«Тебе просто не повезло, мсье Куарэ. Твой первый день – и такой оглушительно провальный успех».
– Боже, я болен, – выдохнул Куарэ. – Я всего лишь болен, но даже этого, оказывается, мало. Да, мисс Витглиц?
Болен. Он сейчас сказал «болен». Он сказал и продолжает говорить.
– «Э»…«э»-какая-то там атропатома, – проскрипел он, и пальцы дождя забрались мне в голову. Туда, где и находилась эта болезнь – одна на двоих.
– Экструзивная L-астроцитома, – поправила я машинально.
– Да какая, к черту, разница! – сказал он со стоном. – Эта «ELA» – это рак, рак мозга, как ни назови его! И мне, чтобы об этом узнать, надо подписать…
Его голос уплывал куда-то вдаль, в дождь, а на смену ему приходили странные слова другого Куарэ – директора Куарэ.
«…Громко тикали часы, в полированной поверхности стола отражался потолок. Директор сидел в тени, и говорила его голосом какая-то глыба тьмы.
– Тебе становится хуже, Соня.
– Я все еще могу работать, директор.
Я дышала сочащимися отовсюду чернилами и ждала ответа на свой вопрос, который – не совсем вопрос.
– Можешь.
– И я могу идти?
– Да».
А вскоре после этого он упомянул о «замене» – о помощи второго учителя, как думала я. А директор Куарэ думал о полной замене. О том, что мое место займет другой. О том, что терпеть головные боли станет бессмысленно.
– Витглиц, вы вообще где?!
Он прищелкнул пальцами почти у моего носа – обидный, наверное, жест.
Я отвернулась и пошла прочь. Ему нужно поговорить с кем-то из наших штатных психиатров, выпить за приезд с нашими штатными алкоголикам. «Проставиться» Ю Джин Киму. А мне – мне нужно побыть одной. Привыкнуть к… Очень многим мыслям.
* * *
Они начали рождаться после Второго сдвига.
Люди пережили первый временной сдвиг, пожертвовав семью процентами населения планеты. Вот просто так: Земля потеряла семнадцать минут времени, и за эти семнадцать минут произошло очень многое. Очень. Аномалии в Европе – та же Черноморская осцилляция, две войны, ядерное оружие…
Я листала результаты поисковой системы и без труда дополняла прорехи, вырезанные цензурой. Ключевые слова – «Ангелы, сдвиг, время, дети» – это целый ворох таких прорех и гарантированный вызов в службу безопасности.
«Мисс Витглиц, какие веб-страницы вы вчера просматривали?»
Это будет завтра. Сегодня есть еще один человек, который приобщился к этой истории.
Второй сдвиг год спустя был совсем иным. Никто не пропал, не возникло новых Осцилляций, но зато после него стали рождаться необычные дети. Позднее их назовут Ангелами.
Я сидела с ногами на стуле. Монитор тлел потихоньку, свет вокруг не горел, за окном шелестела осень. С экрана на меня смотрели мифы, легенды, желтая пресса и баннеры порносайтов. Какие еще баннеры могут быть на страницах разных «очевидное – невероятное», «мистика-точка-ком» и «городские-легенды-точка-нет»?
Размытые фотографии Ангелов в терминальной фазе – как ни странно, самые настоящие фотографии. Целое море воспоминаний выживших в зоне пробуждения сверхчеловека – а вот это ложь. Не бывает там выживших.
Дождь барабанил, спина болела от неудобной позы, а я листала сайты, находя все больше выдумки. Правду старательно вычеркивали и вымарывали из сети. Во всяком случае, ее там стало меньше за последние два года, – и это было очень хорошо.
Еще ключевые слова не выводили на концерн «Соул» и его сеть учебных заведений. И это тоже казалось хорошим знаком. Я не знала, какая мне разница, но мне нравилось.
Я потянулась, подтащила ближе к стулу обогреватель.
«Замерзла».
Мерзли руки, и это плохо, особенно в свете того, что моя замена уже здесь. Я вспомнила о замене и встала: хочу чаю, не хочу больше читать сказки. Хочу умную книгу, проверить форум и спать.
Большое кухонное окно смотрело в непроглядный октябрьский вечер. Когда-то давно, прочитав какую-то книгу, я мечтала о таком: чтобы за плитой и разделочным столом – сразу окно. Окно в моих мечтах выходило на что-то светлое, а за спиной кто-то весело смеялся.
