Кешка достал из-за печки большую фарфоровую кружку с отбитой ручкой:
– Кружка-т? Найдётся! На-ка вот! Эта сойдёт?
Мишка взял кружку, бросил в неё из мешочка щепоть сухих трав и ягод и налил кипятку.
– А прикрышка кака?
– Тоже найдётся! – Кешка снова пошарил рукой где-то внизу и подал Мишке фарфоровую крышку.
Мишка повертел её в руках:
– Ни дать ни взять от энтой кружки и есть. – Он посмотрел на Кешку. – Чей барский дом-то ограбили?
– Нету боле барского! Всё наше. И не грабили мы ничево. Учётчика кружка и крышка. Када нам дровяник под сторожевой пост сдавал, сказал, мол, пользуйтесь как своим.
– «Сторожевой пост»!!! – скривился Мишка. – Чё сторожите-то? Реку, что ли, али лёд на реке?.. Чем так сидеть, майну бы проколупали да хоть бы рыбы себе наловили!
Кешка никак не реагировал на Мишкины подначки:
– Майну проколупали ишо вчера, вона под берегом, два ста саженей не будет, дак хто в ней ныне ловить будет, да и чем? Снасть-то дома осталась.
Мишка накрыл кружку крышкой:
– А чё колупали? Под Колчака, што ль?
– Не! Колчака на Ушаковке ухлопали, – сказал Кешка и махнул рукой на север. – Под другого кого – ночью тут ЧК пуляло. Нам приказали, мы и проколупали.
Мишка открыл крышку, и из чашки пошёл мятный с запахом земляники, смородины и брусники дух.
– Дядь Кеш, ты погляди, какой чай получился!
Кешка оглянулся на своего напарника, который на протяжении всего разговора стоял молча и слушал.
– Ну ты, Серёга, даёшь, ни разу в тайге, что ль, не был? Не знаешь, какие там заварки сушат?
– Был с батей, малым ищо. А когда его ремнями задавило на фабрике, больше и не был. С пацанами только, по ближним кедрачам.
Серёга, молодой парень лет пятнадцати, заросший светлой, ни разу не бритой кучерявостью, горящими глазами смотрел на кружку и тянул в себя поднимающийся от неё сладковатый, ароматный дух.
– Здорово-то как!
– Мишк, ты бы дал ему хлебнуть, что ли, сироте, и давай вали сюда свою рыбу! – Он потопал ногами и вышел из конторки за перегородку.
Паренёк, которого Кешка назвал Серёгой, увидел, что Мишка стал развязывать верёвки принесённого с собой мешка, метнулся в угол и расстелил кусок серого брезента; Мишка вывалил на брезент с тридцать или сорок омулей, и в загородке запахло копчёным. Он возился с рыбой, не поднимая глаз, стараясь скрыть радость и ещё не веря в такую удачу, потом завязал пустой мешок и посмотрел на Серёгу:
– Вишь как на морозе-т дух сохраняется?
– Ага!
– Давно такова не едал?
– Так с лета!
– Как же ты мог её исть летом? Летом она сырая!
– А я и не помню…
Кешка вошёл и бросил на пол солдатский сидор, который звякнул и мягко осел широкими бабьими боками.
– Неужто всё отдашь?
– Не жалко. Контра ушла, а нам из Балаганска ещо привезут.
– А што в Балаганске?
– Дак инералы када сюда подходить стали, наши-то все склады и другое чево всё в Балаганск свезли, за двести вёрст.
Мишка поднял за лямки сидор, тряхнул его, и тот снова звякнул, полный патронов.
– Ну вот! – сказал он, не отрывая глаз от сидора. – А рыбу забирайте.
На лавке зашевелился мужик в папахе:
– Это кто тут такой добрый?
– Ты чё, Петрович? Не спится тебе!
– Как тут спать? Вы всё балабоните да балабоните. Эт хто? – кивнул он подбородком в сторону Мишки.
– Знакомец мой с Байкала, с того берега.
– И чё ему надо?
– Дак вот! Рыбы нам принёс, за патроны.
– А-а! Ну, энтого добра теперь не жалко! А ты, Серёга, пойди обойди дровяник дозором! – сказал он и с головой накрылся тулупом.
– Оставь ты его, Петрович! – Кешка обнюхивал рыбу. – Кого сейчас дозорить? А омулёк бравый! Пахнет как дома!
