– Послушай-ка, сержант, – сказал гвардеец, посматривая вслед Тизону и слушая его последние слова, – послушай-ка, волосы дыбом становятся.
– Отчего, гражданин Дево? – спросил Лорен.
– Как отчего? – продолжал сострадательный национальный гвардеец. – Вот человек, такой грубый с виду, с железным сердцем, неумолимый сторож королевы, уходит со слезами на глазах и от радости и от горя, мечтая, что жена увидит дочь его, а он не увидит любимицы своей!.. Не следует слишком много рассуждать об этом, сержант, потому что поистине сердцу становится больно…
– Разумеется, вот почему не рассуждает даже этот человек, а только уходит со слезами на глазах.
– О чем же ему еще думать?
– Как о чем? Да о том, что своего сына три месяца не видела та женщина, с которой он сам обходится чрезвычайно жестоко. Он не думал о ее горе; толкует только о своей печали, вот и все. Правда, женщина эта была королевой, – продолжал сержант таким насмешливым тоном, который объяснить было бы очень трудно, – а ведь с королевами никто не обязан быть столь же учтивым, как с женами помощников.
– Как бы то ни было, все это очень печально, – сказал Дево.
– Печально, но необходимо, – прибавил Лорен, – лучше всего, как ты говоришь, вовсе не рассуждать.
И он запел рассеянно:
Лорен не успел допеть буколический куплет, как вдруг послышался страшный шум слева от караульни. Проклятия смешивались с угрозами и воплями.
– Что там такое? – спросил Дево.
– Детский голос, – отвечал Лорен, прислушиваясь.
– В самом деле, – продолжал национальный гвардеец, – бьют какого-то мальчика. О, сюда надобно посылать только таких людей, у которых нет семьи.
– Ну, пой же! – кричал грубый пьяный голос.
И тот же голос запел, заставляя кого-то запомнить и потом повторить:
– Нет, – отвечал мальчик, – не стану петь.
– Пой, пой, тебе говорят!
И тот же голос начал снова:
– Не стану, – твердил мальчик, – не стану, не стану!
– Ах ты мерзавец! – сказал грубый голос.
В воздухе раздался свист ремня, и мальчик протяжно застонал от боли.
– Черт возьми! – вскричал Лорен. – Подлец Симон опять бьет маленького Капета.
Иные из национальных гвардейцев пожали плечами; человека два или три попробовали улыбнуться. Дево встал.
– Я уже говорил, что отцы семейства не должны входить сюда.
Вдруг отворилась дверь, и хорошенький мальчик, преследуемый бичом своего сторожа, выбежал во двор; но едва пробежал он несколько шагов, как что-то тяжелое полетело за ним на мостовую и сильно ударило ему по ноге.
– Ай, ай, ай! – закричал мальчик.
Ноги у него подкосились, и он упал на колено.
– Принеси мне колодку, чудовище, а не то…
Мальчик встал и мотнул отрицательно головой.
– А, вот как! – закричал тот же голос. – Так погоди же, вот мы увидим, погоди!
И сапожник Симон выскочил из своей каморки, как дикий медведь из берлоги.
– Послушай-ка! – закричал Лорен, нахмурив брови. – Куда ты так бежишь, почтеннейший Симон?
– Наказать медвежонка, – отвечал сапожник.
– А за что? – спросил Лорен.
– Как за что?
– Да, за что?
– За то, что эта дрянь не хочет ни петь, как следует доброму патриоту, ни работать, как следует доброму гражданину.
– А тебе какое дело до этого? – возразил Лорен. – Разве народ поручил тебе Капета для обучения пению?
– А ты что вмешиваешься, гражданин сержант? – сказал удивленный Симон.
– Почему я вмешиваюсь? Потому что это дело касается каждого честного человека. Бесчестно честному человеку смотреть, как бьют ребенка, и не остановить такое дело.
– Да он сын тирана!
– Да ведь он ребенок!.. Ребенок не участвовал в преступлениях отца; ребенок этот ни в чем не виноват, и потому его не следует наказывать.
– А по-моему, мне его дали для того, чтобы я делал из него что мне угодно. Я хочу, чтобы он пел песню про госпожу Вето, и он будет петь.
– Но, жалкий человек, подумай, что госпожа Вето – мать этого мальчика, неужели ты захочешь, чтобы твоего сына заставили петь, что ты каналья?
– Разве я каналья? – прорычал Симон. – Ах ты аристократ проклятый!
– Нельзя ли без ругательств! – сказал Лорен. – Ведь я не Капет и меня насильно петь не заставишь.
