– Я…
– Не смущайтесь, – сказал Мещеряков. – А вы, я вижу, с характером, Букреев. Если бы это вам сказал не контр-адмирал, пожалуй бы, сцепились. Ишь, как у вас побледнели уши! Ну, ничего, ничего… Знакомьтесь, Николай Александрович, с товарищем Шагаевым и присаживайтесь.
Мещеряков в непринужденной беседе «прощупывал» нового командира батальона самыми разнообразными перекрестными вопросами: каково здоровье, плавает ли, не охотник ли или рыболов, умеет ли ставить парус, знаком ли с немецким оружием, где семья, какие получает письма из дома, каковы отношения с Тузиным…
Букреев понимал скрытую цель всех этих вопросов. Ему было ясно, что десанту придается большое значение, что дело не за горами, что батальону предстоят тяжелые испытания, что контр-адмирал, заочно назначив его командиром, сейчас проверяет, пока не поздно, правильность назначения…
Пятнадцатилетнее пребывание в армии и в погранвойсках, где изучению обстановки и человека принадлежит первая роль, помогли Букрееву разобраться во всем происходящем сейчас. Узнав теперь от самого Мещерякова причину отстранения Тузина, он не стал отзываться о нем плохо. Он знал Тузина с хорошей стороны. Правда, они еще не воевали бок о бок, а ведь только тогда начинается настоящая проверка… Конечно, поведение Тузина ничем не оправдано. Он никогда не жаловался на болезнь, это был примерный здоровяк.
Контр-адмирал потребовал усиления подготовки батальона.
– Надо учить батальон азартно, – говорил он убежденно, – в обучении должна быть железная логика. Я выделил вам плавсредства, учите людей быстро грузиться, успешно достигать берега, моментально выбрасываться на берег. Подберите здания в городе, учитесь их блокировать, забрасывайте гранатами, штурмуйте. Приучите всех к огню, к настоящей боевой обстановке, к точному, почти механическому взаимодействию.
Букреев сосредоточенно, нахмурив брови, слушал контр-адмирала, и тот, продолжая наблюдать Букреева, окончательно утвердился в первоначальном своем решении.
– К вам, Букреев (контр-адмирал не называл его уже по имени и отчеству), в батальон влились ветераны десантных атак, люди, с которыми вы еще не знакомы. Нам пришлось, так сказать, перетасовать несколько батальонов, чтобы равномерно улучшить их личный состав.
– Мне говорил об этом капитан Батраков, товарищ контр-адмирал.
– Вероятно, он сказал вам, что многих людей из вашего батальона, сформированного в П., мы решили передать Ботылеву и он с ними сейчас воюет, а от него взяли к вам ветеранов, рядовых и офицеров?
– Мне говорил и об этом капитан Батраков.
– Отлично. Конечно, вас не должны особенно радовать такие мероприятия. Лучше прийти в батальон знакомый, но ничего не попишешь, Букреев. Мы должны форсировать Керченский пролив, и это в первую очередь должны сделать морская пехота и корабли. Поэтому мы равномерно укрепляем все звенья штурма. Я хочу предварительно заочно познакомить вас с офицерами батальона.
Мещеряков полузакрыл глаза, откинулся в кресло и, пригибая на руке пальцы, принялся перечислять офицеров, давая им характеристики. Чтобы так говорить о людях, как говорил Мещеряков, нужно было знать их лично, изучив не только на основании донесений и наспех услышанных мнений. Мещеряков хвалил Баштового, начальника штаба батальона, назвал его другом Цезаря Куникова и его соратников по борьбе на Малой земле, что служило отличной рекомендацией. Тепло говорил контр-адмирал о командире первой стрелковой роты Рыбалко, как о человеке примерной исполнительности и храбрости: «Где нужно проломить – проломит, где нужно удержать – удержит»; о командире пулеметной роты Степняке – красавце, песеннике и храбреце, о молчаливом сибиряке Цыбине – командире автоматчиков, герое новороссийского штурма, о Яровом, Горленко, Курилове, молодых, отважных офицерах, о многих других… Букреев понял, что Мещеряков любит всех этих людей, они вырастали на его глазах, ему, может быть, хотелось похвалиться ими. Букрееву стало ясно, что в батальон пришли люди, специально подобранные, – это был цвет офицерского состава морской пехоты. Теперь было понятно и отстранение Тузина. Он не подходил к такому батальону.
– Я вас, кажется, уморил, – закончил Мещеряков, – сами лучше меня узнаете всех. В бою! В бою засияют новые имена… И вот мой совет, Букреев: держитесь Батракова. Он вам первый помощник и друг…
Мещеряков нажал кнопку звонка, в дверях показался адъютант.
