– …перед тем как тебя на льду увидать, с Кешкой я постречалси, энтим… он от вас оборонь держал… и ещё таких же, как он, два варнака с винторезами…
Александр Петрович увидел, как из темноты на него надвигается Александр Третий, он попытался до него дотронуться, но вместо холодного металла почувствовал тёплую Мишкину посконную рубаху.
– …а тут слышу, колоколец звенит, ада ли стафета почтовая по льду гонит, дак и не поверил даже…
На санной тройке с колокольцем к нему ехала Анна, к иордани, где он хотел набрать освящённой воды.
– …ну а дале, тут и ты прохватился, ваше благородие, это уж мы почти што к лагерю подбежали, ты сказал, что домой торопишься, и останавливаться не велел…
«Врёшь! Я сказал: «К ним!» Дальше не помню!..» И он глянул на Мишку через щёлочки глаз.
– …а тама народищу, всё голодные, холодные, глазища тольки на лице одне… Сарма дуит, сани с людишками на Байкал уносит, тока все за Каплина-инерала, то есть за домовину его, и цепляются… которые неподалёку от него были, те и выбрались… про других не знаю, они всё позади шли…
– А ты? – Александр Петрович стал понемногу укрепляться в сознании.
– А я, ваше благородие, подумал, што всеми силами не отдадут они его, ежели не бросили и красным не отдали, дак и Байкал-морю не отдадут, и держался воблизь, как мог. Строгий рядом с ним начальник ехал…
– Полковник Вырыпаев? Василий?
– О! Вишь? Ваше благородие, как память тебе овёс толчёный даёт… щас ещё чей-то похлебаем.
Уставший Александр Петрович отрицательно покачал головой, но Мишка его уже не видел и не слышал, взял миску и вышел за занавес.
Александр Петрович начал чувствовать, как к нему понемногу возвращаются силы, напряг руки и вытащил их поверх полости, память тоже возвращалась, иногда он ещё куда-то уплывал, но воспоминания становились всё явственнее, твёрже и начинали срастаться своими окраинами, кроме тех моментов, когда он был в забытьи: как они переправились через Байкал и как он оказался в этой комнате, он вспомнить не смог.
Мишка, снова по-медвежьи сгорбатившись, протолкался через занавес, он держал в руках деревянную ступку, из которой поднимался пар, от неё исходил приятный запах.
– Черёмуха! Невестушка наша, таёжная. Из неё отвар. Ты тольки руками не цапай, в их силы у тебя пока нету, губами, губами прихлебни, края не горячи. Укрепись маленько, а то посля медвежьего жиру я тут с тобою набегаюся. – Он взял ступку в руки и поднёс её к губам Александра Петровича. – У вас такая в столицах, поди, и не растёт?
– Растёт, Михаил, отчего же!
– Ну коли растёт, значит, знать должон, что целебная очень, особливо для кишок. Ты в беспамятстве ел, почитай, с пятого разу на десятый, да и помногу-т нельзя. Тиф тебя заел и грудная огневица. Когда сил прибавится, ты рукою по башке-т проведи! Всего тебя оскоблить пришлося! Так-то!
Александр Петрович попытался поднять руку.
– Не-е, энтого щас даже не думай!
Александр Петрович всё же напряг мышцы и подтянул руку к подбородку, дальше сил не хватило.
– Ты, Петрович, видать, интересуешься, где ты оказался?
Александр Петрович кивнул.
– Далече я тебя увёз, далече! – Мишка сказал это как будто даже с сожалением. – Есть у мене интерес к твоей перьсоне, однако нынче не энто важно. – Он помолчал и негромко добавил: – Не довезли бы тебя…
Александр Петрович посмотрел на него.
– Твои как до Мысовой добралися, так сразу лагерем стали, их тама японцы дожидали и атаман Семёнов. Не сам, конечно, а энти его…
– Представители!
Мишка даже хлопнул себя по коленям:
– Ах, как шустро ты на поправку-т пошёл! Любо-дорого глядеть! Тока ты не торопись. – Он огладил бороду и продолжал уже не так радостно: – Ну, которые больные были, их по вагонам растолкали и отправили до Читы. Тама дохтора, гошпиталя, одначе по дороге много народу померло, особо тифозные, потому как их сразу в тепло перенесли. Покеда они по морозу ехали, в санях, значит, мороз тиф-то отпугивал, а как в тепло… – Мишка снова поднёс ступку с отваром к губам Александра Петровича. – А я у знакомцев своих тебе отмыл, как хряка палёного оскоблил, спиртом напоил, одёжу твою всю пожёг! Тока бумаги оставил.
