Надо было взять охотничий лук, который был у Камки. Забрать оружие у нее спящей было почти невозможно, и эта затея даже больше самой охоты меня будоражила.
Я уже спускалась внутрь, но прежде, чем спрыгнуть из хода, при неясном свете тлеющего костра увидела фигуру, склонившуюся над ложем спящей в дальнем углу Камки. Я обмерла. Не успела даже сообразить, как поступить, а человек уже медленно, пятясь, стал отступать к выходу. Я тут же выкарабкалась наружу и встала с той стороны, куда бы он не повернул.
Но стоило ему появиться, я замерла и не двинулась с места: я узнала саму себя со спины. В моих руках был Камкин горит, я вскинула его на плечо, чтоб не мешался при ходьбе и уверенным шагом отправилась вниз с кручи.
Конечно, я помнила, что мой царь-ээ принял мое обличье. Но я так привыкла, что он приходил лишь в видениях, так привыкла думать, что духи бесплотны и не могут поднять никакую вещь, – а тут все было наоборот. Заставляя себя думать, что все еще сплю, я поспешила за ээ.
Дух – или я? – спустился с кручи и отправился в лес. Я спешила, держась поодаль, чтобы не быть замеченной. Но он не оборачивался, даже если догадывался обо мне.
Мы шли к реке. Я знала, что сделала бы так же, потому что олени, спускаясь с горы, шли по руслу, и мы могли опередить их, выйдя к разливу.
Двойник мой двигался быстро, но потом стал замирать и прислушиваться. Я делала то же. Обе мы знали, что олени, спеша прочь, будут выбирать самые обветренные, бесснежные места. И нам, не имевшим ни коня, ни собаки, следовало подстеречь их наверняка и надеяться только на меткость стрелы. Мы обе напряглись, чтобы понять, где идут олени.
Стояло безветрие, которое предшествует рассвету. Чутьем мы знали, что звери поспешат уйти до света, они искали пастбища, которых здесь не было.
И тут мы вышли на обрыв, после которого тропа уходила круто вниз и в сторону. Отсюда меж деревьев был виден кусочек долины с серповидным разливом реки – и олени, быстро уходящие по руслу. Они шли почти под обрывом. Мы обе поняли, что вожак решил поторопиться и провести стадо напрямую по самой опушке, вдоль русла. До них было шагов триста, но простора для выстрела не хватало.
И тут мой двойник сделал то, что мне не пришло в ту минуту на ум, хотя позже я поняла, что тоже, верно, поступила бы так, будь там, где стоял он. Дева бросилась к высокому кедру и принялась забираться наверх. Уже через миг я видела, что она укрепилась там, прислонилась к стволу и натягивает тетиву, целя в оленей.
И тут произошла новая странность. Обе мы понимали, что с такого расстояния, поверх деревьев, послать единственную стрелу в цель сложно, а второй олени уже не позволят. Я только успела вспомнить слова Камки, что ээ-тай могут направить стрелу в цель, как увидала словно бы темный рой, возникший у корней дерева и устремившийся к деве. И в тот миг, как стрела покинула лук, рой окружил ее и понесся вместе с ней вниз.
То, что стрела достигла цели, мы поняли по испуганному топоту. Спины оленей замелькали между деревьев и, точно поток, понеслись к выходу из долины. На снегу осталась туша подстреленной оленухи.
Кубарем покатились мы с пригорка, кувыркаясь в снегу, поднимаясь и снова скатываясь. Радость охоты охватила меня так, словно это мои пальцы натягивали тетиву. Краем глаза я видела, что мой двойник бежит рядом, так же, как я, оступаясь в снегу, поднимаясь, теряя шапку, натягивая ее на бегу и опять падая… Я уже не думала скрываться, но и не могла догнать ее: она бежала так же, как я, и все ее движения были моими. И я вместе с ней чуяла холод снега на лице, жар бега и боль от ударов. Кровь стучала в голове, и радость душила.
Выкатившись к реке, мы пробежали вдоль русла и скоро увидели подстреленного оленя. Еще на бегу обе потянулись к ножу, и когда я увидела, как дева опустилась на колени и наносит удар по шее, чтобы выпустить дух оленя, пока он не пожрал мясо и не сделал добычу падалью, – я поняла, что это я сама стою на коленях и вонзаю в упругую плоть свой нож.