– Прикажу арестовать тебя…
– Арестовать, в самом деле? Попробуй-ка посадить под арест меня, Фермопила.
– Хорошо, хорошо, посмотрим, чья возьмет… Эй, Капет, подними колодку и дошивай башмак или, черт возьми, берегись!..
Лорен страшно побледнел, стиснул зубы, сжал кулаки, шагнул вперед и сказал:
– А я говорю, что он не поднимет твою колодку, говорю, что он не дошьет башмак. Слышишь, мерзавец? А! На тебе висит длинная сабля, но я боюсь ее так же, как и тебя самого! Попробуй обнажи ее!
– Будь ты проклят! – закричал Симон, побледнев от бешенства.
В эту минуту во дворе показались две женщины; одна из них держала бумагу и подошла к часовому.
– Сержант, – закричал часовой, – вот дочь Тизона пришла повидаться с матерью!
– Тампльский совет позволил, пропусти, – сказал Лорен, не желая повернуть голову, чтобы Симон не воспользовался этим движением и не прибил мальчика.
Часовой пропустил женщин; но едва они поднялись на четвертую ступеньку по мрачной лестнице, как встретили Мориса Лендэ; он шел во двор.
Наступила ночь, так что было почти невозможно различить черты их лиц.
Морис остановил их.
– Кто вы, гражданки? – спросил он. – И что вам надо?
– Я София Тизон, – отвечала одна из женщин. – Мне разрешили увидеться с матерью, и я ради этого пришла сюда.
– Да, – сказал Морис, – но позволено тебе одной, гражданка.
– Я взяла с собой приятельницу, чтобы не быть одной среди солдат.
– Это прекрасно; но приятельница не пойдет с тобой.
– Как вам угодно, гражданин, – сказала София Тизон, пожимая руку своей приятельнице, которая, прижавшись к стене, казалось, была поражена удивлением и ужасом.
– Граждане часовые, – закричал Морис, приподняв голову и обращаясь к караульным, которые расставлены были на всех этажах, – пропустите гражданку Тизон; но приятельница ее не может с ней пройти. Она подождет на лестнице. Смотрите, чтобы ее не обидели.
– Слушаем, гражданин, – отвечали часовые.
– Ступайте, – сказал Морис.
Обе женщины прошли.
Морис спустился по четырем или пяти остальным ступеням и вышел во двор.
– Что тут такое, – сказал он национальным гвардейцам, – и откуда этот шум? Крики ребенка слышны даже в передней арестанток.
– А то, – сказал Симон, который привык уже к муниципалам и решил, что Морис пришел к нему на помощь, – а то, что этот изменник, этот аристократ, этот преждебывший[2] не дает мне бить Капета.
И он указал кулаком на Лорена.
– Да, черт возьми, я не позволяю ему это делать, – сказал Лорен. – А если ты еще раз осмелишься назвать меня изменником, аристократом или преждебывшим, то я проткну тебя саблей насквозь.
– Угрозы? – вскричал Симон. – Караул! Караул!
– Я караульный, – сказал Лорен, – поэтому не зови меня. Если я только подойду к тебе, то уничтожу.
– Ко мне, гражданин муниципал, ко мне! – закричал Симон, сильно испугавшийся Лорена.
– Сержант прав, – хладнокровно отвечал муниципал, которого Симон призвал к себе на помощь, – За что ты бьешь ребенка?
– А понимаешь ли ты, за что он его бьет, Морис? За то, что ребенок не хочет петь «мадам Вето», за то, что сын не хочет оскорблять свою мать.
– Мерзавец! – сказал Морис.
– И ты так же! – отвечал Симон. – Да я, стало быть, окружен изменниками?
– Ах, мошенник, – сказал муниципал, схватив Симона за горло и вырвав у него плетку, – подумай только доказать, что Морис Лендэ изменник!
И он изо всей силы ударил сапожника плеткой по плечу.
– Благодарю вас, сударь, – сказал ребенок, смотревший на эту сцену, – но ведь он потом выместит зло на мне.
– Поди сюда, Капет, – сказал Лорен, – поди, мое дитя. Если он еще раз тронет тебя, призови на помощь, и его накажут, этого палача. Ну, теперь ступай, маленький Капет, ступай себе.
– Зачем вы называете меня Капетом, вы, который покровительствуете мне? – сказал ребенок. – Ведь вы очень хорошо знаете, что Капет не мое имя.
– Разве это не твое имя? – сказал Лорен. – Но как же тебя зовут?
– Меня зовут Людовиком-Карлом Бурбоном. Капет – имя одного из моих предков. Я знаю историю Франции, меня учил ей мой отец.