Он достал откуда-то кисет, помял его и убрал.
– Здеся ты далека от всех: от Байкала далека, от красных – далека, от всех далека. На заимке моей ты, в тайге. Тута тока буряты промышляют да я! Так-то! Щас я тебе ишо чё принесу, хлебнёшь, и спать, щас тебе силы надо набираться, а посля нагуторимся. Ты обскажешь мне – чё было, а я тебе – чё будит! Поворотись-ка на бок, я тебя подсушу малость да маслицем спину протру. – Он откинул полость, подхватил Александра Петровича под правый бок и повернул на левый. – Ухватись рукой, тама у щели, у стены и полежи так, а то у тебе вся спина сгорит!
Александр Петрович уже довольно долго лежал на боку, спина была голая, её то грело, то знобило. Мишка пока не шёл.
«…через Байкал меня перевёз, в Читу не отправил… От всех далеко… Это значит, что мы сейчас в глухой тайге… Добрый он мужик, но что-то ему от меня всё же надо! И про золото напомнил!»
Он всё вспомнил, вспомнил, как сопровождал эшелон в три вагона с частью золотого запаса, вспомнил долгие разговоры с солдатами конвоя и с поручиком Сорокиным, вспомнил арест чехами, станционную каталажку, знакомство с Мишкой, Рыбную пристань Иркутска, пулю…
«Пуля! Неужели Мишка её выкинул или обронил, не заметив. Жалко будет! Надо спросить!»
Мишка ввалился в комнату, снова что-то держа в руках, Александр Петрович, лёжа на боку, не разглядел.
– Ну как? Дай-ка!.. – Он провёл шершавыми пальцами по его спине. – Эх, ваше благородие, берёг я тебя, да не уберёг! Не бравая у тебя спина. Полежать бы тебе так с денёк, она бы и подсохла. Я щас маслицем её помажу, а ты постарайся энту ночку поспать вот так на боку или ничком, не укрываясь, тута тепло! А пока оборотись, я тебе дам чего хлебнуть для сна.
Александр Петрович, поддерживаемый Мишкой, лёг на спину – она горела.
– Потерпи, маленько, да вот, глотни. – И он поднёс склянку, наполненную мутноватой жидкостью. – Это травка такая, бурятская. Хлебнёшь, скока сможешь, поверну я тебя, и спи.
– А какой сегодня день?
– Март на дворе, 15-е.
– А время?
– Ночь уже! Спи, Петрович!
Лежать на боку было неудобно, временами он захлёбывался кашлем; настой, которым напоил его Мишка, отдавал горечью; сон то приходил, то уходил, и Александр Петрович будто качался на волнах. Впадая в забытьё, он видел много людей: они на санях и пешком, тяжело и громоздко одетые, в бесформенной обуви непомерных размеров, шли по бесконечному белому льду зажатой вертикальными скалами реки; её берега поросли серыми, как будто бы каменными, засыпанными снегом деревьями; потом людей сдувало ветром, он бежал, но не мог их догнать, и тогда уже какие-то другие люди гнались за ним и возвращали его в череду бредущих по льду; потом эти люди ехали в вагонах, заставленных обыкновенной гостинной мебелью. Среди их бесконечной вереницы появлялся и исчезал маленький мальчик в чёрных лаковых туфельках, матроске и смешной детской бескозырке, задранной на самый затылок; но он не мог разобрать его лица. Иногда ему казалось, что это он сам, в детстве, а иногда что это его сын. А то он явственно слышал, как за стеной возится Мишка, и он понимал, что это Мишка, потом всё стихало, и он силился перебороть желание повернуться на спину, потому что перевернуться на другой бок сил не было. Под утро он заснул.
– Петрович, а Петрович, просыпайся, день уже, всё счастье своё проспишь.
Александр Петрович с трудом открыл глаза. Рядом, будто бы и не было ночи и сна, в тех же сумерках сидел Мишка. На табурете стояла лохань и лежало чистое полотенце.
Александр Петрович пошевелил руками и даже попробовал приподняться.
– На-ка, вот тебе вода ключевая и убрус, обтерись, а я тебе потомака спину обтеру, – сказал Мишка и вышел.
Александр Петрович почувствовал в себе силу, и ему захотелось, чтобы в комнате было побольше света.