– Ужин прикажите подать.
Адъютант вышел, Мещеряков поднялся из-за стола, посмотрел на часы. Очевидно, прием был закончен. Букреев встал.
– Разрешите идти, товарищ контр-адмирал?
– Нет-нет, оставайтесь и вы, так сказать, на стакан чая. Моряки гостей голодными не отпускают.
Миловидная женщина ловкими движениями тонких рук расставила тарелки на столике, прозвенела ножами и вилками, откупорила бутылку вина. Открыв судки, она кивнула головой и смущенно ушла, чувствуя на себе взгляды мужчин.
– Да… Все мы люди грешные, – сказал Мещеряков после ее ухода.
Шагаев рассмеялся, за ним – Букреев и сам Мещеряков. Только Батраков сидел такой же серьезный, смотря на всех своими ясными глазами и не понимая причины смеха. Мещеряков потрепал его по плечу.
– Или в самом деле аскет, или тонко играешь…
– Я не понимаю… – Батраков покраснел, пожал плечами.
– Иосиф! Пьешь-то хотя?
– Не пью, товарищ контр-адмирал. Если для компании и то очень немного.
– Скучный у вас будет заместитель по политической части, Букреев!
– Никак не приучу, – пошутил Шагаев, присаживаясь к столу вслед за Мещеряковым и любовно оглядывая пищу. – Начнем, пожалуй, с салатика. Прошу разрешения, Иван Сергеевич.
– Да, – Мещеряков замахал руками, – чтобы не забыть!
Он встал, вышел в соседнюю комнату и вернулся с морской фуражкой в руках.
– Вам, Николай Александрович. Как бы «посвящение в рыцари». Появиться перед моряками должны в этой фуражке обязательно. Ну-ка, наденьте. В аккурат, как говорит мой шофер. Носите до славы. А она не за горами. Теперь выпьем за нового моряка, капитана Букреева.
Глава шестая
Тщетно прождав до ночи Букреева и Батракова, задержавшихся у контр-адмирала, начальник штаба батальона Иван Васильевич Баштовой решил уйти домой. Оставив в штабе командира взвода связи лейтенанта Плескачева, Баштовой вышел на улицу.
Тучи расходились, и на проясневшем небе заблестели звезды. Потеплевший ветерок шевелил на деревьях листья. В темноте слышался их неумолчный, тонкий шелест. Казалось, тысячи бабочек, уцепившись за ветви деревьев, трепыхали крылышками.
Баштовой постоял под деревьями, прислушался к этому странному шуму и, расстегнув китель, пошел домой по береговой дороге. Под ногами скрипела щебенка. Причудливые кусты боярышника представлялись совершенно недвижными, как скалы. На спуске Баштовой ускорил шаги, предвкушая домашний уют, самовар, диван, на котором можно растянуться и, закурив папироску, поболтать с женой о милых пустяках. «Как все же быстро, – думал Баштовой, – женщина привыкает к роли жены и матери». Ведь совсем недавно его жена была автоматчицей их батальона, сражалась вместе с мужчинами. В прошлом году, месяца за три до высадки куниковского десанта на Мысхако, Баштовой, взяв под руку автоматчицу Олю, пошел с ней в Геленджикский загс и расписался в присутствии группы друзей, вооруженных с ног до головы. Здесь был и сам Куников, взявший с Баштовых слово «иметь его в виду», когда понадобится «крестный папаша».
Ольга, девушка из казачьей семьи, присоединилась в Анапе к отряду Куникова, отходившего тогда к Волчьим воротам. Потом она участвовала в боях под Новороссийском, у балки Адамовича и цементных заводов и высадилась с десантом на Мысхако, где на восточном берегу Цемесской бухты был отвоеван моряками Цезаря Куникова важный стратегический плацдарм, названный Малой землей. Здесь Баштовой получил сведения нашей контрразведки о том, что немцы вырезали в Анапе всю семью его жены – одиннадцать человек – за то, что Ольга ушла с моряками. Баштовой и Ольга вместе переживали это горе. Оно сблизило их еще больше. У Баштового умерла мать, когда он сражался за Одессу, брата-пулеметчика убили под Севастополем, отца давно не было. Судьба соединила на поле сражения Баштового и Ольгу, они любили друг друга. Ольга могла не идти в десант на Мысхако – ее по беременности освободили, но она пошла. Их высаживал Звенягин в зимнюю штормовую ночь. Когда мотобот не мог пристать к берегу, Баштовой бросился в ледяную воду и на плечах вынес Ольгу на берег.