Солнце взошло, лес был рыжим с густыми синими тенями, когда я, изнемогая от усилий, но счастливая, волокла на двух палках тушу через лес. Когда я достигла кручи, от меня шел пар.
– Помнишь ли ты о запрете? – услышала я тут голос Камки и вздрогнула, хотя ожидала, что вот-вот встречу ее и услышу именно эти слова. Я обернулась – она выходила из леса с другой стороны кручи.
– Помню. Но я принесла много мяса. Этих оленей нельзя было упустить.
Она коротко глянула на мою добычу, и мне не понравился ее взгляд: она посмотрела так, словно та была тенью, которая исчезнет с заходом солнца.
– Да, вижу, – сказала она спокойно. – Но как принять нам этот дар, если он получен с нарушением запрета?
– Это моя добыча! Это только моя добыча, я ни у кого не отбирала ее! – вскрикнула я, испугавшись, что Камка опять велит вернуть мясо. Но она улыбнулась, забрала лук и сказала:
– Поднимайся. Девы уже занимаются. Занимайся и ты, о мясе я позабочусь.
Меня удивило, что она так легко меня отпускает, и быстро послушалась.
Девы остановились, увидев меня.
– Где ты была? – спросила Ак-Дирьи. – Тебя Камка пошла искать. Ты украла ее лук.
– Охотилась, – ответила я.
– Ты? – Очи с удивлением вскинула на меня глаза, но тут же отвела, словно ее это не интересовало. Ее угнетало, что она не зверовала уже очень давно. Я это знала и ответила, чтобы ее не обидеть:
– Не сама. Мне мой ээ помогал.
Все девы с удивлением на меня посмотрели.
– И ты добыла мясо? – спросила Очи.
– Да. Дух выстрелил и убил оленя. Он направил ээ-тай к стреле и попал в цель.
Я видела, что сомнение снедает моих дев. Они не верили мне. Наконец Ильдазка нашлась:
– Мой ээ тонок и не может держать лук в руках.
– Мой тоже, – сказал Согдай.
– Наши духи одной природы, – сказала я. – Если мой может, ваши тоже.
– Нет, – упрямо помотала головой Ильдаза. – Мой ээ говорил, что такого никогда не бывает.
– И мне говорил, – кивнула Согдай.
– И мне, – подтвердила Ак-Дирьи. Очи молчала, на меня не глядя.
– Верно, ты знаешь тайное слово, дающее силу духу, чтобы он обрел плотность живого тела, – сказала Ильдаза.
– Или твой ээ иного рода, – сказала Очи, вдруг сверкнув на меня глазами. – Говорят, ээ-борзы могут обретать плотность, когда для убийства их зовут и поят живой кровью.
– Я не общаюсь с ээ-борзы так же, как никто из вас, – отвечала я, вспыхнув. Волнение охватило меня: девы не верили мне, и я не знала, как им доказать. Нехотя, они вернулись к занятиям, но старались не встречаться со мной глазами.
Только когда мы принялись играть, девы забыли о споре. Но когда Очи была волком, она нагнала меня, повалила на снег и, придвинувшись к лицу так, что я ощутила ее тепло, шепнула с яростью:
– А я не боюсь ээ-борзы. Камка всегда про запас держит самое важное. Я сама их ищу!
И вмиг отскочила, указывая на меня: «Волк! Волк!»
Наконец Камка позвала в пещеру. Мы спустились – сладкий дух жаренного на углях мяса стоял там. Девы увидели, что я не обманула, и отошедшее было недоумение вернулось.
– Камка! Камка! – забыв про сдержанность, к которой мы привыкли на посвящении, закричали Ильдаза и Ак-Дирьи. Они сдружились за эти дни и всегда поддерживали друг дружку. – Ал-Аштара говорит, что ээ помог ей убить оленя! Она говорит: это он стрелял! Он, не она, твой горит унес! Зачем она врет?
Но Камка не отвечала, а когда они стали несносны, огрызнулась – те замолчали. Только когда расселись и, утолив первый голод, стали спокойней, она ответила тихо:
– Конечно, это не так. Ээ-тоги не возьмут ни горита, ни лука. Это был чол – отражение.
Мы застыли. Никто не понял ее слов, и меньше других я сама. А Камка велела мне рассказать все, что было со мною.
Я рассказала подробно с того момента, как проснулась и вышла на кручу. Как видела, что двойник мой забрал у Камки горит, как кралась сначала за ним, но он так ни разу и не обернулся. Как он залез на кедр и выстрелил, ээ-тай призвав, а потом мы вместе неслись с обрыва, и он каждым движением меня повторял – или я его повторяла.
