Я слушаю любой формат. Если песня или разговор не нравятся, ухожу на соседнюю радиостанцию и дальше, дальше – плеер-то под рукой, знай крути колёсико. Сперва я стеснялся слушать шансон, но потом привык (в наушниках же, кто узнает?), хотя пропускаю песни откровенно блатные, прославляющие воров и почти все с женским вокалом.
Я знаю, где и что можно услышать, узнаю голоса, песни, начальные аккорды. Везде есть базовый репертуар, как хлеб и вода в рационе: «АББА», Джо Дассен, Высоцкий, группа «ВИА Гра», группа «Кино» и группа «АС/DC». Есть репертуар, который я про себя называю супер-базовым: Высоцкого крутят почти все, да и «АББА» тоже. Их я мог бы слушать и подряд, у меня есть альбомы, целая коллекция – но с радио выходит интереснее: никогда не знаешь, на что и в какой момент наткнёшься, в каком будешь настроении (хотя какое оно может быть? малоприемлемое либо совсем невыносимое) и чем неожиданно новым наполнятся звуки знакомые, как собственная боль – эгоистическое сравнение, но другого в голову не приходит, могу только добавить, что боль вытесняется звуками и потом, возвращаясь, звучит их смиренным уступчивым отголоском, так что звуки всё же главенствуют, по крайней мере, я прикладываю усилия, чтобы так думать.
Я послушал и шёпотом подпел (я подпеваю шёпотом или даже молча, в душе, потому что Бог знает что слышно сквозь эти стены и в любом случае выходит некрасиво) сперва «Have you ever seen a rainl», потом «КА-ПИ-ТАААЛ!ЛА-ЛА-ЛА!!! КА-ПИ-ТААЛ!», и «Гори звезда моя, не падай», и «Эй, ямщик, распрягай лошадей, я не еду, не еду я», и наконец «Moonlight and vo-o-dka take me awa-a-у», но сегодня это не успокоило, и я решился позвонить Хераскову. Ведь он позволил мне звонить, подумал я, может быть, это не будет выглядеть навязчиво, если, допустим, звонить раз в месяц – а когда он даст понять, что раз в месяц – слишком часто, можно звонить раз в полгода или раз в год, на какой-нибудь главный праздник. (Какой именно? Новый Год? Это семейный праздник и очень нервный. День Победы? А вдруг он при модных взглядах? Седьмое ноября? Нет, может выйти совсем неловко, и то же самое насчёт Пасхи. Значит, разузнать, когда у Хераскова день рождения и звонить, скажем, накануне, потому что в сам день рождения ему будет не до меня, а в последующие дни тем более.) Ну а если и этого много, я всегда смогу извиниться и перестать навязываться.
– Приветик, – сказал Херасков, – хорошо, что позвонили. Послушайте, будьте моим респондентом, а? Хочу проверить одну догадку. Вы в кино ходите?
Я понял, что имели в виду авторы старых книжек, когда писали от лица своих героев: «Я возликовал». В кино я ходил. Может быть, не часто и в кинотеатр попроще, и только на режиссёров, именам которых я доверял, – но тем не менее…
– «Чёрную книгу» видели? Верхувена?
Я возликовал вторично. Этот фильм я видел, даже у меня были какие-то соображения, которыми я на обратном пути поделился сам с собой. Я посмотрел на часы. Перед тем как звонить, я поставил их рядом с телефоном, чтобы не увлечься. Двадцать минут – это будет прилично? Сможет он, наверное, потратить на меня двадцать минут раз в месяц, если сам же и предлагал?
– Последняя работа мастера производит удручающее впечатление, – сказал я, делая судорожные попытки говорить спокойно и по существу и в следующий уже миг за произнесёнными словами с ужасом ощущая, что перегнул. – Этот фильм фальшивый до такой степени, что и строго документальная правда становится в нём фальшивкой, а титры «основан на реальных событиях» – издевательством. Наверное, это из-за отсутствия психологической достоверности, разных мелких деталей, из-за плохих актёров. Вы заметили, там нет характеров, одни амплуа? Или вот клише – он же весь построен на клише, взятых из учебника истории, из других фильмов, – я не против клише, но пользоваться ими нужно чётко, сухо – а не комкать и валить в кучу, лишь бы было. Вот Де Пальма в «Георгине» умудрился рассказать сразу несколько историй, пусть невнятно, но интересно и правдиво, – а здесь те же несколько историй, каждая хочет быть главной, все они друг друга душат, и ни одна в итоге не выглядит ни трогательной, ни убедительной, хотя на деле они именно такие и есть.