Мишка оглянулся, ища и не находя, где бы можно было присесть.
– Сам-т давно из дому? – спросил он и пододвинул ногою сидор поближе к себе.
– А как на Черемховских копях полыхнуло, дык я туда и подался.
– А дома хто? На хозяйстве?
– Известно хто, Маруська! Кому ж ишо!
– И чего она? Одна управляется?
– А ей чё управляться, как младшенького летом схоронили, так она с хозяйством и управляется. Сидит на печи, слёзы льёт да сети чинит.
Так и не найдя, куда сесть, Мишка привалился плечом к стене, свернул конусом листовку, согнул козью ножку и ссыпал в неё из ладони табак.
– Ты, Серёга, не смотри на кружку-то, глотни, вмиг ото сна отшибёт, и согреешься заодно. – Мишка откинул дверцу буржуйки, вынул пальцами уголёк, положил его на железный край печки и прикурил. – И как вы туто-ка революцию свою вершите? Майну продолбали и удили бы! – Ему очень хотелось как можно скорее свалить сидор в кошёвку и дать маштаку вожжий, но это был бы непорядок: не выпить чаю, не выкурить цигарку и не завести «разговора».
Кешка взял в руки самого большого омуля, оторвал ему голову и стал сдирать шкуру.
– Дак поутру и собрались: майна недалече, жилка с крючком завсегда имеются, а там контрик какой-то ошивается, ну я его…
– И срезал?
– А чё на него глядеть?
Серёга держал горячую кружку в ладонях.
– А я говорил – рыбачок!
Кешка оглянулся на парня:
– А ты бы сбегал и проверил? Чё зря языком молоть?
– А чё зря пулять?
– А ну-ка, выдь на дозор! Через полчаса доложишь! Ишь? Распился тут! Смотри, губу прижжёшь. Ну-ка, шоб я тебя не видал!
Серёга обиделся, вышел и хлопнул замороженной дверью так, что с потолка посыпался иней. Кешка неодобрительно хмыкнул в его сторону, а Мишка сделал последнюю затяжку.
– А скажи-ка мне, Иннокентий, дальше как жить будем?
Кешка бросил недочищенного омуля в кучу, распрямился и потянулся всем телом:
– А так и будем. Мы своё дело сделали, белых в Байкал-море скинули, а дальше и в океян скинем…
– Ну с энтими понятно, а здесь-то што?
– Известное дело, нову жисть сотворим!
– А каку?
– А хто его знает! Придумаем – у нас башковитых доводя!
Глава 6
Адельберг шёл на юго-восток.
Уже высокое над горизонтом, солнце светило в глаза. Он почувствовал, что мороз стал отпускать, и расстегнул верхние крючки бекеши, но этого ему показалось мало, и он снял перчатки. Он давно миновал город, и можно было присесть отдохнуть, но ещё мела позёмка, а впереди было много вёрст, и терять время на отдых он не мог. Ноги то зарывались в глубокий снег, наметаемый под торосы, то скользили по голому, прозрачному льду.
Адельберг шёл и уже не думал ни о Каппеле, ни о Колчаке. Выйдя из-под ареста, проехав мимо красных Черемховских копей и миновав красный Иркутск, постояв над могильной прорубью Колчака – в этом у него не было сомнений – и избежав смерти от случайной пули красного патруля, он понял, что впереди у него одна последняя прямая, в конце которой – встреча с семьёй. Он подумал, что от этого его отделяет или гибель, или то расстояние, которое ему предстоит пройти, поэтому сейчас в голове была одна мысль – вперёд.
Под хруст снега он думал о жене и сыне, которого видел только на фотографиях; Анна в письмах называла его Сашиком; он видел свой дом на Разъезжей улице рядом с Соборной площадью и Свято-Николаевским собором. Последнее письмо от жены пришло тому уж полгода, с оказией, когда он был ещё в Омске; офицеры и военные чины тыловых служб иногда могли «смотаться» в Харбин. Потом Колчак оставил Омск, и оказий не стало.
Он простился с женой ранней осенью 1914 года. Тогда, в первых числах сентября, его и ещё нескольких офицеров вызвали в штаб Заамурского округа для вручения казённого пакета и определили в Ставку русской армии, под начало Верховного главнокомандующего его императорского высочества великого князя Николая Николаевича, и дали три дня на сборы и прощание с семьями.