– Где же сейчас твой помощник? – спросила Камка, и я растерялась. Я не заметила, как он пропал. Но духи всегда так уходят. Я знала точно, что сама, а не он, резала ветки, чтобы собрать волокуши и принести тушу, и на мне уже был Камкин горит, и даже смола кедра была на одежде, словно это я залезала наверх и стреляла…
Я так и ответила ей: не знаю.
– Он в тебе, – сказала Камка. – Он вышел из тебя и в тебя же вернулся. Это чол – двойник, отражение. Они осязаемы и плотны, они могут действовать, как велит хозяин, но другие не могут их видеть: нет ни тепла, ни следов, ни запаха, ни тени. Потому я не проснулась, когда ты взяла горит. Чолы не думают, не рассуждают. Они способны только действовать. Это само ваше действие, происходящее без вас. Помните, девы, что моих образов было пять, когда пришли вы на кручу? То были мои чолы. Их можно создать столько, на сколько вам хватит сил. Я вижу, – сказала она, посмотрев на меня ласково, – твое ученье с ээ успешно.
Мысли мои смешались. Если бы Камка велела мне сей же миг создать чола, я бы не смогла. Признаться ей, что ээ не является несколько дней, я тоже не могла. От всего этого было чувство, словно меня обманули. Разочарование и досада поразили меня, хотя девы смотрели с завистью. Мне хотелось крикнуть Камке: «Скажи, как у меня получилось это? Как это сделать? Я не знаю!» – но я боялась опозориться перед девами.
За меня этот вопрос задала Ак-Дирьи:
– Камка, научи всех. Мы тоже так хотим, чтобы делать, но не делать самим.
– Нет, – засмеялась она. – Ваши ээ вас научат.
– А все Луноликой матери девы умеют так? – спросила Ильдаза.
– Всем приходит в свое время. Кому-то рано. Кто-то добивается после. Кто-то не умеет вовсе. В том нет гордости, девы, нет и особой искусности. Это дар.
Такие слова успокоили дев, хотя, я видела, зависть не покинула их. Мы доели и вновь пошли на кручу. Я решила тоже не мучить себя вопросами и задать их ээ, когда бы ни появился он снова.
Глава 8
Мост через желтое море
История с чолом была для меня больше болью, чем гордостью: уже через день мне казалось, что или не я совершила то, или этого просто не было. Хотя мясо мы ели еще несколько дней, а Камка разрешила мне покидать кручу, что для других дев оставалось запретом.
Теперь мы ходили вместе с моим ээ по долине, следили за духами и зверьми, он учил меня призывать ээ-тай, стрелять с их помощью и перемещаться. Но главное, что он учил меня делать, это бороться с ним – с самою собой бороться. Это было непросто, и ни разу победить мне не удавалось. Все движения у него были мои. Все приемы, любимые мною, были просты для него, а поймать его на слабости, которую за собой знала, было сложно: для этого надо было стать сильнее и ловчее, чем я была.
Он говорил мне: «Смотри не на то, что я делаю, а на то, что сделаю в следующий миг». Я пыталась так делать, но только скованнее становились движения: я чего-то ждала и всегда пропускала. Тогда двойник говорил: «Не думай» или «Забудь о себе», – но это не получалось совсем.
Многое случилось в те дни на круче, но я не стану тем полнить рассказ. Лишь еще об одном случае не могу умолчать. Вся Очи моя в нем, та страсть, которая всю жизнь не отпускала ее. Через много лет развела нас с сестрой эта страсть, но тогда показаться могла детской ошибкой.
Это случилось на убывающей луне. Воздух, так долго бывший спокойным и чистым, начал мутиться, снег посыпал колючий и резкий, ветер крепчал. Еще утром мы занимались на круче, но ветер стал нестерпимым, и Камка велела укрыться в пещере. Самой же ей надо было спуститься в лес, снять силки и перегнать табун в закрытое место.
В пещере было тихо, но мы понимали, что буря может продлиться несколько дней. Это нас удручало, слабый праздный разговор то возникал, то затихал меж нас.
