– С душой? Забавное определение! Подобная разновидность мне незнакома. Вероятно, это очень скучно.
– Флавьен, не паясничай! Ты лучше, чем хочешь казаться.
– О нет! Впрочем, я сам виноват. Я жил так лениво… Романов я не пишу, типы мне изучать не надо… Но ты говоришь, что эта женщина с душой тебе нравится?
– Больше того, я влюблен в нее, но я влюблен безнадежно, как говорят эти болваны романисты.
– Понимаю, Тьерре, понимаю; я же говорил: ты изучаешь!
– Ах, боже мой, нет – я смотрю, я восторгаюсь, я наслаждаюсь созерцанием!
– Оставь! Чтобы ты влюбился в добродетельную женщину, ты – сам рассудок, сама логика! И часа не прошло, как ты сказал мне то, что я повторял себе сотни раз… я вовсе не лишен нравственности; но это ясно само собой: «Зачем желать добродетельную женщину, если в тот день, когда она вам уступит, она перестанет быть добродетельной?»
– И это ты, великолепный укротитель, задаешь мне подобный вопрос? А борьба? А торжество победы?
– Ба! Это слишком просто. Восторжествовать над волей, над эгоизмом, корыстолюбием, капризами – дело стоящее! Но торжествовать над добродетелью? Я даже пробовать не хочу, честное слово, настолько это мне кажется банальным.
– Флавьен, ты уже развращен, а я нет, хоть я и старше тебя! Можешь думать, что хочешь, но добродетель – это нравственное могущество, духовная сила; я люблю эту женщину за нее самое…
– И чтобы это доказать, хочешь развратить ее! О логически мыслящий человек, ты говоришь вздор или смеешься надо мной! До свидания и счастливого пути!
– Я не хочу оставлять тебя в таком заблуждении. Если тебе не обязательно видеть, как мадемуазель Каролина берет барьер, проводи меня до моей поэтической конуры; может быть, я попрошу тебя об одной услуге.
– Ага! Отправиться с тобой и занимать доверчивого мужа, в то время как ты будешь блистать красноречием перед его добродетельной половиной!
– Возможно!
– Ну, на это у меня не хватит мужества. Никогда не проси у меня ничего подобного. Я эгоист.
– Ты прав, – ответил Тьерре, – я сам эгоист, и поэтому я покидаю тебя. Прощай!
И он удалился.
Через час, когда Тьерре готовился дома к отъезду, к нему вошел де Сож, очень возбужденный. Светские привычки не научили его сохранять спокойствие независимо от душевного состояния. Он всегда следовал первому порыву.
– Флавьен, ты совершил какой-то безумный поступок! – воскликнул Тьерре и мысленно добавил: «Или глупость!»
– Нет, но мне очень хотелось и все еще хочется совершить его! – откровенно ответил Флавьен, раскуривая сигару. – Вот почему я прибежал к своему мудрому ментору – пусть он охранит меня от самого себя!
– Ментор! Когда это слово произносит человек, который хвалится тем, что заставляет всех повиноваться и никогда никому не уступает, оно означает: «Тот, кто читает нравоучения»!
– Боже мой, Жюль, до чего же ты обидчив! Так встретить меня, когда я пришел искать у тебя успокоения! Оно мне просто необходимо.
– А ты уверен, что я сам спокоен? Я же сказал тебе, что я влюблен!
– Влюблен хладнокровно, как всегда, и влюблен в самое добродетель, иными словами – отнюдь не ревнив, поскольку к ревности нет повода!
– Кто же из нас ревнив? Не ты ли? Ревнуешь мадемуазель Леонису!
– Как только ты сближаешь эти два определения – имя этой девки и прилагательное «ревнивый», я прихожу в себя, и мне хочется смеяться. Но когда я встречаю ее под руку с Марсанжем, у меня возникает непреодолимое желание прикончить их обоих.
– Ты встретил их?
– Только что, в манеже.
– И что ты сделал?
– Ничего. Поклонился им с самым серьезным видом.
– Ну что ж, для человека, в котором все кипит, – превосходно!
– Да, но Марсанж был вне себя от моего равнодушия, а Леониса – от моего презрения. Меня ничуть не удивит, если он в ближайшие же дни начнет искать со мной ссоры, а я не желаю впутываться в историю из-за девки, да еще в подобных обстоятельствах. Это выставит меня в смешном свете, а в тот день, когда я окажусь смешон, я, наверно, пущу себе пулю в лоб!