– А ты хочешь учить ребенка тачать подошвы, ребенка, которого король учил истории Франции! – воскликнул Лорен. – Полно!
– О, будь спокоен, – сказал Морис, обращаясь к ребенку, – я представлю рапорт.
– Я также, – прибавил Симон. – Я скажу, между прочим, что вместо одной женщины, получившей разрешение войти в башню, вы пропустили двух.
В эту минуту в самом деле из замка выходили две женщины. Морис подбежал к ним.
– Ну что, гражданка, – сказал он, обращаясь к той, которая стояла ближе к нему, – виделась с матерью?
София Тизон прошла в ту же минуту между муниципалом и своей подругой.
– Да, гражданин, благодарю, – сказала она.
Морису хотелось взглянуть на подругу девушки или хоть услышать ее голос; но она была закутана в свою мантилью и, как видно, решила ни слова не говорить ему; даже показалось, будто она дрожит.
Этот страх возбудил подозрение в Морисе.
Он поспешно поднялся по лестнице и, войдя в первую комнату, увидел сквозь стеклянную дверь, что королева прятала в карман нечто вроде записки.
– Ого, – сказал он, – уж не подвели ли меня?
Он позвал своего товарища.
– Гражданин Агрикола, – сказал он, – войди к Марии-Антуанетте и не спускай с нее глаз.
– Э, разве?..
– Войди, говорю тебе, не теряя ни минуты, ни секунды.
Муниципал вошел к королеве.
– Позови жену Тизона, – сказал он одному из стражей национальной гвардии.
Через пять минут жена Тизона вбежала с веселым лицом.
– Я видела дочь.
– Где? – спросил Морис.
– Вот здесь, в передней.
– Хорошо. А дочь твоя не просила, чтобы ты ей дала возможность взглянуть на королеву?
– Нет!
– Она не входила к ней?
– Нет.
– А пока ты разговаривала с дочерью, никто не выходил из комнаты арестанток?
– Откуда мне знать?.. Я смотрела на дочь, которую не видела целых три месяца.
– Вспомни хорошенько…
– Ах да, кажется… припоминаю.
– Что!..
– Молодая девушка выходила.
– Мария-Тереза?
– Да.
– И разговаривала с твоей дочерью?
– Нет.
– Твоя дочь ничего ей не передавала?
– Нет.
– Она ничего с полу не поднимала?
– Кто? Моя дочь?
– Нет, дочь Марии-Антуанетты?
– Нет, поднимала платок.
– Ах, несчастная! – вскрикнул Морис.
И он бросился к веревке колокола и сильно его потряс. Это был вестовой колокол.
XI. Записка
Вбежали два дежурных муниципала, за ними следовал отряд из караула.
Двери были заперты, у каждого входа поставили по два часовых.
– Что вам угодно, сударь? – спросила королева у вошедшего в ее комнату Мориса. – Я только что хотела лечь в постель, как минут пять назад гражданин муниципал (и королева указала на Агриколу) вдруг бросился в эту комнату, не сказав, что ему угодно.
– Сударыня, – сказал Морис, поклонившись, – не товарищу моему нужны вы, а мне.
– Вам, сударь? – спросила Мария-Антуанетта, глядя на Мориса, вежливое обхождение которого внушало ей некоторую признательность. – А что вам угодно?
– Чтобы вы изволили отдать записку, которую спрятали в ту минуту, как я вошел.
Старшая дочь короля и принцесса Елизавета вздрогнули. Королева очень побледнела.
– Вы ошибаетесь, сударь, – сказала она, – я ничего не прятала.
– Врешь, австриячка! – вскрикнул Агрикола.
Морис живо положил руку на плечо своего сослуживца.
– Постой, товарищ, – сказал он, – дай мне поговорить с гражданкой. Я немного разбираюсь в судейских делах.
– Так действуй. Но, черт возьми, не щади ее!
– Вы спрятали записку, гражданка, – строго произнес Морис. – Надо отдать нам эту записку.
– Да какую записку?
– Ту, которую принесла вам дочь Тизона и которую, гражданка, дочь ваша (Морис указал на юную принцессу) подняла со своим носовым платком.
Все три женщины с испугом взглянули друг на друга.
– Да это хуже всякой тирании, сударь, – произнесла королева. – Мы женщины, женщины!
– Не будем смешивать, – твердо сказал Морис. – Мы не судьи, не палачи, мы надсмотрщики, то есть ваши же сограждане, которым поручен надзор за вами. Нам дано приказание, нарушить его – значит изменить. Гражданка, пожалуйста, отдайте спрятанную вами записку.
