– Сейчас в Петербурге очень непростая ситуация. Дня не проходит, чтобы кого-то не ограбили, а то и не убили. Когда же такое было, Карл Густавович!
– А такого и не было никогда, Эдвард Модестович. Так что вас привело ко мне?
– Нам известно, что у вас имеется какой-то очень надежный сейф, какого не встретишь даже в императорских банках.
– Да, это так, – не без гордости ответил Карл Фаберже. В вопросах безопасности ювелир был невероятно щепетилен. – Должен же я оберегать свое состояние и стеречь интересы своих клиентов.
– Все так, Карл Густавович, поэтому мы к вам и обратились… Не могли бы вы поместить в него наши фамильные драгоценности, пока не уляжется вся эта неразбериха с властями?
– И сколько же вы отводите новой власти?
– Уверен, что это ненадолго. Может быть, месяца три-четыре… Максимум полгода! А потом все будет как прежде. Вот только мы опасаемся, что за эти несколько месяцев можем стать нищими, если не позаботимся заблаговременно о сохранении своих средств.
– К сожалению, я не разделяю вашего оптимизма, – с грустью произнес Карл Фаберже. – Большевики могут продержаться и больше, уж слишком яростно они цепляются за власть. Но буду рад вам помочь. Вы подготовили имущественные записи? – по-деловому поинтересовался ювелир.
– Да, разумеется. – Открыв чемодан, в котором аккуратно были уложены коробочки, Эдвард Модестович вытащил несколько листочков, лежавших сверху, и протянул их Фаберже: – Вот это опись.
– Да, вижу… Весьма подробно, – пролистал ювелир написанное. – Вы постарались… С некоторыми вещами я хорошо знаком, вы мне их показывали, а вот эти, – ткнул он в напечатанные строки, – делали мои мастера.
– Именно так, Карл Густавович, – охотно откликнулся судовладелец. – Вот это шифр фрейлины, моей матушки, – приподнял он небольшую бархатную коробочку зеленого цвета, – делал ее Михаил Перхин.
– Талантливый был человек, – с грустью отозвался Фаберже, вспомнив своего рано ушедшего друга.
– А этот папиросник с сапфировой застежкой делал Альфред Тилеман. А эту вещицу, – приподнял он нефритовый набалдашник для трости, украшенный эмалью и драгоценными камнями, – Август Хольминг.
– Все так, – согласился Карл Густавович.
– Предметов много, триста двадцать четыре единицы. Вы сами все это увидите. – Гюнтер бережно положил пальцы на деревянный футляр из красного дерева.
– Оценкой занимается мой Евгений, – кивнул Фаберже в сторону сына, листавшего брошюру, – он великолепный оценщик. Но вы сами в какую сумму оцениваете ваши драгоценности?
– Я тут разговаривал со своими ювелирами, – чуть смущенно произнес судовладелец. – Полагаю, что не менее чем на полмиллиона рублей золотом. Напротив каждой из вещей стоит предполагаемая сумма. Вы можете сами убедиться, я ни в коем случае не завышал.
– Да, дорогой Эдвард Модестович, мы посмотрим и оценим. Пришлите завтра своих юристов, мы заверим все нотариально.
– Хорошо, Карл Густавович, – с видимым облегчением отозвался Гюнтер. Его полноватое лицо в этот момент значительно просветлело, обозначив в уголках глаз веселые морщинки.
– А ты, Женя, займись оценкой вклада.
– Хорошо, папа, – охотно отозвался Евгений Фаберже.
– А вот это мои семейные драгоценности, – поставил Константин Кениг на стол объемный пузатый портфель. – С большей частью из них вы знакомы. Вы ведь с моим покойным батюшкой были большие друзья.
– Именно так, – живо откликнулся Карл Фаберже. – А еще он был одним из моих постоянных клиентов.
– Большая часть ваших изделий теперь вот в этом чемодане. В нем же находится подробнейшая опись.
– Можете не беспокоиться, они будут находиться в моем сейфе под постоянным надзором. Дверь и стенки настолько крепкие, что открыть их просто невозможно. Кроме того, сейф находится под высоким напряжением.
