– Уф-ф, понятия не имею. Для отца это значит ходить весь день подавленным. А для меня… это просто какая-то хрень, которая мешает мне быть другим.
Мсье Ибрагим протянул мне орешки:
– Момо, что-то мне не нравится твоя обувка. Завтра пойдем покупать тебе ботинки.
– Да, но…
– Человек проводит свою жизнь только в двух местах: либо в кровати, либо в ботинках.
– Да ведь у меня нет на это денег, мсье Ибрагим.
– Я куплю их для тебя, Момо. Это мой подарок. У тебя одна-единственная пара ног, нужно же о них заботиться. Если ботинки жмут, ты их меняешь. Потому что ноги не заменишь!
На следующий день, вернувшись из лицея, на полу в полутемной прихожей я обнаружил записку. Не знаю почему, но при виде отцовского почерка сердце бешено заколотилось.
Моисей,
прости меня, я уезжаю. Хорошего отца из меня так и не вышло. Попо…
Тут слово было зачеркнуто. Несомненно, он собирался бросить мне еще одну фразу о Пополе. Типа «с Пополем мне бы это удалось, но не с тобой» или «в отличие от тебя, Пополь – тот давал мне силы и энергию выполнять отцовский долг», – короче, гадость, которую он постыдился написать. Ну, в общем, намерение я понял, и на том спасибо.
Возможно, мы еще свидимся когда-нибудь, когда ты повзрослеешь. Когда мне будет не так стыдно и ты меня простишь.
Прощай.
Ну да, прощай!
P. S. На столе все деньги, что у меня остались. Вот список людей, которых следует известить о моем отъезде. Они о тебе позаботятся.
Следовал список из четырех совершенно незнакомых мне имен.
И тут я принял решение. Придется притворяться.
Признать, что меня бросили, я не мог – тут и обсуждать нечего. Бросили дважды: первый раз – когда я родился, меня бросила моя мать; второй раз – теперь, мой отец. Если об этом пронюхают, со мной больше никто не захочет иметь дела. Что же во мне такого ужасного? Есть ли во мне что-то, из-за чего меня нельзя полюбить? Решение мое было бесповоротным: нужно симулировать присутствие отца. Заставлю всех поверить, что он здесь живет, ест здесь, что он все еще коротает со мной долгие скучные вечера.
Кстати, я не стал с этим тянуть: я спустился в бакалею.
– Мсье Ибрагим, у отца неважно с желудком. Что мне ему дать?
– Немного «Фернет Бранка». Держи, Момо, у меня есть бутылочка.
– Спасибо, пойду отнесу это, чтобы он поскорее принял.
С деньгами, которые оставил отец, я мог продержаться месяц. Я научился за него расписываться, чтобы заполнять необходимые бумаги, отвечать на письма из лицея. Я продолжал готовить на двоих, каждый вечер я ставил вторую тарелку напротив своей; просто в конце ужина я выбрасывал его порцию.
Несколько вечеров в неделю специально для соседей из дома напротив я, надев отцовский свитер, ботинки, припудрив волосы мукой, усаживался в его кресло и пытался читать Коран: мсье Ибрагим, уступив моим просьбам, подарил мне красивый новенький экземпляр.
В лицее я сказал себе, что нельзя терять ни секунды: мне следует влюбиться. Выбора в общем-то не было, поскольку в школе учились только мальчики; все были влюблены в дочь швейцара Мириам, которая, несмотря на свои тринадцать лет, скоренько сообразила, как царствовать над тремя сотнями жаждущих подростков. Я принялся за ней ухаживать с отчаянием утопающего.
Бац: улыбка!
Я должен был доказать себе, что кто-то может меня полюбить, я должен был поведать об этом всему миру, прежде чем кто-нибудь обнаружит, что даже мои родители – единственные, кто обязан терпеть меня во что бы то ни стало, – предпочли смыться.
Я рассказывал мсье Ибрагиму о ходе завоевания Мириам. Он слушал меня с усмешкой человека, знающего, чем все закончится, но я делал вид, что не замечаю этого.
– А как поживает твой отец? Что-то его больше не видно по утрам…
– У него много работы. С этой новой работой ему теперь приходится рано выходить из дому…
– Вот как? И он не сердится на то, что ты читаешь Коран?
– Вообще-то я читаю украдкой… А потом, я здесь не слишком много уразумел.
– Если хочешь узнать о чем-нибудь, то книги тут не помогут. Надо с кем-нибудь поговорить. Я не верю в книги.
– Но, мсье Ибрагим, вы же сами мне всегда говорили, что знаете то…
– Да, я знаю то, что написано в моем Коране… Момо, мне захотелось увидеть море. Что, если нам съездить в Нормандию? Хочешь со мной?
– Да вы что, правда?
– Конечно, если твой отец согласен.
– Да он точно согласится.
– Ты уверен?
– Говорю вам, согласится!
Когда мы очутились в холле «Гранд-отеля» в Кабуре, я вдруг расплакался: не смог сдержаться. Я плакал два или три часа, задыхаясь в рыданиях.
Мсье Ибрагим смотрел, как я плачу. Он терпеливо ждал, когда я смогу заговорить. Наконец я смог выдохнуть:
– Мсье Ибрагим, здесь слишком красиво, здесь правда слишком красиво. Это не для таких, как я. Я этого не заслуживаю.