Теперь у них четырехмесячный сын Генька. Так на войне Баштовой познал впервые великое чувство отцовства. Генька был самым молодым «куниковцем», Мещеряков стал его «крестным», заменив погибшего Куникова. И теперь контр-адмирал выбирает время, чтобы заехать в домик Баштовых и понянчить своего «крестника».
Баштовой замечал, как тоскует жена, с тревогой ожидая часа расставания. Она теперь не могла идти с ним, но знала, что такое десант морской пехоты, что такое «первый бросок».
Вот близок дом. Баштовой почти бежал, то и дело ступая в лужи. Не беда! Он снимет дома сапоги, и жена просушит их. Вместо сапог он наденет домашние туфли, скроенные и сшитые ею из его старой шинели. Она сейчас так удивительно просто и ловко хозяйничала в их домике…
Он навсегда запомнит контратаку на школу Станички – предместья Новороссийска. Школа стоила батальону немало жизней, но немцы штурмом снова захватили ее. Тогда при свете германских ракет моряки молча пошли в контратаку. Ольга поднялась вместе со всеми и достигла кирпичной разрушенной стены. Многие были убиты. Ольга упала, и он ринулся к ней, думая, что она тоже убита, но увидел, как сильно ее руки сжимали автомат. Короткие красные с голубым искры вырывались из ствола, и плечо ее дрожало от плотно прижатого к нему приклада. Они отбили школу Станички в ту ночь…
Баштовой, запыхавшись, почти вбежал на крыльцо и постучал. Жена как будто ждала его, где-то близко притаившись, – так быстро она открыла дверь.
– Ваня! Так долго сегодня!
– Оля, не спишь?
– У нас гости. Ждем тебя. Павел пришел с Тамани.
– Павел пришел? Отлично. Я давно не видел его.
– У нас Курасов с Таней…
– Тоже отлично, Оля.
– Как может быть иначе, – сказал Звенягин, выходя навстречу хозяину, – хотел бы я знать, как мог ты сказать иначе? Здорово, Иван.
– Здравствуй, Павел! – Баштовой обнял Звенягина. – За вами прислали с Тамани?
– Эх ты! Сразу за дела…
Звенягин маленький, с откинутой назад головой, резко покачивая плечами, пошел вперед. В комнате на диване возле Курасова прикорнула Татьяна, полуобняв его и положив ему голову на грудь. Услышав шум, она встряхнула головой, – светлые волны рассыпались, – высвободила из-за спины Курасова руку и протерла глаза.
– Пришел?
– Пришел, – ответил Курасов.
Таня, не скрывая своей радости, спрыгнула с дивана навстречу Баштовому.
– Танюша, будь готова, – сказал Баштовой, шутливо вытирая губы. Они поцеловались.
– Ольга, смотри, – Звенягин погрозил пальцем Баштовому, – пореже пускай в дом красивых подруг.
– Курасов, ты должен рассказать нам про нашего нового командира. Ты слышал, Павел? Курасов нам его привез.
– А Тузина ты хорошо знал?
– Встречались по службе, – неохотно ответил Звенягин. – Здесь разве узнаешь человека? В деле сразу разбираемся, кто каков. Вот и в новом нашем комбате скоро разберемся…
– Скоро? – переспросил Баштовой, взъерошивая свои белокурые волосы.
Звенягин, старательно размешивая сахар в стакане чая, ответил не сразу.
– К тому идет, – протянул он. – На Тамани доколачивают немцев, на Крым надо выходить, а то и так наш левый – черноморский – фланг что-то отстал. Армия к Днепру вышла. Долго казенный харч зря нам переводить нельзя… Ну, ладно, Иван. Ты видишь, как мы самоварчик сообразили с Татьяной? Сами ставили. Поет, как Лемешев. Ходим к тебе и завидуем, Ваня. Ты же человек необыкновенный.
– Действительно, такое отмочишь…
– Ты счастье на войне нашел, жизнь. Многие теряют сейчас и счастье, и жизнь, и уверенность, а ты находишь. – Звенягин повернулся к Курасову, по-прежнему сидевшему молчаливо возле Тани. – Учись, парень, у Баштовых правильной жизни.
– Учусь, Павел Михайлович.
– Врешь, не учишься.
– А вы, Павел Михайлович?
– А что я? – Звенягин засмеялся, его узкое смуглое лицо сразу стало очень юным, живые черные глаза заблестели. Потом он сразу посерьезнел, и в хмури его строго очерченных бровей появилась озабоченность. – Вот мне тоже одна нравится. Тамара есть такая; на Тамани она сейчас. Красивая, ничего не скажешь.