– Михаил! – попросил он. – Можно полость отдёрнуть?
– А как же, ваше благородие, энто с нашим удовольствием. Свет денной – любой твари родной. Так-то!
Мишка встал, снял с деревянных кольев медвежью шкуру, и в комнате стало немного светлее.
«Ну что ж, хоть так!»
Александр Петрович смочил полотенце, обтёр им лицо, грудь и почувствовал свежесть. Мишка снова зашёл, повернул его на бок и намазал чем-то пахучим спину.
– Щас вашему благородию завтрак будет.
После завтрака, на который Мишка принёс ту же пресную безвкусную жижу, снова захотелось спать, но Мишка сказал:
– Не-е, Лександра Петрович, щас тебе спать негоже, щас я тебе лечить буду. Видать, огневица твоя грудная не вовсе прошла, ты ночью так кашлем заходился, я думал – захлебнёсси ненароком. Подставь-ка ладонь! – Мишка из-под лежака вытащил глиняный горшочек, снял с него тряпицу и подковырнул заскорузлым чёрным ногтем полупрозрачный янтарный жир. – Да грудь натри.
От жира исходил удушливый запах, Александр Петрович поморщился, но откинул полость и задрал под подбородок рубаху.
– Не морщись и нос не вороти, энто тебе не пирьмидонт с перьмезантом, энто жир барсучий, по-особому приготовленный, втирай-ка вот!
«Пирьмидонт с перьмезантом» рассмешил Александра Петровича, и он закашлялся.
– Да ты не усмехайся, а то вовсе задохнёшься, вон кака кашель тебя бьёт.
Александр Петрович почувствовал, что сил за ночь у него прибавилось.
– Михаил! – спросил он прерывающимся голосом, втирая жирную массу. – Ты говорил, что живёшь в деревне, дочь там у тебя и внучки, что поп ваш к красным убежал… – Александр Петрович оторвал взгляд от груди и посмотрел на Мишку.
– Батюшка! – поправил тот. – Так и правду баешь. – Сидя на табурете, Мишка развёл руками. – Так и есть! И дочка, и внучки…
– А отчего же ты не с ними?
Мишка молчал и поглаживал бороду, когда его ладони доходили до самого низа, он прихватывал пальцами конец бороды и слегка дергал её, как бы испытывая, крепко ли она к нему приросла, и смотрел в одну точку. Александр Петрович глядел на него и понимал, что, наверное, сам того не желая, он затронул чувства этого человека, спасшего ему жизнь, но он не просил Мишку его спасать и не просил ни о чём рассказывать. Он потянулся рукою к Мишкиному локтю, тот вздрогнул, огладил колени своими грубыми, как коренья старого дерева, руками и внимательно посмотрел на Александра Петровича.
– Отказало! – коротко сказал он и резко ударил себя по коленям. – Отказало мне обчество в сожительстве!
– А что так? – Александру Петровичу захотелось что-то выяснить об этом человеке, во власти которого он оказался, хотя каково это будет – лезть к нему в душу. – Но если тебе неудобно, Михаил, ты не говори, это твоё право.
– Отчего же, ваше благородие! Отчего же! – Он ненадолго задумался. – Травники мы. По всей тайге все травы знаем. Ишо дед мой копал, и сушил, и толок. И всё по добру было! И коренья, и травы, и от зверя чего брали, и желчь, и ишо чего много. Батька научился у деда, тот у бурятов, а я у батьки, потому святой Пантелеймон и есть наш заступник и учитель!
– И так было много лет?
– Много, ваше благородие, много. Я ж говорю, и дед, и батя…
– Так отчего?..
– Отчего да отчего?..
Александру Петровичу показалось, что в глазах Мишки блеснули слёзы.
– Позвали сход и указали, мол, иди на зимовье… и весь сказ…
Александру Петровичу стало интересно.
– Вот прямо так и указали?
– А как ишо? Прямо так и указали!
– А кто был на сходе главный?
Мишка резко поднялся с табурета и в полшага вышел в соседнюю комнату, там он долго гремел, шуршал, что-то с деревянным стуком падало у него на пол, и вдруг он почти крикнул, только крик получился сиплый, сдавленным горлом.
– Батюшка! – Он откашлянул и тихо добавил: – Батюшка сказывал обчеству, что рядом со святой церквой не должно быть знахарей, что с чёртом они водятся! – И опять у него что-то загремело.