Я перевёл дыхание. Телефонная трубка в насквозь, кажется, мокрой руке прыгала так, словно я держал не трубку, а собственное бухающее сердце.
– Да-а-а?
Мне стало дурно, и стул, на котором я прочно сидел, поплыл по внезапно накренившемуся полу. Значит, Хераскову «Чёрная книга» понравилась! А я кинулся очертя голову со своим мнением, вместо того, чтобы аккуратненько выяснить, какого мнения он! Моё мнение уже казалось мне глупым, нелепым, напыщенным. Но хотя я думал о нём именно этими словами, признавая их заслуженность, уместность, к отречению был не готов. Я всегда – видимо, и это часть болезни – затаивался, но не отрекался. «Вы правы, наверное», – говорил я, а сам потихоньку думал: «что ж поделаешь». Не переходил со своей неправильной стороны на чужую правильную, и даже не потому, что у меня возникали сомнения, а так ли уж правы те, другие – нет, просто не мог, а вопрос о правоте никогда передо мной по-настоящему не стоял, хорош бы я был в противном случае.
– Чтобы не быть голословным, – сказал я. – Вы помните хоть одну реплику этого героя-подпольщика, который на деле мародёр и предатель?
Херасков задумался.
– Помню! – обрадованно воскликнул он, когда я уже приготовился душою скромно торжествовать. – В самом конце! «Скоро ты воссоединишься со своею семьёй. А может быть – кто знает? – и с Мюнце». На словах «кто знает» он засмеялся. Так, тихонько.
– А хоть одну реплику Мюнце?
– «Ты меня, наверное, за идиота держишь?» Это в сцене разоблачения. – Он фыркнул. – Ладно, ладно. Победили. Ну так и что?
– А могли немцы на исходе войны послать самолёт бомбить одну-единственную жалкую ферму-и не потому, что там склад листовок или боеприпасов, а так, в виде отместки?
– А это, может, и не на исходе было. Фильм в каком году начинается?
– И вот весь фильм подобно слеплен. Из агиток и клише. Это отличный метод, но тогда нужно выкинуть – из головы даже, не то что из кадра – всякую документальность… и реализм тоже.
– По-моему, так и сделано.
Здесь я возразить не мог: мы смотрели слишком разными глазами; чтобы возражать, мне пришлось бы одолжить ему свои.
– Насчёт клише, – сказал Херасков после паузы. – Вы думаете, в учебниках истории много писали о судьбе коллаборационистов и всех этих делах в первые послеоккупационные недели?
– Конечно, – сказал я. – Раз даже я о них знаю. – И посмотрел на часы. Время неумолимо истекало, и в голосе Хераскова – стоило к нему внимательнее прислушаться – оно истекало тоже, и хотя он задавал ещё вопросы и рассказывал о ранних фильмах Верхувена (теперь я повёл себя умнее, не выболтал, что фильмы эти помню не хуже его), я простился в первой же благоприятной паузе. Всё же этот разговор, пустячный и бестолковый, меня окрылил, и когда на следующее утро я пошёл за молоком и встретил соседку – она поднималась мне навстречу по лестнице и разговаривала со своей собакой, – то поздоровался весело и первым. Обычно новые люди или люди, которых я помню смутно и боюсь с кем-либо перепутать, вгоняют меня в такую оторопь, что решение поздороваться (если, конечно, первыми не поздоровались они сами, тогда я отвечаю благодарно и быстро) я принимаю, когда оно лишается всякого смысла. Но эту молодую женщину перепутать с какой-либо другой не представлялось возможным, и не только из-за собаки.
– Здравствуйте, – ответила она, и её собака посмотрела на меня так, как собакам вовсе не положено смотреть на людей (из-за того, наверное, что я их перебил? невежливо встрял со своим приветствием); а потом они прошли, и я услышал конец прерванной фразы: – И прикинь, Корень, он мне будет нотации читать! Пре-тен-зи-и! Что? Ну так читал бы, если б ему позволили. Ни фуа, ни люа, а туда же!