– Тамара девушка с огоньком, – сказал Баштовой, – я знаю ее.
– Если с огнем сравнивать, то… есть у нее огонь, но… какой-то не тот, – бенгальский. Да, бенгальский, – раздельно произнес Звенягин. – Горит, блестит, красиво! А даже папироски не прикуришь. Один холодный блеск россыпью.
– Молодая же она совсем.
Звенягин встал, откинул голову, глаза его сияли.
– Ах, все пустое! Курасов, не прогадай. Нашел хорошую дивчину, женись.
Курасов смутился, искоса посмотрел на Таню.
– Павел Михайлович, может быть, перейдем на другой курс?
– Говорите, говорите, Павел Михайлович, – попросила Таня.
– Да что мне говорить? Вы вот думаете, я не знаю, чего вы к Баштовым зачастили? Учитесь семейной жизни.
– Да ничего подобного, – смутился Курасов.
– На вашем месте другие бы сейчас где-нибудь у кустов обнимались, целовались, а вы на огонек к семейным людям. А вот цветы надо было догадаться привезти и Ольге!
Звенягин подошел к чуть повядшим розам, гладиолусам и астрам, расставленным на тумбочках и на комоде, наклонился над цветами.
– Мы и принесли Оле, – вмешалась Таня.
– Ты принесла, а не он… А тебе кто? Курасов. Вез из Батуми, знаю. Необычайное происшествие на флоте: морской офицер в здравом уме и твердой памяти везет из Батуми в Геленджик цветы, в пути ухаживает за ними.
– Неужели это так необычно? – спросила Ольга.
– Необычно. Если бы Курасов утопил подводную лодку и то меньше бы говорили. Так вот, Татьяна, распишем вас, как говорится, в том же самом Геленджикском загсе, куда водили мы наших Баштовых. Я принимаю, Курасов, ее в свой дивизион. Муж и жена должны быть вместе. Уйдешь, Татьяна, из госпиталя от своего начальника Рудермана?
– Я и так уйду от Рудермана.
– Послушаем, – склонив голову набок, сказал Звенягин, – каким образом? Опять через забор?
– К Букрееву уйду, в батальон… Я хотела сразу перейти в батальон, но Тузин мне не нравился.
– Так-так, продолжай.
– Тузин не нравился. Такой это раскисший сухарь, а Батраков вообще женщин ненавидит.
– Точно, – подтвердил Звенягин.
– Букреев, судя по словам Анатолия, хороший человек. Вот к нему пойду и попрошусь.
– К Букрееву? Тут надо померекать…
– Я была в морской пехоте. На перевалах была, зимой.
– На перевалах! На перевалах матросы бились на земле, а ты позади раненых перевязывала, – строго начал Звенягин. – А морская пехота в десанте совсем другое. Спроси у Ольги, что это значит. Ты знаешь, как немцы побережье укрепляли? Так вот, Татьяна. Повоевала ты достаточно. Кончится война, будете примерными женами, детей будете рожать, бросите автоматы, пистолеты и займетесь своим делом.
– Рано еще об этом говорить, – возразила Таня. – Рано.
– Сами мы с врагом справимся. Ты еще ни одного ребенка не родила, а в десант… Ты должна испытать чувство материнства…
Таня порывалась что-то сказать Звенягину, но, видимо, сдерживалась. Щеки ее горели.
– Прости, если что не так, – сказал Звенягин, – и давай поставим другую пластинку.
– Нет, я хочу продолжать разговор. Если хотите знать, если хотите знать…
– Ну-ну… хотим знать.
– Я уже имела ребенка, Павел Михайлович, – выпалила она.
– Имела? – Курасов нахмурился.
– Вот оно что, – Звенягин шутливо почесал затылок. – Как же это так?
– У меня был муж, военный командир. Он был убит под Москвой. Ребенок мой с мамой.
– Мама где? Что же ты молчала до сих пор! – воскликнул Баштовой.
– Мамы нет и нет… ребенка. Не спрашивали, и молчала. – Таня охватила лицо руками, и по пальцам потекли слезы. Курасов усадил ее рядом с собой, и по его лицу было заметно, что он не знал, как ему держаться.
– Вот такие дела! – Звенягин покряхтел. – Растревожили раны.
– Что с мамой все же? – спросил Баштовой, присаживаясь к Тане. – Умерла, что ли?
– Не знаю. – Таня отняла руки от лица. – Мама была в Новороссийске, а потом неизвестно где… Когда мы вошли в город, там была всего одна женщина, на Анапском шоссе. Я сразу поехала туда. Это была чужая женщина. Мамы не было…