Смех.
Смех похож на тонкие ножи, на шила, которые входят в сердце. Я их больше додумываю, чем чувствую, но сердце останавливается. Смех пахнет паникой. Там, в моих мечтах, за спиной всегда звучал детский смех. Здесь, в лицее… Здесь он тоже звучит. Иногда – слишком близко, слишком обидно. И от этого совершенно не весело.
Я поставила чайник, вспомнила, что он пустой, и торопливо открыла кран.
«Остановимся на этом. Просто остановимся».
В конце концов, или все плохо, или очень плохо. Надо помнить, что пока я могу быть проводником, меня не уволят. С другой стороны, появление еще одного проводника означает, что я скоро умру.
«Может означать», – поправила я себя, устраиваясь на стуле. Я гладила обогреватель, как кошку, открывала новую вкладку в браузере, и мыслям в голове становилось неудобно. Скорее бы головная боль вернулась: с ней проще. С ней не нужно плодить сомнений, предположений. Не нужно думать – достаточно знать и действовать.
Сын директора болен астроцитомой, подумала я, вводя логин и пароль. Это ужасное совпадение: ужасно символичное, ужасно интересное, ужасно… Ужасно ужасное. Оказывается, и так бывает. Потом я обнаружила две жалобы и на пару минут забыла о мсье Куарэ и тоскливой замене.
Увы, это были всего лишь некорректное обсуждение и фотография с высокой зернистостью. Именно что пара минут. Опять «+heGiF+Ed0nE» со своим хамством и опять какой-то новичок, который решил, что этот форум – свалка брака. Я выставила пользователям предупреждения и бегло просмотрела свойства злополучного фото. Камера у новичка была посредственная, чувство кадра отсутствовало напрочь, а ручные настройки… Они были, к сожалению. Удалить, открыть «новое личное сообщение», открыть рядом тему «Общие рекомендации» – и «копировать – вставить». Отправить сообщение.
Копировать – вставить.
Я пошла на кухню за чаем, думая о том, что было бы здорово не учить предполагаемых Ангелов, а испытывать их непрестанным «copy – past». Просто чтобы не привыкать. Не думать о них как о людях. Если бы можно было сделать этот лицей сетевым, отправлять сообщения аватарам и никнеймам. Если бы можно было вызывать вертолеты Белой группы к далеким-далеким анонимам.
«Я буду учить нелюдей!» – вспомнилось мне.
Нет, мсье Куарэ. Не так. Если бы был точный критерий отбора Ангелов, не было бы нужды в этой агонии. В этой болезненной школе, которую рекламируют как элитарную, передовую, экспериментальную. Лицей программы «Образование нового поколения» гордится своими результатами: успешные поэты, музыканты, программисты. В другом отчете идут иные данные, тоже образцовые: мимо системы не прошел ни один Ангел.
Мы получаем подозреваемых, учим детей и останавливаем Ангелов. И если никто не забудет об опустошенной породе, о тех самых чистых, но бесполезных людях, мы выпустим успешных творцов. Только в поэзиях выпускников шуршит пыль, в музыке дрожат капли холодного пота, гремит крик ночного кошмара, а программисты создают то, чего и сами не понимают.
Порой мне кажется, что лицей напрасно кого-то выпускает. Это «порой», как правило, совпадает с отсутствием боли – вот как сейчас. Потому я ненавижу чувствовать себя здоровой. Это так обманывает, это возвращает привычку думать не по-больному. Ущербная, наивная привычка.
Наверное, мсье Куарэ сегодня изолируют, чтобы не было неудобных пьяных разговоров.
Я почему-то решила, что он пьет.
Монитор светился сквозь душистый чайный пар. Где-то очень далеко друг от друга десятка полтора человек писали обидные сообщения, обсуждая гибридные фотоаппараты. Зрела очередная священная война, но это был не мой раздел форума.
Я выключила компьютер, вспомнила, что снова не разобралась с шумящим и подтекающим бачком. Вспомнила, что не поставила стирку и что материалы прошлого методсовещания еще предстоит разобрать. На часах уже почти восемь вечера, и чтение хорошей книги откладывается, поняла я. Ведь потом вспомнится подготовка на завтра, потом – достирает машинка, и всю синтетику можно – а значит, надо – прогладить.