Война уже шла, но Харбин продолжал жить обычной жизнью, только прибавились новые тревоги. Из Петербурга и Москвы приходили военные новости, исправно печатались газеты, работал телеграф, все радовались победам и огорчались неудачам. Как и всю Россию, харбинцев расстроило поражение армии Самсонова и его самоубийство. Об этом говорили.
Из штаба, не заходя к себе в бригаду, Александр Петрович сразу пошёл домой – он решил отложить все дела до завтра. По дороге хотел придумать что-то утешительное для жены, но не успел, потому что штаб округа располагался на Большом проспекте, в нескольких сотнях шагов от дома, однако Анны дома не оказалось. Александр Петрович переоделся в домашнее и стал ждать. Анна отсутствовала недолго и, когда пришла, удивилась тому, что он не на службе, положила сумочку, откинула вуалетку и тревожно спросила:
– Что-то случилось?
Пока он ждал жену, то пытался что-то придумать, но после её вопроса всё отбросил:
– Я уезжаю в Барановичи, в ставку его высочества.
– Надолго?
Александр Петрович только пожал плечами.
Она прошла к себе в комнату, через некоторое время вернулась, переодетая в домашнее платье, позвала китайца-боя и повара и отпустила их.
– Ну что ж! Тогда давай пить чай.
Тот день до конца и ещё два они провели вдвоём, и только на третий день, к вечеру, уже на перроне харбинского вокзала, когда транссибирский экспресс тронулся и Александр Петрович вскочил на подножку, она сказала:
– Возвращайся!
«Вот я и возвращаюсь», – думал Адельберг.
Идти становилось всё труднее из-за нагромождения торосов, и дорога между ними терялась.
Перчатки были давно сняты, ворот расстёгнут. Адельберг сдвинул на затылок шапку, подставляя вспотевший лоб ветру, но ветер казался тёплым и не приносил облегчения.
«Вот я и возвращаюсь!»
Солнце поднялось в зенит и припекало даже через шапку. Впереди, сколько можно было видеть, простирался лёд большой реки; сопки по берегам Ангары становились всё ближе и выше и из голубых превращались в чёрные и строго очерченные. По его прикидкам, ещё несколько часов, и он должен дойти до той воображаемой точки, где остатки колонн Белой армии вышли на Ангару, чтобы идти дальше к Байкалу.
Вдруг Александру Петровичу показалось, что лёд на мгновение ушёл у него из-под ног, он остановился поправить шапку и дотронулся до лба. Лоб был потный. Он приложил снег, тот быстро растаял, потёк по лицу и стал замерзать в густой щетине. Александр Петрович понял, что жарко ему, скорее всего, не оттого, что после метели потеплело, если вода замерзает в бороде, а что-то тут другое. Он задрал рукав бекеши и рукавом френча вытер лицо, оно снова быстро покрылось потом. Он почувствовал, как пот течёт между лопатками, сначала горячий, а потом холодный.
«Чёрт побери, неужели я заболеваю? Как некстати! Надо немного отсидеться», – подумал он и пожалел, что не додумался попросить у Вацлава и Войтеха хотя бы немного спирту. Он прошёл ещё несколько шагов и нашёл, как ему показалось, удобное место. Когда Ангара становилась, а перед этим шла крупными льдинами, они, особенно около берега, наталкивались друг на друга, подминали одна другую, выворачивались наружу и так застывали. Он увидел большую, торчащую вертикально льдину, к которой ступенькой примёрзла льдина поменьше.
Александр Петрович сел.
«Сейчас! Пять минут! Нет, десять! Только не заснуть!» Он снова залез под бекешу и вытащил хронометр.
«Пятнадцать минут, и надо идти!»
Мешок, поставленный между коленями, обдал его пряным запахом копчёной рыбы, но есть не хотелось, хотелось пить.
«Дойду до своих и рыбу раздам! – Он растаял во рту снег. – И попрошу хлеба!»
«Хлеба! Хлеба!..» Эта мысль как будто бы прилипла, он проглотил талую воду и пожевал губами, чувствуя вкус не воды, а пахучей корки, которую только что откусил и начал медленно разжёвывать. Он перестал ощущать назойливый и сладковатый запах рыбы, только под ногами внизу пятном на белом снегу чернел мешок. На глаза и плечи опустилась усталость, тяжёлая, и придавила его к ледяному сиденью; ноги рядом с мешком потеплели.