Я споткнулся на ходу, и щёки у меня, наверное, запламенели. Не потому, конечно, что принял сказанное на свой счёт: «здравствуйте», «не стоит благодарности» и «всего хорошего» нотацией не назовёшь, а претензии – по этому пункту я был странно спокоен, коль скоро речь шла о претензиях не ко мне, а моих – но может, и зря спокоен, кто знает, кем мы выглядим в глазах соседей. Да, простите.
От бабушки у меня остался трёхтомный энциклопедический словарь 1955 года издания. Какие-то сведения в нём устарели («теософия – одна из форм мракобесия реакционной буржуазии»), какие-то не то что устарели, но выглядят смешно («Большую известность получила повесть “История кавалера де Гриё и Манон Леско” (1731), в которой описывается глубокая любовь молодого дворянина к незнатной девушке, развращённой светским аристократии. обществом времён Регентства»), какие-то устаревали и вновь становились актуальными («Родина – исторически принадлежащая данному народу страна, которую этот народ населяет, развивая своё хозяйство и культуру, отстаивая свою независимость и свободу. Интересы Р. всегда близки и дороги трудящимся массам»), а большинству («Стикс – в греч. мифологии река подземного мира, обиталища мёртвых; клятва водами С. считалась нерушимой клятвой богов»; «Стилет – небольшой кинжал с трёхгранным клинком») ничего не сделалось, ведь Стикс и стилет – это в любую эпоху Стикс и стилет. В конце третьего тома приведён краткий словарь иностранных слов и выражений, встречающихся (на соответствующем языке) в русской речи и литературе. Латинские, итальянские, французские, немецкие, изредка английские слова и выражения даны с транскрипцией русскими буквами, для удобства таких, как моя бабушка, да и я сам, потому что французское слово, например, я без транскрипции прочесть не могу. В детстве я их изучал и разучивал, ni foi, ni loi – ни фуа, ни люа, ни чести, ни совести – было моим любимым. Оно звучало почти матерно, особенно в ушах моей учительницы русского языка, но его можно было произносить и бравировать, и чувствовать себя кавалером де Гриё, о котором лет через десять я получил более полные сведения, но душою всё равно остался при версии бабушкиного словаря. И вот теперь таинственная могучая сила совпадений кинула мне, мимоходом, сами слова и заключённый в них намёк, и я вновь, в который раз, ощутил, что не бывает пустых созвучий – ведь под совпадением подразумевается обычно случайность, необязательность, – а то, что бывает, именуемо нами «совпадение» только из страха перед судьбой и нежелания ей подчиняться.
Впрочем, это оптимистичный взгляд на проблему.
К. Р.
По роду деятельности пистолет мне не положен – а ведь это единственное хорошее, что есть в жизни шпиона (зри шпионские фильмы). Пистолет, собственно, и есть жизнь; это вокруг него всё время происходит что-то интересное: убийства, погони, предательства и короткие беспощадные романы с женщинами из конкурирующих фирм.
Я приписан, увы, к другому отделу. Ни беретта, ни красотка в красном кожаном пальто не внесут в мои монотонные будни лёгкую свежую нотку. Когда какому-нибудь психопату приспичит отправить меня к праотцам, я вряд ли найду весомые аргументы, чтобы его разубедить, – и если мой бумер подорвут, то другого у меня, пожалуй, и не будет. Это в том случае, если его подорвут без меня внутри и мне придётся думать о новом транспортном средстве. Так что лучше уж пусть подрывают вместе со мною – меньше проблем и разочарований. Вознесусь в столпе огненном – всё лучше, чем вопить и метаться по дороге. А что ещё можно сделать без ствола? Позвонить в МЧС?
Вот, кстати: невероятно раздражает слово «пушка», эта безмозглая калька «gun». Не в пример лучше «ствол», «волына», даже стародетское «пистоль». (По наблюдениям: «ствол» говорят менты, «волына» – уголовники.) Я пытался провести лингвистические исследования, но на волыне стал в пень: куда её возводить, не к «волынить» же? («Волынить – тянуть на волах; в иереи, зн. говорится о задержках и промедлении».) Быть может, некие одесские гангстеры двадцатых картинно медленно тянули стволы из-за пазухи… Говорили друг другу: «Сэмэн, кончай его, не волынь!» Потом, по закону экономии речевых усилий, эти слова как-нибудь во что-нибудь преобразовались… Ведь это всего лишь слова. С людьми и не такое происходит.