– Господа, – с важностью отвечала королева, – если вы надсмотрщики, ищите и не давайте нам спать эту ночь, как и всегда…
– Избави нас Бог поднять руку на женщин. Я пошлю доложить Коммуне, и мы дождемся ее приказаний: но только вы не ляжете в постель, а уснете в креслах, если вам угодно, а мы вас будем стеречь… Если на то пошло, начнем обыск.
– Что тут такое? – спросила жена Тизона, сунув в дверь свою голову истукана.
– А то, гражданка, что ты, подав руку измене, лишилась навсегда права видеть свою дочь.
– Видеть мою дочь!.. Что ты говоришь, гражданин? – спросила Тизон, еще не совсем понимая, почему не увидит больше своей дочери.
– Я говорю, что дочь твоя приходила сюда не для свидания с тобой, а чтобы доставить записку гражданке Капет и что она больше не вернется сюда.
– Но если ее не пустят сюда, так я ее не увижу! Нам запрещено выходить.
– На этот раз пеняй только на себя, ты сама виновата, – сказал Морис.
– О, – проворчала несчастная мать, – я виновата! Что ты говоришь, я виновата! Я отвечаю тебе, что ничего не было. О, если бы я только была уверена, что случилось что-нибудь, горе тебе, Антуанетта, ты мне за это дорого заплатишь!
– Не угрожай никому, – сказал Морис. – Лучше кротостью добейся того, что мы требуем; ты женщина и гражданка, Антуанетта, и как мать, надеюсь, сжалишься над матерью. Завтра возьмут твою дочь, завтра посадят ее в тюрьму… а там, ежели откроется что-нибудь, а ты знаешь, если захотят, так всегда откроют, твоя дочь пропала и ее подруга тоже.
Тизон, слушавшая Мориса с возрастающим ужасом, повернула мутный взгляд на королеву:
– Ты слышишь, Антуанетта? Моя дочь!.. Ты будешь причиной гибели моей дочери!
Королева, в свою очередь, казалась смущенной не от угроз, которые искрились в глазах ее тюремщицы, но от отчаяния, которое в них можно было прочесть.
– Подойдите сюда, мадам Тизон, – сказала она, – мне надо с вами поговорить.
– Ну нет! Нежности в сторону! – вскричал товарищ Мориса. – Мы здесь не лишние, черт возьми!.. При муниципалах, всегда все при муниципалах.
– Оставь их, гражданин Агрикола, – сказал Морис, наклонясь к уху этого человека, – что нам за дело, каким путем дойдет к нам истина.
– Ты прав, гражданин Морис, но…
– Выйдем за стеклянную дверь, гражданин Агрикола. Послушайте меня. Станем к ней спиной. Я уверен, что то лицо, которому мы окажем эту снисходительность, не заставит нас раскаиваться.
Королева слышала эти слова, умышленно сказанные. Она бросила молодому человеку признательный взгляд. Морис беспечно повернул голову и прошел за стеклянную дверь. Агрикола последовал на ним.
– Видел эту женщину? – сказал он Агриколе. – Она преступница, но она высокой и дивной души.
– Черт побери, как ты лихо говоришь, гражданин Морис! – отвечал Агрикола. – Любо послушать тебя и твоего друга Лорена. А что, ведь это ты сказал какие-то стихи?
Морис улыбнулся.
В течение этого разговора сцена, которую предвидел Морис, происходила по ту сторону стеклянной двери.
Жена Тизона подошла к королеве.
– Мадам Тизон, – сказала ей последняя, – ваше отчаяние раздирает мне душу. Я не хочу лишать вас вашего детища, это слишком тяжело. Но подумайте, исполнив требование этих людей, ваша дочь не пострадает ли так же?
– Делайте, что вам велят! – вскричала женщина.
– Сначала узнайте, в чем дело.
– В чем дело? – спросила тюремщица с диким любопытством.
– Ваша дочь пришла с подругой.
– Да, с такой же работницей, как она; ей не хотелось прийти одной, опасаясь солдат.
– Эта подруга отдала вашей дочери записку, которую та обронила; Мария, проходя, подняла ее. Эта бумажка, без сомнения, ничтожна, но люди неблагонамеренные могут истолковать ее по-своему. Не сказал ли ваш муниципал, что если захотят что найти, так отыщут?
– Дальше что? Дальше?
– Вот и все. Вы требуете, чтобы я отдала эту бумажку; вы хотите, чтобы я принесла в жертву друга. Но вместе с тем не лишу ли я вас, может быть, вашей дочери?
– Делайте, что вам велят! – кричала женщина. – Делайте, что вам велят!
– Но эта бумажка подвергает опасности вашу дочь, – сказала королева, – поймите же это!