Как ни болела у Александра Петровича грудь, он опрокинулся лицом в мягкую кулёму, которая лежала у него под головой, и расхохотался: «Вот так дела! Батюшка выгнал лекаря из деревни, а сам подался к красным! Новомодный какой-то батюшка!»
Александр Петрович заставил себя не смеяться и прислушался – Мишка возился за стенкой.
«Слава богу, не услышал!»
– Михаил! – уже успокоившись, вытерев слёзы и отсморкавшись в оставленное хозяином полотенце, позвал он.
– Чё тебе, Петрович?
– А позволь я тебя ещё спрошу?
– Спроси, чё не спросить?
Александру Петровичу показалось, что он услышал в голосе Мишки боль и горечь.
– Михаил, как же так получается? Батюшка тебя выгнал, сам к красным убежал, а что сейчас твоё общество? Не разрешает тебе вернуться? К дочке и внучкам – батюшки-то нет!
– Батюшки нет, а обчество опасается!
Мишка сказал это и появился на пороге с дымящейся миской в руках, поставил её на табурет, вышел и вернулся со склянкой и двумя дешевенькими городскими лафитниками мутного стекла.
– На-к вот, шулю похлебай, тута чисто мясо, вода да соль, ну и корешки каки да травки, как без них! Да и… – Мишка хрипнул в кулак, – за оздоровление твоё!
Он перекрестился на образ, поклонился и зашевелил губами, и Александр Петрович услышал в тишине Мишкин шепот:
– Старотерпиче святый и целебниче Пантелеймоне, моли милостиваго Бога, да прегрешений оставление подаст душам нашим.
В комнате пахло варёным мясом и душистыми травами.
Александр Петрович перекрестился одновременно с Мишкой, тот покосился на него и сказал:
– А вроде, Петрович, не по-нашему ты крестисся!
Александру Петровичу не хотелось объясняться, он почти перестал чувствовать слабость, тревогу, боль в груди, и только сказал:
– Народы, Михаил, разные, а Бог один, как ни крестись, – и сам удивился тому, что его слова были похожи на речь батюшки из какого-нибудь сельского прихода.
Мишка вздохнул, присел на лежак, подал ложку с парящим бульоном и разлил по лафитникам жидкость оттенка светлой сирени, от которой пахло спиртом.
– Особое снадобье, тоже от бурятов научились – зюбриный зародыш в водке настоянный, много сил даёт.
Александр Петрович с удивлением посмотрел на Мишку.
– Матку бьют, када она брюхатая ходит!
Александр Петрович поднял лафитник на просвет, посмотрел на мутную жидкость и принюхался.
– Не нюхай, пей единым духом, да вот медку зачерпни, и я с тобой заодно, покеда пост Великий не начален!
У жидкости был неприятный привкус сырого мяса, мёд быстро его перебил, и в груди стало тепло.
– Свой мёд?
– А чей? Бона весь омшаник бортью забит, под самый охлу-пень. – Мишка собрал всё на табурет и тяжело вздохнул. – Ты спрашиваешь! Да разве б я ушёл, от своих-то? Деревня у нас больно хороша, в сколькй верстах всего-то от Байкала-батюшки, и река, и тайга. Да тольки обчество мне отказало в сожительстве. Потому я здеся и обретаюсь, а дочь и внучки тама остались, чего имя в тайге делать? – Он помолчал. – Я их проведал уже и гостинцев свёз, были очень даже радые. Када снегом тропки не заваливает, наезжаю к ним, кабана привезу али сохатины, снадобий каких, а у них хлебушкой раздобудусь. Так и живём. – Он тоже выпил и зачерпнул мёду. – А ить, Петрович! Мужики-то у нас, даже те, хто с германской повертались, и не белые и не красные… один тольки ирод нашёлся…
– Батюшка?
– Дак какой он таперя батюшка? Так, прозвание одно. А мужики все при хозяйстве, зверя бьют, рыбу ловят, лес валят, мёд качают, на лужках да на таёжных полянах сено косют, скотина опять же! Сытно живут. Тока работай, горя знать не будишь. Не то что ваши, росейские, голь перекатная…
– Помню, Михаил! Ты мне рассказывал, как у вас егерь гостил. – Александр Петрович сел и попытался спустить вниз ноги.
– Дай подсоблю, тока покуль ходить не пытайся, упадёшь ненароком. – Он продолжал: – Живи себе и живи, а тута на тебе, война германская, революция… – Он вздонул. – Чё таперя будит, как жить?
– Получается, что общество совсем с тобой рассталось?