Я думал об этом, выходя из симпатичного свежеокрашенного здания местной администрации – что здесь было раньше? райком или исполком? забавно, что уже не помню, – и тут самонадеянная ловкая тень метнулась в сторону от моей машины. Я спрятался за деревом и стал наблюдать. Ну хороши! Средь бела дня, на стоянке перед районной администрацией! (Исполком, конечно же. Выполнявшиеся райкомом функции контроля и общего идеологического руководства перешли к ЗАКСу.) В теорию взрывая мало верил, но в случайного воришку автомагнитол – ещё меньше.
День был такой ясный, невинный: цепляй бирку «золотая осень» и выставляй в музее. И я, допустим, в пейзаже, равноудалён от голубей и тинейджеров: «голова его по себе лежит, руки-ноги разбросаны». И мизинчик правой руки то ли кокетливо, то ли нагловато подкатился к клумбе с последними сумрачными бархатцами. Последний привет самурая. Будьте самураем, Константин Константинович.
Я покинул своё укрытие, тщательно осмотрел машину, завёл мотор, подождал, сел и поехал, приглядываясь, нет ли слежки. Меня не учили обнаруживать слежку и уходить от неё, обнаруживать и разряжать взрывные устройства, работать с химией – вообще ничему путному. Контора, вероятно, считает, что с человеком на моей должности не может произойти ничего криминального, а если вдруг и произойдёт, подыскать замену труда не составит. Больше чем агентов влияния, в Конторах всего мира сейчас только аналитиков. Ну этих везде как собак.
Корней
Счастливый день! Поехали к хахалю на дачу. Дача – это домище на опушке деревни: где-то вправо деревня, где-то влево деревня, а вокруг нас – чисто поле. Хахаль называет дачу «хутор», а Принцесса никак не называет, только нос воротит. Против опушки-то она ничего, с пониманием, но сам дом ей совсем не нравится. Принцесса считает его несуразным, непродуманно большим и не доведённым до ума.
Дом начали строить на энтузиазме девяностых, в девяносто восьмом продали, а в 2004-м наш хахаль получил его в наследство всё таким же недостроенным. Хахалев-то родственник не как дачу его покупал, а для вложения денег. Сам хахаль использует наследство по назначению, но настоящим образом вкладываться не спешит. Что ему дача – нас в библиотечный день вывезти или друзей по выходным. Грядки с укропом – и той нет. Да и на черта тут укроп?
Дом полон нужных и ненужных лестниц – одна ведёт вроде как на чердак, но вообще никуда не приводит, – тупиков и закоулков, и небольших комнатушек, некоторые из которых даже без окон.
Что-то отделано вагонкой, а где-то из щелей между досок торчит и пряно пахнет пакля; в том зальце, где камин, по углам лежат кирпичи, а поближе к камину – ковры и подушки. Зато на самом, не считая чердака, верху есть одинокая солнечная комнатка – такая солнечная, словно там за день скапливается весь свет мира. Принцесса уходит туда читать, и грустить, и бранить архитектора. А я так не против: я ведь всё больше на свежем воздухе. Когда внутри приходится карабкаться по лестницам, я не карабкаюсь – дурак, что ли? Кто-нибудь пойдёт мимо и захватит под мышку.
И вот, поехали, да ещё как. Принцесса на электричке ехать не хочет, у нынешнего хахаля машины нет. Мама машину не даст и вдобавок будет спрашивать: «а зачем?». Наш супруг просто не даст, без вопросов. Принцесса так всегда была уверена, что не даст, что даже не просила – который месяц перебиваемся, с тех пор как свою грохнули. А тут вдруг попросила – и не поверите, дал. Да притом новую. И вот он протягивает Принцессе ключики, а мы с ней остолбенели реально. Ключи! От нового бумера! И не то что отдавал скрипя сердцем, но улыбнулся и по щеке погладил. Что это, думаю, сверхчеловеческая попытка спасти наш брак? И какая же печальная вышла улыбка… Наш супруг редко улыбается, и если уж улыбнётся, то довольно злобно, лицо у него делается, как у Главного Злодея на киноафише.