Мсье Ибрагим улыбнулся:
– Красота, Момо, – она повсюду. Везде, куда ни глянь. Так написано в Коране.
Потом мы пошли побродить по берегу моря.
– Знаешь, Момо, человеку, которому Бог сам не открыл жизнь, книга ничего не откроет.
Я рассказывал ему о Мириам и говорил о ней тем больше, чем больше хотел умолчать об отце. Едва допустив меня в круг соискателей, Мириам тут же отвергла меня как недостойного кандидата.
– Это ничего, – промолвил мсье Ибрагим. – Твоя любовь принадлежит тебе. Пусть даже она ее не примет, она не в силах ничего изменить. Просто ей не достанется этой любви, вот и все. То, что ты отдал, Момо, твое навеки; а то, что оставил себе, – навсегда потеряно!
– А вы женаты?
– Да.
– А почему вы здесь не с женой?
Он указал на море:
– Здесь и вправду английское море, зеленовато-серое, а не обычного для воды цвета; как будто оно приобрело акцент!
– Мсье Ибрагим, вы мне не ответили про вашу жену! Где она?
– Момо, отсутствие ответа – это и есть ответ.
Каждое утро мсье Ибрагим просыпался первым. Он подходил к окну, вдыхал свет и медленно проделывал свои гимнастические упражнения – как каждое утро, всю жизнь. Он был невероятно гибким. Лежа в постели, я сквозь прищуренные веки видел силуэт все еще молодого, долговязого, нескладного мужчины, каким он, наверное, и был когда-то, только очень давно.
К огромному удивлению, как-то в ванной я заметил, что и мсье Ибрагим тоже подвергся обрезанию.
– Вы тоже, мсье Ибрагим?
– У мусульман, как и у евреев, Момо. Это Авраамова жертва: он протягивает своего сына Богу, говоря, что тот может его забрать. Маленький кусочек кожи, которого нам недостает, – это след Авраама. При обрезании отец должен держать сына: отец дарует собственную боль как воспоминание о жертве Авраама.
Благодаря мсье Ибрагиму я стал понимать, что евреи, мусульмане и даже христиане имели кучу общих великих предков еще до того, как начали бить друг друга по морде. Лично меня это не касалось, но все же я почувствовал себя лучше.
По возвращении из Нормандии, войдя в темную пустую квартиру, я не ощутил, что переменился, но счел, что перемениться мог бы мир. Я думал, что следовало бы открыть окна, что стены могли бы быть светлее, думал, что, наверное, не обязан хранить эту пропахшую прошлым мебель – не прекрасным прошлым, а прогорклым старьем, воняющим, как старая половая тряпка.
У меня закончились деньги. Я стал понемногу продавать книги букинистам с набережных Сены, которых мне показал мсье Ибрагим во время наших прогулок. Каждый раз, продавая книгу, я ощущал приток свободы.
Прошло уже три месяца с тех пор, как исчез мой отец. Я по-прежнему поддерживал свой обман, готовил на двоих, и, как ни странно, мсье Ибрагим задавал мне все меньше вопросов об отце. Мои отношения с Мириам шли ни шатко ни валко, но зато служили отличной темой для ночных разговоров с мсье Ибрагимом.
Иногда по вечерам на сердце бывало тяжело. Это потому, что я думал о Пополе. Теперь, когда отца больше не было рядом, мне хотелось бы познакомиться с Пополем. Его бы я уж точно лучше выносил, поскольку теперь меня не тыкали бы носом, противопоставляя его моей собственной ничтожности. Засыпая, я нередко думал, что где-то на свете у меня есть брат, красивый и совершенный, пока еще мне незнакомый, с которым мне, быть может, однажды удастся встретиться.
Как-то утром в дверь постучали полицейские. Они кричали прямо как в фильмах:
– Откройте! Полиция!
Я подумал: ну вот, все кончено, я совсем заврался и теперь меня арестуют.
Я накинул халат и отворил все засовы. Вид у полицейских был куда менее устрашающий, чем я себе воображал, они даже вежливо попросили разрешения войти. К тому же мне хотелось одеться, перед тем как отправиться в тюрьму.
В гостиной инспектор взял меня за руку и ласково сказал:
– Мальчик, у нас плохая новость. Ваш отец умер.
Не знаю, что именно в тот момент поразило меня больше – смерть отца или то, что полицейский обратился ко мне на «вы». Во всяком случае, я рухнул в кресло.
– Он бросился под поезд неподалеку от Марселя.
Это тоже было довольно странно: тащиться для этого в Марсель! Поездов ведь везде полно. В Париже их столько же, если не больше. Решительно, мне никогда не удастся понять отца.
– Все указывает на то, что ваш отец впал в отчаяние и решил покончить жизнь самоубийством.
Наличие отца-самоубийцы вряд ли могло принести мне облегчение. В конечном счете мне кажется, я предпочел бы отца, который покинул меня; по крайней мере я смог бы утешиться надеждой, что его мучают угрызения совести.
Сноски
1
Трисомия – генетическая болезнь, обусловленная наличием добавочной хромосомы в хромосомном наборе.
2
«Arabe du coin» (фр.) – букв. местный араб: торговец предметами первой необходимости, едой и т. д., чей магазин находится прямо около дома человека, употребляющего это выражение. Таким образом, «местный араб» у каждого свой.
3
Страны Золотого Круассана – Афганистан и Пакистан.