За окном шумел дождь, мой настоящий вечер только-только начинался, а до головной боли оставалось около шести часов.
* * *
Я открыла глаза и сняла с груди электронную книгу. Прибор разрядился: я снова заснула за чтением. «Плохо. Интересно, сохранил ли он на этот раз закладку?» В голове пока что было ясно – так, покалывало немного, но в сторону таблеток смотреть еще не хотелось.
Повернув голову, я увидела, что проснулась за несколько минут до сигнала будильника. Что в комнате чисто, что я даже помыла чашку, а не оставила ее у компьютера, как обычно. В расписании над столом значился только один урок, и он был не первый и даже не второй. Щель между шторами подсвечивал солнечный блик.
«Все хорошо, Соня. Доброе утро».
И только когда я подняла голову над подушкой, в голове будто бы с шумом разорвался тетрадный лист – медленно, оглушительно, бесконечно.
Все было хорошо – и все как всегда.
* * *
Закрывая за собой домик, я увидела, что к двери приклеена табличка из картона с единственным словом: «Старуха». Простой кусок картона на уровне глаз. Я потрогала его ключом: записка разбухла от влаги и клея и легко отделялась от двери. Приклеили ее, скорее всего, рано поутру, и сделано это было единственно для меня.
И еще для скрытой камеры наблюдения, о которой лицеист не знал. Я оторвала табличку, смяла ее и представила, как прихожу в диспетчерский пункт и прошу проверить, кто был у моей двери этим утром.
«Весело», – подумала я и пошла в лицей.
Солнце пробивалось сквозь почти облезлый парк, блестело в каждой капле воды. У меня болела голова, карман все сильнее оттягивала баночка с таблетками, которые, увы, не в силах вернуть настроение. «Старуха». Цепочка памяти дернулась, потянулась в прошлое: «Бессмертная», «Эта», «Белоголовка», «Ты-умрешь»…
Потом была стая курильщиков у входа, были приветствия, отзывающиеся в голове надрывами все той же бумаги. И я знала, что ученик, приклеивший к двери табличку, точно здесь, иначе нет никакого смысла: просто испортить мне настроение – это слишком по-взрослому. Ученику еще нужно насладиться полученным результатом, даже если он знает, что не увидит результата.
Но кое в чем он не ошибся: табличка меня задела.
Обида вертлявым комком засела в горле, как начинающийся кашель. Будто мало мне головной боли. Я шла к входу, и ученики затихали. «Это просто твой взгляд, – пришло в голову мне. – Перестань так пристально на них смотреть». Я перестала и пошла подниматься по ступенькам.
Слишком быстро.
Уже у самых дверей в кармане ожил мобильный телефон.
– Соня.
– Да, директор.
– Зайди.
В коридорах было людно. Лицеисты висели на подоконниках, жмурясь и улыбаясь. Солнечный осенний пейзаж за окнами, волглая тень самого учебного корпуса – и лес, лес и горы до самого горизонта. Психологи утверждают, что это очень полезный пейзаж. Он умиротворяет, мотивирует и настраивает на действие. Солнечным днем – одним из последних таких дней этого года – вид за окном настраивает только на побег с занятий.
– Доброе утро, учитель Витглиц!
– Мисс Витглиц! Здравствуйте!
Они кричали так искренне – ни у кого из них сегодня не было моего урока.
Я кивала и шла в административное крыло. Радость, свет, погожий день – это раздражало. У двери приемной директора Куарэ я позволила себе вдох чуть глубже, чем обычно, а пальцами стиснула в кармане капсулу с таблетками.
Бумага в голове рвалась и рвалась.
Ручка: повернуть, потянуть.
– Доброе утро, меня вызвал директор.
Ая уже сидела на месте, и ее окружало облако духов. Наверное, такова ее личная зона комфорта – пугающе объемная с утра.
– Да, Витглиц-сан, проходите.
«Она со мной не поздоровалась», – отметила я и открыла дверь в кабинет.
– Доброе утро, директор.
– Садись.
Я села у двери. В кабинете были закрыты все жалюзи, приспущены шторы. Директор Куарэ еще не включал свет – или уже погасил его.