– В таком случае надо месяца на два уехать из Парижа.
– Вот именно. Завтра утром я уезжаю в Ниверне{5}.
– В самом деле? А что ты будешь делать в Ниверне?
– То, что я откладываю со дня на день в течение полугода: там у меня имение, и я намерен продать его одному соседу, по фамилии Дютертр.
– Что? – с живостью воскликнул Тьерре. – Ты знаешь господина Дютертра?
– Откуда я могу его знать, не имея понятия ни о Ниверне, ни о своем имении? Полгода назад я получил наследство от двоюродной бабушки: дом, луг, поля, лесок – словом, нечто, оцененное моим нотариусом в сто тысяч франков. Мне нужны эти сто тысяч, чтобы заново обставить мой замок в Турени. В Ниверне же есть некий господин Дютертр, который, по слухам, богат, кажется, депутат… Да, кажется, где-то я его видел. Он хочет округлить свои владения и заплатит наличными. Я продам ему всю эту недвижимость, а потом уеду в Турень. Хочешь, поедем вместе? Я забираю тебя с собой.
– Значит, в Ниверне?
– Да, да, мой милый, это будет больше содействовать тебе в накоплении нужного опыта и доставит больше удовольствия, чем все труды по совращению твоей провинциалки… как ты говорил? Женщины умной и с душой? Ну и стиль! А ведь ты так хорошо пишешь! Решено, в семь часов мы уезжаем поездом на Орлеан и остановимся лишь под старыми дубами Морвана. Когда я говорю «дуб», это значит дерево вообще, ибо я не знаю, что растет в тех краях. Но мне сказали, что там много лесов и полно дичи. Мы будем охотиться, читать, философствовать. До завтра, не так ли? Ты принесешь мне в жертву твою провинциалку?
– До завтра. Подожди только несколько минут, ты захватишь письмецо, которое я напишу, и опустишь его в первый попавшийся почтовый ящик.
И Тьерре принялся писать, произнося вслух:
«Сударь!
Я вынужден с глубоким сожалением отказаться от чести сопровождать вас завтра и от удовольствия совершить путешествие вместе с вами. Один мой друг увозит меня к себе, но мы будем у цели раньше вас. Этот друг – ваш сосед, граф Флавьен де Сож, который собирается встретиться с вами по поводу дела, представляющего интерес для вас обоих.
Примите и проч.
Ж. Тьерре».
– Кому ты меня так представляешь? – небрежно спросил Флавьен.
Тьерре надписал адрес и отдал ему письмо.
– Господину Дютертру, члену палаты депутатов, – смеясь, прочел Флавьен. – Ее мужу! Моему покупателю! Значит, это тот самый господин?
– Именно. И еще говорят, что случай слеп. В книге судеб было дважды начертано, что я уеду завтра в Ниверне и что я отправлюсь вздыхать по госпоже Дютертр. Однако я лучше поеду с тобой, чем с мужем: ничто так не стесняет меня, как доверчивый муж. Он уезжает в семь часов вечера, мы – в семь утра. Он сочтет, что у нас какие-то причины не ждать еще двенадцать часов, что, конечно, было бы более вежливо, но куда менее приятно.
– И он очень мешал бы нам говорить по дороге о его жене, – спокойно заметил Флавьен, – а я предвижу, что ты будешь говорить о ней.
– Да, уклониться тебе не удастся, и потому прошу тебя хорошенько выспаться сегодня.
На следующее утро они уже катили по дороге в Невер.
– Это женщина лет двадцати – двадцати пяти, – говорил Тьерре своему спутнику, – женщина редкой, пронзительной, своеобразной красоты – словом, из таких, какие мне нравятся. Густые, блестящие черные волосы, вьющиеся от природы, кожа белая, гладкая, такая матовая, что даже немного страшно. Манера вести себя, одеваться, говорить, несмотря на желание быть такой, как все, ни на кого не похожа. Рост средний, гибкая, прелестная фигура; ножки, ручки, зубки, ушки… все безупречно; и сверх этого, ее как бы окружает какая-то тайна, заставляя надолго задумываться над каждым словом, которое она произносит или даже не произносит. Ты понимаешь меня?