– Очень на это надеюсь. Хотелось бы верить, что вся эта неразбериха побыстрее закончится, и я смогу заняться своим любимым делом… – Вздохнув, Кениг продолжил: – Хотя в настоящее время это совершенно невозможно. На Урале и в Поволжье разграбили все мои склады! Ущерб составляет сотни тысяч рублей. Предстоит не один год усиленной работы, чтобы хоть как-то заделать дыры в бюджете. А позавчера на моем заводе в Нижнем Новгороде разбили швейцарское дорогое оборудование, которое с таким трудом я перевозил из Берна. Можно сказать, что завод прекратил свое существование. В Москве подожгли фабрику и вытащили под шумок весь сахар. Я просто обязан думать о завтрашнем дне! В нынешнее время не так много людей с такой безупречной репутацией, как у вас, Карл Густавович. А потом вы ведь были другом моего батюшки…
– Не беспокойтесь, Костя, мы сделаем все необходимое, чтобы сохранить ваши драгоценности в целости. Пришлите человека, чтобы мы могли вместе осуществить оценку ваших драгоценностей и оформить хранение официально. Знаете, люблю, чтобы в каждом деле был надлежащий порядок.
– Очень хорошая черта, Карл Густавович, поэтому вам и доверяют люди. Мой батюшка был о вас самого высокого мнения.
– Я очень часто вспоминаю вашего батюшку. Знаете, ведь он был невероятный шутник. – Выцветшие глаза старого Фаберже вспыхнули юношеским азартом – он был рад хоть на мгновение оказаться в плену своих воспоминаний. – Лет двадцать назад он собирался ехать на лечение в Африку и как-то спросил меня, чего бы я хотел, чтобы он привез мне оттуда. Ну, я возьми и скажи ради смеха – привези мне жирафа! И вот где-то через полгода сижу я здесь на втором этаже в своем кабинете, а тут ко мне дворник вбегает и говорит, что ему «никак не пройтить в ворота. Яму нужно копать». Я совершенно не понимаю, о чем идет речь, спрашиваю его, что он хочет сказать? А он мне показывает на потолок и говорит, что этот пятнистый выше потолка будет. Вам бы, говорит, барин, самому посмотреть надобно. Открываю окно, а перед подъездом народу собралось видимо-невидимо, а в самом центре толпы стоит пятнистый жираф и в окно ко мне заглядывает. Вот такой шутник был ваш батюшка… Если чего-то пообещает, так непременно исполнит. А что мне было делать с этим жирафом? В самом деле, не яму же копать в воротах! Вот я и отправил его в зоологический сад Гельсингфорса.
– Да, я помню эту историю, – рассмеялся Константин. – Батюшка любил пошутить.
– А знаете, мне очень его не хватает. Да-с! Он был необыкновенно мудрым. Очень бы хотелось услышать, что он думает обо всей этой катавасии, приключившейся с Россией.
– Думаю, он не сказал бы ничего хорошего. А теперь позвольте нам откланяться, – произнес Кениг. – Наверняка у вас еще немало дел. Да и нам нужно собираться. Жена отъезжает в Ригу, а к Эдварду Модестовичу племянник приехал.
– Что ж, не смею вас больше задерживать, – поднялся Карл Фаберже.
Проводив гостей до дверей, Карл Густавович вернулся к письменному столу, на котором лежали чемодан и объемный портфель. Вот отыскался еще один повод для беспокойства. Фаберже внимательно прочитал опись драгоценностей. Выходило немало. На весьма внушительную сумму. Разуверившись в честности государства, петербуржцы приносили Фаберже свои сбережения, полагая, что в его доме они будут под большей охраной, чем в кирпичных подвалах банков.
– Я сейчас пройдусь немного, – обратился Карл Густавович к сыну, – а ты проверь все драгоценности, сравни их с описью, а потом пригласи Отто Францевича, занесите их в бухгалтерию и отнесите все в сейф.
– Хорошо, папа.
– На какую сумму в Петроградском филиале ценностей?