Вдруг заговорили о наших занятиях с духами. Мы почти не рассказывали друг другу о том, но вдруг принялись вспоминать о мирах, где бывали. Начала Ильдаза. В ее мирах были горы с пещерами, глубокими и разветвленными, по которым она ходила и искала сокровища: руды, камни для красок, драгоценные светящиеся камни и, конечно, красный цветок – камешки темно-красного цвета, вечные спутники и предвестники золота, которые кузнецам помогают очищать его и делать тонким листом[2]. Дух учил ее, чтобы потом и в настоящих пещерах эти сокровища ей открывались.
– В кузнецких станах красный цветок зовут еще кровью грифона, – сказала я. – Моя мать оттуда, я знаю.
– Так и есть: ээ-торзы грифон охраняет золото, – согласилась Ильдаза. – Пока что я не умею обойти его, но мой ээ научит меня этому.
Потом Ак-Дирьи принялась рассказывать о своих путешествиях. Ее дух учил знанию трав и их свойствам. Потому все ее впечатления обладали запахом и вкусом: она не столько видела образы своих миров, сколько воспринимала их вкус.
Очи рассмеялась:
– Готова поспорить, там все реки полны молоком и медом, как на вышнем пастбище, и ты уже не одну из них выпила!
Девы рассмеялись, но Ак-Дирьи надулась. С обидой она спросила у Очи, что та сама видела и делала в мирах у ээ. Та отвечала:
– Мне неинтересно лазать, как неразумному дитяти, когда люлька кажется пещерой, а котел – кипящим озером. Я занимаюсь только одним, но не отступаю в этом: я ищу мост, чтобы перебраться на другую сторону Желтого моря, в мир ээ-борзы.
Девы ахнули – оказалось, все встречали это мерзкое море, границу с мирами алчных ээ. Но никто не знал, как перейти его.
– Шеш, Очи! Это опасно, да и Камка запретила, – говорили девы. Но Очи только усмешку скривила.
– То, что требует много сил, даст несравненно больше. А кто боится выйти в тайгу, не будет иметь обед.
– Мне говорили, что ээ-борзы требуют заложника от того, кто решится ступить в их мир, – сказала вдруг молчавшая до того Согдай. Она сидела, потупившись, и лицо ее было болезненным, словно она сама не хотела говорить того, что сказала.
Ильдаза спросила:
– Откуда ты знаешь? Или тоже ищешь пути к вечно голодным духам?
Но та не ответила, и тогда Ак-Дирьи начала насмехаться над ней:
– Нет, то ей открыли духи из стана ее матери. Что, Согдайка, отличаются духи у разного люда? Ты с материнскими на каком языке говоришь? Или по песьи лаешь?
Согдай промолчала. Она была дочерью пленницы, из дальних походов привезенной ее отцом, и красива не по-нашему: глаза чуть раскосые и черные, как у оленухи, черные волосы в нескольких косах, а кожа – нежная, смуглая и с румянцем, как самая ранняя заря. Я любила ее за эту странную, чуждую, но яркую красоту, а еще больше – за твердый дух и кроткий нрав. Однако Ильдаза и Ак-Дирьи не могли простить ей чужеродности, бывало, травили и насмехались над ней. Согдай всегда сносила нападки терпеливо, и я не понимала ее. Она же говорила, что с детства привыкла и научилась не замечать. «Раньше ты терпела. Теперь можешь дать отпор!» – говорила я. «Мать учила меня, что силой добиваются страха, но не любви», – отвечала кротко Согдай.
И хотя я ее жалела, а Ак-Дирьи за злой язык часто ругала, никогда бы не сделала того, что Очи: она кинулась коршуном на Ак-Дирьи, повалила на спину и так ударила в грудь, что дыхание выбила. Потом отошла как ни в чем не бывало и спокойно сказала:
– Ты больше не смеешь оскорблять Согдай. За нее теперь я отвечать буду.
Ак-Дирьи сидела, выпучив глаза, хватала ртом воздух. Но когда прошло это, произнесла вдруг зло, ни к кому не обращаясь:
– Сейчас буря начнется, алчные духи будут метаться по лесу, падших, слабых, заблудших забирать. Самое время жертву им дать. Уж не для того ли Очи бережет Согдайку?
И все мы обернулись к Очи. Она же, казалось, не слышала этих слов, но что-то странное происходило с ней: лицо потемнело, будто тень легла, и жестокая маска отразилась в чертах.
– Помолчи, Дирьи! – сказала я гневно. – Или горячие угли заставлю тебя есть!
Я думала, и других возмутят эти глупые слова, но смотрю: Очи и Согдай глаза прячут. Что-то злое вокруг собиралось. Гнев меня взял.