игры, пытаясь удлинить время, а события ускорить. Он собрал чувственность в кулак и до поры до времени подавил преждевременное мужское желание.
Мария приходила каждый день. Через неделю все, что нужно, было благополучно переведено и отправлено на службу, где филантропический подвиг сотрудника оценили адекватно затраченным усилиям. Хаим получил неплохой гонорар и, поразмыслив, без особого зазрения совести решил до некоторых пор не открывать девушке эту маленькую тайну, чтобы их обоюдная «вина» перед фирмой не превратилась в снежный ком.
Они незаметно перешли на «ты», Хаим учился русскому языку и значительно преуспел. Читали стихи русских авторов, беседовали и спорили о книгах, о политике, обо всем, избегая лишь разговоров о чувствах. Обедали, а иногда и ужинали вместе. Она приносила брикеты вкуснейшего домашнего сыра – знакомые хуторские прихожане держали коров; он покупал лакомства и заморские фрукты. Домой провожал, когда на улицах загорались фонари…
Бег безжалостных часов будто переставал существовать, пока девушка была рядом, а едва Хаим оставался в одиночестве, невосполнимые часы жужжали в голове, как тонкий зуммер: еще час, еще и еще… До ее нового прихода он впадал в меланхолию. Счастье, радость, грусть, депрессия сменяли друг друга, и объединяло их одно имя – Мария.
Вскоре, к своей досаде, окрепнув, он продолжал делать вид, что ему по-прежнему нездоровится, но она почувствовала симуляцию, и пришлось согласиться с прекращением визитов. Они полюбили прогуливаться по набережной Дане, стали часто вместе бывать на православном кладбище.
Хаим не представлял, что все может кончиться, и в то же время постоянно, с нарастающей тяжестью на сердце, думал о разлуке. Между ними, как в картине Дюрера, проходила линия разрыва. Жизнь должна была или развести половинки их диптиха в разные стороны, или слить в единый шедевр, но романтизм Хаима и противостояние Марии мешали им сделать тот последний шаг, о котором говорила лукавая фрау Клейнерц, возведшая сводничество в добродетель.
Хозяйка больше не заговаривала с Хаимом на личные темы, однако следила за развитием нерешительного романа с разгорающимся интересом. Острое нетерпение и неожиданно открывшиеся в ней способности свахи не давали ей покоя, и скоро пылкая старушка так извелась, что приблизилась к роли библейского змия. Искушение взять и самой рассказать девушке о любви Хаима было слишком велико, но фрау Клейнерц старалась ему не поддаваться. Она полагала, что старость приходит в тот момент, когда человек теряет надежду на любовь, а смерть – когда само слово «любовь» оставляет его равнодушным. Поэтому фрау Клейнерц страстно желала быть причастной к созреванию плодов соблазна в чужих садах. Теперь уже она, увидев Марию, принималась заманивать ее «на чашечку кофе», и Хаим всерьез опасался, что хозяйка своим темпераментным вмешательством в их зыбкие отношения испортит ему игру. Он видел, как медленно, несмело просыпается в Марии ответное чувство, но девушка упорно верила в дружбу, и неосторожные намеки фрау Клейнерц могли ее испугать.
Заглядывая себе в душу, Мария радостно убеждалась, что теперь от обиды на Хаима не осталось и следа. Исподволь начала удивлять собственная черствость: желая помочь ей, человек просто не подумал о последствиях, она же поспешила обвинить его в преступлении.
Где-то далеко-далеко обитали мужчины, соблазняющие неопытных девушек. Где-то в другом мире затаился и ждал страшный Железнодорожник, должно быть, уже разведшийся с женой…
Хаим был другим. Нельзя сказать, что Мария не замечала его восхищения и любви, – она тоже любила Хаима. Разве друзей не любят?.. Впервые ее не тяготила дружба с мужчиной, льстило его внимание, и, ловя себя порой на неосознанном кокетстве, она огорчалась и недоумевала.
Мария научилась угадывать его настроение по прищуренным глазам, усмешке, хрипотце в голосе. Ей нравилось, что Хаим порой не прочь поозорничать, как мальчишка, а иногда, ироничный или философски невозмутимый, он казался человеком, умудренным годами и опытом. Он нравился Марии, такой разный – сдержанный, бесшабашный, веселый, обманчиво тихий, а главное – бесконечно нежный и бережный с нею. Нравился, как никто и никогда из друзей. Хаим становился ей необходимым.
Она с ужасом отгоняла мысли о возвращении в Польшу, но признательность и долг заставляли ее вспоминать о негласном обязательстве все чаще и чаще. Быстротечные мгновения лета кружились белыми мотыльками и падали на траву туманными росами, облетали лепестками цветов на маминой могиле…
И пришел день, когда Мария сказала Хаиму:
– Приехал отец Алексий. Через неделю он увезет меня в Вильно.
Примечания
1
Сметона Антанас (1874–1944) – государственный деятель, один из идеологов литовского нацизма, президент Литовской Республики (1926–1940).
2
Курши – древнее племя, населявшее побережье Балтийского моря. Как отдельная этническая группа упоминается до конца XVI века.
3
До того, как снова стать Клайпедой, город семь веков носил название Мемель (по немецкому названию реки Неман).
4
В 1919 году по Версальскому договору Мемельский край был отторгнут от Германии. В 1923-м, после захвата края Литвой, Лига Наций согласилась передать его Литовской Республике, оговорив предоставление автономии. Каунас в то время был столицей Литвы.
5
Трейфа – запрещенная Торой некошерная пища.
6
Бернгард Келлерман – немецкий писатель (1879–1951), автор романов, призывающих к демократическому преобразованию.
7
«Страдания юного Вертера» – эпистолярный роман И. Гёте о безответной любви.
8
С 1920 по 1939 г. Вильно (Вильнюс) принадлежал панской Польше. Православная епархия находилась в Вильно до 1935 г., затем в Каунасе до передачи Вильнюса Литве Советским Союзом (1939 г.).