– Этим вопросом я занимаюсь всю последнюю неделю. По нашим оценкам, это где-то семь, может быть, даже восемь с половиной миллионов рублей золотом. Три миллиона будут уставным фондом нашей фирмы. А еще четыре или пять с половиной – это ювелирные изделия от частных лиц, переданные на хранение.
– Немало, – скупо произнес Карл Фаберже и, взяв в углу комнаты свою любимую трость из черного коралла с золотыми вставками, вышел из кабинета.
На улице, несмотря на июльскую пору, было невероятно свежо. Со стороны Финского залива дул стылый порывистый ветер, то и дело норовивший сорвать шляпу, пакостно задирал полы сюртука и намеревался остудить спину. Небо, сгустившись в серую пелену, едва пропускало тусклый солнечный свет. Улица, лишенная привычных вывесок и витрин, выглядела унылой. Вода в Мойке налилась свинцом, по ее поверхности плавали листы размокшей бумаги, обрывки картона, куски досок, тряпки. Цепляясь за гранит, они образовывали у берегов значительные скопления, а потом, подхваченные быстрым течением, плыли дальше бесформенными рыхлыми островами. Вытянувшись в длинную цепь, проплывали бревна. Река была захламлена, чего с ней не случалось в прежние годы. Фаберже отошел от парапета, удрученный развернувшейся картиной. Оживленно выглядел лишь Главный штаб, куда через арку то и дело подъезжали грузовики с вооруженными людьми. Нестройными рядами, разбивая коваными каблуками брусчатку, бойко топали солдаты. Полное ощущение неразберихи и чего-то невероятно трагического.
Карл Густавович прошел мимо здания Азовско-Донского банка. Покосившуюся входную дверь насаживали на петлицы двое мастеровых. Громоздкая, сделанная из мореного дуба, она, как пойманная рыба, билась в их крепких руках и не желала становиться на место. Мастеровые, глухо матерясь, сдаваться не собирались и упрямо прилаживали ее к косяку.
Дом Чичерина, в котором проживал его старинный приятель Степан Петрович Елисеев, выглядел нежилым. В окнах первого этажа он рассмотрел два отверстия от пули, а на белом фасаде, прежде радовавшем глаз своими колоннами, было выведено коряво красной краской: «ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!» На углу под многогранным медным колпаком стояла афишная тумба, на которой был приклеен плакат с блистательной Верой Холодной. Последний раз Фаберже виделся с ней три месяца назад, незадолго до ее отъезда в Одессу. Тогда она просила его принять на хранение изумрудное колье и любимую диадему, подаренную великим князем Сергеем Михайловичем. Карл Густавович не только не принял у нее драгоценностей, ссылаясь на смутные времена, но даже уговорил забрать у него из сейфа и другие, положенные месяцем ранее. Вняв аргументам ювелира, актриса забрала все украшения и отправилась на съемки на Черноморское побережье. Что же в таком случае заставило его принять ювелирные украшения у своих друзей?
Карл Густавович прошел мимо доходного дома Лауферта. В прежние дни многолюдный, с без конца шастающими туда-сюда повозками, сейчас он казался вымершим. Лишь со второго этажа на него боязливо посматривала какая-то старуха в цветастом платке, а у самой двери пожилой дворник-татарин соскребал с тротуара налипшую грязь. Черной краской на стене было написано: «СМЕРТЬ БУРЖУЯМ!» А рядом нарисована какая-то щекастая голова с высоким цилиндром на самой макушке. На этот раз безымянный автор выразился более категорично.
Дальше шел «Русский для внешней торговли банк». С управляющим банка у Карла Густавовича сложились приятельские отношения. Именно в этот банк, руководствуясь в первую очередь патриотическими соображениями, сразу после начала боевых действий Фаберже перевел все свои средства из Западной Европы. До войны учреждение замыкало тройку крупнейших финансовых институтов империи, имевших более ста филиалов по всему миру. Планировалось, что в семнадцатом году банк сольется с Международным и Русским торгово-промышленным банками. Однако этого не произошло. Едва ли не сразу после октябрьского переворота «Русский для внешней торговли банк» был национализирован большевиками. Не однажды Карл Густавович наблюдал ужасную сцену, как по утрам к банку выстраивалась длиннющая очередь из прежних вкладчиков в надежде спасти хотя бы крохи былого состояния. Оживление, столь присущее этому банку в прошлые годы, разом сошло на нет, парадный вход был пуст и уныл, а те немногие, что проходили в здание, вряд ли принадлежали к заводчикам и промышленникам.