– Как ты уже знаешь, мой сын подписал все документы и теперь работает с нами.
Он потянул со стола очки и надел их – затемненные очки в затемненном кабинете.
– Да, директор.
– Он сейчас временно под наблюдением врачей. Мы начинаем готовить его как проводника.
– Зачем?
Я прикрыла глаза и с силой сжала капсулу. Что я делаю?
Директор молчал, видимо, тоже понимая, что что-то не так. Что-то совсем не так, и если Куарэ только удивлен, то я…
– Твоя ELA уже месяц балансирует между второй и третьей стадией.
Куарэ взял со стола какие-то бумаги и поправил очки, а мне понадобилось около двадцати секунд, чтобы додумать все остальное и понять, что аудиенция окончена. Я уходила из кабинета директора с единственной положительной информацией: пока я жива, буду работать. За пределами лицея, в огромном мире многие почли бы за счастье такие условия.
На переход от первой стадии ко второй я потратила больше двух десятков лет. Уникум. «Бессмертная».
«Меня это радует? Нет, меня это не радует». Духи Аи на прощанье хлестнули по ноздрям.
* * *
– Мисс Витглиц, зайдите, пожалуйста.
Я оглянулась. Среди торопящихся и громких – о, каких громких! – учеников маячила Майя. Перехватив выскальзывающие из-под руки тетради, я пошла к ней.
– Заскочи ко мне, ага?
Сплетни? Нет, слишком серьезное лицо.
Кабинет куратора – это клетушка с полками, заставленными разнообразными данными на самых разных носителях. Фоглайн упала на свой стул и указала на другой. Она поерзала, протянула руку и не глядя вытащила из стеллажа папку.
– Мне тут отчет один вернули. Ведомство Спрюэнса. Ну, ты понимаешь.
Что здесь было не понять? Если ведомство доктора Спрюэнса, то это психолого-педагогическая характеристика класса – стандартная выборка из учительских данных, ужас каждого куратора. Я села. В кабинете Майи пахло кофе и слежавшимся пластиком. Двери, ведущие в класс, она закрывать не стала: 2-С сейчас бегал на физподготовке.
– Во, вот, смотри.
Я послушно протянула руку и взяла подшитые листы. Свою часть этого отчета я заполнила с утра на пустом уроке, сразу после встречи с директором.
«Она успела сдать, и ей его вернули. Оперативно». А потом я увидела то, о чем говорила куратор.
– Ты, конечно, не подумай, – самокритично сообщила Фоглайн. Тон был искренним и покаянным. – Это не единственная причина, почему вернули отчет, но…
В колонке «валидность» стояли ошибочные данные: я перепутала столбцы в таблице, когда переписывала из своей ведомости.
– Ерунда, Соня! Пять минут позора – и все будет как надо, – рассмеялась Фоглайн. – Ты тут сиди, заполняй, а я это, ага?
Я видела только клетки, только белое и черное. Боль в голове закончила рвать бумагу: теперь там кто-то натужно раздирал листовой металл.
«Я ошиблась. Я ошиблась. Я ошиблась…»
* * *
Зеркало в туалете отражало маску. У маски были серые глаза и не было мимики, маска висела ровно, смотрела на себя и прижимала к краю раковины капсулу с таблетками. Мне надо было выпить лекарство от головной боли еще с утра.
«Твоя ELA уже месяц балансирует между второй и третьей стадией».
Эти слова директора словно запустили окончательный распад. Рак не перестал быть моим оружием, но стал настоящей болезнью. Со всеми сопутствующими проявлениями. Наверное такое лицо не может быть у умирающего: неподвижное, равнодушное, пустое. Меня раздражало это лицо, раздражал режущий свет. Я просто хотела, чтобы все было как раньше, чтобы никто не приехал на замену, чтобы просто болела голова – как и всю мою жизнь.
Я мысленно обрила себе голову. Седые волосы – невелика потеря, пускай и бессмысленная. Можно попытаться оттянуть агонию, постараться убить то, что делало меня полезной и убивало меня саму. Можно, можно, можно – можно только мечтать о разрешении на химиотерапию.
Звук рвущейся жести. Мне плохо.
Зеркало начало изменяться: его гладь плыла, как ртуть, тяжелыми волнами, что-то трепало за края отражение, вдруг ставшее жидким.