– Ничего не понимаю. Боже, бедный мой Жюль, как тебя испортила литература! Ты столько сочиняешь, что уже разучился описывать. Сквозь твою фантазию невозможно разглядеть что-нибудь реально существующее. Я, например, отношусь с недоверием к твоей провинциалке. Я вижу ее дурно одетой, не слишком чистоплотной, напыщенной и до ужаса глупой под личиной глубокомыслия. Ты меня прости, но ты сам в этом виноват – уж такое впечатление складывается у меня от твоего портрета.
– Госпожа Дютертр не провинциалка, а иностранка, которая родилась и воспитывалась в Риме; она дочь выдающегося музыканта и женщина вполне светская по манерам.
– По правде говоря, я ее никогда не видел или не помню. Как ее звали, прежде чем она стала носить звучную фамилию Дютертр?
– Олимпия Марсиньяни.
– Итальянка?
– Чистокровная, и говорит без акцента.
– Имя ее отца мне знакомо, он художник?
– Нет, композитор, maestro.
– Он, кажется, умер?
– Давно.
– А эта дама тоже из мира искусства? Дютертр полагал, что она выходит замуж по любви?
– Откуда мне знать, чего хотел Дютертр, брака по любви или по расчету? Я, например, уверен в том, что она никогда не любила своего мужа.
– С тех пор, как полюбила тебя?
– Меня? Если б она любила меня, неужели я ехал бы к ней?
– Ты бы тогда ее не покинул!
– Или уже покинул бы. Проблема была бы решена…
– А-а! Так-то ты любишь добродетель за нее самое! Прекрасно, прекрасно, ты снова стал самим собой! Любовь чисто умственная, влечение из любопытства, глубокое отвращение к действительности: видишь, как я тебя знаю!
Тьерре улыбнулся. Флавьен ошибался в нем – Жюль был немного пресыщен, но не развращен, и нередко прикидывался скептиком, опасаясь, что, признавшись в своей наивности, покажется некоторым людям смешным.
– Поговорим о Дютертре, – продолжал Флавьен. – Он будет моим покупателем, нашим общим должником: ты претендуешь на его жену, я – на его деньги. Что это за человек? Глубокоуважаемый депутат? Все они глубокоуважаемые… Богатый землевладелец, миллионер… бывший промышленник, пристрастившийся теперь к сельскому хозяйству; член совета своего департамента, мэр своей коммуны, член церковноприходского совета, прекрасный муж, прекрасный отец… И при всем этом он порядочный человек?
– Очень порядочный и даже умный.
– И с душой, как жена?
– И с душой. За это я ручаюсь, хоть и знаю его не так давно.
– А с каких пор ты знаешь его жену?
– Его жену? – весело ответил Тьерре, считая по пальцам. – В общем, я ее видел три раза; что же касается мужа, мы встретились с ним у нашего общего друга, я ему понравился; он мне тоже нравился, пока я не увидел его жену. Он представил меня ей, и с тех пор я терпел предупредительность мужа, не имея, однако, права насмехаться над ним, потому что – говорю тебе совершенно серьезно – у него манеры и репутация порядочнейшего человека. Какого черта он оказался мужем Олимпии? Я же не виноват, что она поразила мое воображение с первого взгляда. Представь себе женщину бледную, но не бесцветную, строгую и полную неги, равнодушную и ледяную; ее улыбка полна очарования и пренебрежения, все в ней привлекает и отталкивает, возбуждает и пугает, эта женщина поощряет и обескураживает одновременно – словом, живая загадка. Разве это вульгарно и часто встречается? Вот уже десять лет, как я ищу подобный тип женщины и нашел его наконец. Я не могу упустить ее, я берусь ее завоевать, я ставлю себе задачу разгадать сфинкса; я поддерживаю дружбу с мужем, располагаю его к себе, обещаю ему поехать с ним в Ниверне поохотиться во время парламентских каникул. Его жена, которая приехала в Париж всего на две недели и уверяла, что спешит вернуться к детям, уезжает, бросив на меня странный взгляд, и говорит, что рассчитывает на меня в сентябре. Она исчезает, я пылаю, я мечтаю, я волнуюсь, я успокаиваюсь, я рассеиваюсь, я забываю. Наступают каникулы, и вот вчера вечером ее муж вполне реально является мне при свете огней манежа; бледный призрак Олимпии идет рядом с ним, видимый мне одному. В это дело вмешался рок, потому что, даже если бы Дютертр не привез меня к ней, ты увлекаешь меня за собой. И вот я еду туда. Понял ты наконец?