Из-за здания вышел мужчина лет сорока, в котором Карл Фаберже узнал Валерьяна Ерощука, уволенного работника. Тот никуда не спешил и, опершись спиной о стену, смотрел на ювелира. Внутри неприятно зашевелились опасения: «Что же ему от меня надо?»
– Карл Густавович, – услышал Фаберже рядом чей-то голос.
Повернувшись, он увидел молодого мужчину лет тридцати пяти в обыкновенной гимнастерке без погон и до блеска начищенных сапогах. Он не сразу признал в нем приятеля своего старшего сына Евгения, Аркадия Старыгина. Происходивший из семьи военных, Аркадий не сомневался в своем дальнейшем выборе и поступил в юнкерское училище, которое окончил незадолго до Русско-японской войны, и после службы в лейб-гвардии был направлен в Маньчжурию, откуда вернулся после двух ранений и с орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом. На Первую мировую он отправился одним из первых, отклонив всякие протекции по трудоустройству в Генеральном штабе. За время войны он трижды побывал в краткосрочном отпуске, не позабыв наведаться в гости. И Фаберже всякий раз удивлялся переменам, происходившим как в его внешности, так и в характере. Румянец на его щеках спал и зарос густой русой щетиной, голос значительно погрубел, в нем появилась хрипотца, какая случается лишь от крепкого табака и холодного спирта. В последний раз на его плечах были погоны подполковника, но быстрая карьера, как нередко случается во время войны, его совершенно не радовала. Он выглядел уставшим, каким бывает человек, много переживший и немало испытавший.
Теперь Карл Густавович подивился в очередной раз – Аркадий предстал перед ним в обыкновенной солдатской выцветшей гимнастерке.
– Аркадий? – невольно удивился Фаберже.
– Он самый, Карл Густавович. Узнали?
– Ты изменился.
– Зато вы совершенно не меняетесь. Вижу, вы удивлены? Хотя в наше время еще и не такие превращения случаются. Сейчас я красногвардеец и вот что хочу вам сказать, могло быть еще хуже. Большая часть офицеров, с которыми я прежде служил, была расстреляна по решению солдатских комитетов. А меня, знаете ли, решили оставить в живых… Учли доблесть и бесстрашие, как они сказали. Потом, по решению солдатского комитета, принял роту. Что мне оставалось делать? Пулю, что ли, в лоб получать? – Сникнув, Аркадий добавил: – А смертей я насмотрелся предостаточно. Как Женя? С ним все в порядке? Знаю, что он уехал в Лондон.
– Вернулся. Сейчас живет здесь. Женился…
– Мои поздравления! А я вот как-то все не удосужился. Хотя до этого ли сейчас, не знаю, что завтра со мной будет.
– Может, зайдешь к нам? Мы все тебе будем рады. Я накажу испечь твои любимые расстегаи.
– Не могу! Как-нибудь в другой раз. Зашел к своим буквально на несколько минут, мне опять нужно уезжать.
– И куда же?
– На фронт, на войну с белочехами. Куда же еще военному человеку? Хотя предложили еще одну работу… Думаю!
– Не знаю, что и сказать…
– А вы ничего не говорите, Карл Густавович, наслушался я за это время разных утешительных слов. Я-то думал, что вы уехали за границу.
– Мне не от кого бегать, Аркадий, на своей родине живу.
– Все так, но многие уехали. Мои вот собираются в Финляндию… Мне терять особенно нечего, с моей службой состояния не наживешь, а вот вам следовало бы. Да и побезопаснее будет как-то. Видите, что вокруг творится!
– Чего же мне бояться, поставщику высочайшего двора и придворному ювелиру императора всероссийского? – удивился Карл Фаберже. – Я вне политики.