– Конечно, женщина бледная и яркая, дразнящая и неприступная, полная неги и скромная, – отлично, друг мой, теперь мне все совершенно ясно, я понял до конца. Милый мой, ты часто говоришь как безумец, но действуешь весьма разумно. Ты воспламеняешься как артист, но говоришь о своих причудах как положительный человек. Ты все предпринимаешь с жаром, но выбираешь средства вполне хладнокровно. Вот что заставляет тебя действовать так противоречиво и говорить так парадоксально. Видишь, я тоже наблюдаю за тобой и если не всегда понимаю, то все же достаточно хорошо знаю тебя.
– Ну, ну! Неплохо для человека, который не зарабатывает этим на жизнь, – смеясь, ответил Тьерре.
– Но я устал от этих усилий; мне легче гоняться за дичью с раннего утра до поздней ночи по лесной чаще, чем сделать несколько шагов по извилистому лабиринту в мозгу поэта. Спокойной ночи, я надеюсь проспать до самого Невера.
Тьерре написал несколько стихов, мысленно сочинил сцену из комедии и кончил тем, что уснул как простой смертный.
II
Скромное жилище, оставленное канониссой{6} де Сож ее внучатому племяннику Флавьену, было одновременно живописным и удобным, и хотя новый хозяин никого не извещал о своем приезде, двое слуг, пожилые мужчина и женщина, соединенные брачными узами, поддерживали там такой порядок и чистоту, что не прошло и часу, как Флавьен уже устроился в доме и ему была подана еда. После этого он быстро обошел свои владения; правда, их нельзя было назвать обширными, но зато там были прекрасные деревья, густые травы и хорошо откормленный скот. Старый слуга, он же и управляющий, вменил себе в обязанность сопровождать Флавьена и расхваливать ему великолепие его угодий. Тьерре шагал следом по лесным тропинкам; за ним увязалась старуха Манетта, еще весьма проворная и на ногу, и на язык. Видя, что она так расположена к болтовне, Тьерре не преминул расспросить ее о соседях, особенно о Дютертрах.
– О, это очень богатые буржуа! – сказала старуха. – Говорят, они не знают счета экю{7}. Для людей такого невысокого происхождения они довольно хорошо воспитаны и слывут весьма порядочными. Сама госпожа канонисса не считала для себя неподобающим встречаться с ними. Они много помогают бедным, а у хозяйки дома настолько благородные манеры, что ее никогда не примешь за то, что она есть на самом деле. Говорят, что ее отец был всего лишь музыкантом.
– Однако, милейшая, разве вы тоже канонисса, что так презрительно отзываетесь о музыкантах?
– Я, сударь? – не смущаясь, ответила старуха. – Я-то сама, как видите, женщина простая, но я всегда прислуживала благородным господам и провела в замке двадцать лет, ни больше ни меньше.
– В каком замке? – обернулся Флавьен.
– В вашем, господин граф, – ответил Жерве, муж старухи. – В вашем замке Мон-Ревеш.
– Ах да! Мон-Ревеш! Прошу прощенья! Я забыл, как называется мое новое поместье. И по пути никак не мог вспомнить. Название мне не очень-то нравится{8}. Совсем как ваши дороги. Так, значит, это называется замком? – добавил Флавьен, указывая на строение, которое он уже мысленно прозвал своей голубятней.
– Это уж как вам будет угодно, господин граф, – с обидой ответила старуха, – но здешние жители привыкли называть его так, и вовсе не в насмешку. Хоть он и маленький, но у него есть и башня, и ров, и мост, да и вид у него не менее величественный, чем у этой махины, Пюи-Вердона.
– А что такое Пюи-Вердон? – спросил Флавьен.
– Замок в одном лье от нас, который купили Дютертры. Он богатый, просторный, но госпоже канониссе было ни к чему жилище таких размеров. «Когда нет детей, места всегда хватает», – говаривала она.
– Расскажите нам о детях этого Дютертра, – сказал Флавьен, глядя на Тьерре. – Их, стало быть, несколько?
– Достаточно, чтобы выводить родителей из себя, и притом одни девочки! Если б у меня были дети, я бы хотела иметь только мальчиков!
– Женщина, у которой уже было много детей… – Флавьен подошел поближе к Тьерре. – Поэтичного тут мало, и я не представляю себе твою фантастическую и таинственную красавицу посреди оравы ребят. Сколько же, вы говорите, детей у Дютертров? – обратился он к старым слугам.