Он сидел в полудрёме-полуяви, и вдруг ему послышался где-то далеко за спиной, за торосами, как будто бы звон поддужного колокольчика, именно поддужного, он не мог ошибиться, он даже открыл глаза. Так могут звенеть колокольцы только под дугой больших саней, запряжённых одним коренным и двумя пристяжными. Александр Петрович удивился, откуда сейчас может появиться тройка, да ещё с колокольцем.
Он огляделся: он сидел на льду реки – тогда чему тут удивляться? Вот река за спиной, та самая. Сейчас как раз Крещение! Как тут не быть тройкам? Он всё яснее слышал колокольчик и приближающийся перестук копыт по льду. Всё правильно! Всегда так было – на Сунгари пробивали большую иордань на Крещение, и половина Харбина стекалась на водосвятие, воду набирали в серебряную посуду и несли домой, и пробивали ещё одну, и самые смелые окунались и даже плавали в ней.
Колокольчик приближался, Александр Петрович дожевал оторванный им от большой свежей краюхи кусок хлеба и оторвал следующий.
«М-м-м! Как хорошо!»
Хлеб был тёплый и согревал пальцы.
«А где Анна? Почему её здесь нет? – Он снова оглянулся. – Понятно, она никогда не любила ходить зимой на реку. Она сейчас в костёле! Да, да! Конечно! А где же ей ещё быть? Надо идти к ней. Сейчас, только наберу воды!» Он наклонился к чёрно-белому краю зачерпнуть серебряное ведёрко. Анна стояла рядом и придерживала его рукой за плечо шинели, чтобы он не упал в прорубь.
– Аннушка! Ну что ты, я же не упаду!
– На всякий случай! – сказала Анна. – Я всё же подержу тебя!
Адельберг не дотягивался вниз, к воде, поэтому встал на колени, одной рукой опёрся на край иордани, другую занёс с ведерком, и ему показалось, что воды очень много и он не на коленях стоит на льду, а посреди воды, вода была вокруг него… кругом…
Он соскользнул с тороса и боком упал на лёд.
Кешка сидел на лавке в ногах у подогнувшего колени недовольного Петровича и с хрустом грыз омулёвую голову. Из-за стены было слышно, как в дозоре топчется Серёга, он нарочито громко скрипел снегом и слишком далеко от дверей не отходил. Мишка взял чайник с кипятком, посмотрел на сидор, подумал немного, подхватил его свободной рукой на плечо и вышел наружу. Как только Мишка вышел из дровяника, Серёга тут же шмыгнул мимо него внутрь.
Мишка оглянулся на парнишку, хмыкнул, подошёл к кошёвке, вытянул за веревочную петлю деревянное ведёрко, загрёб им снега и вылил туда кипяток, ведро поставил лошади под морду, сидор с патронами спрятал под мешки, огляделся по сторонам, потом набрал в чайник снега и вернулся в дровяник.
– Ну что, Кешка? Домой али здеся останисся, глядишь, на каку должность определят, а? А то айда на Байкал-море!
– Байкал-море никуда от мене не уйдёт! Останусь пока, дале видно будет!
– Бабе как обсказать?
– Обскажи, што видал, што живой-здоровый, к весне буду.
– Ладно! А ты, Серёга, – обратился он к пареньку, – на том берегу ежели будишь, в Мысовой, к примеру, спроси, где найти Мишку Гурана, кажный скажет и дорогу укажет. Вёрст пятнадцать по тайге, а где под сопкой Мантуриха с Мал-Мантурихой стекаются, там моё зимовье. Разнотравья да ягоды на зиму насобираешь, и чай не спонадобится. Запомнил?
Серёга, не выпуская из ладоней тёплую кружку с отваром, радостно кивнул:
– Спасибочки, дядь Миш, с делами управимся и прямиком к вам. По теплу, с дядь Кешей.
Мишка глянул на него и с сожалением покачал головой:
– Дела-дела! Эхма! – Он махнул рукой. – Ладно, слово за слово, а внучки ждут! Прощавайте!
Он вышел, поднял пустое ведро, шлёпнул лошадь и взялся за вожжи.
– Пошла, што ль!
Метель утихла, солнце слепило, и Мишка надвинул шапку на самые брови и подумал: «Жисть они нову будут строить! А чем стара была плоха, или я не понимаю чево, в своей тайге?»
Дорога шла вдоль правого берега Ангары, ещё несколько вёрст, и от южной стрелки Конного острова она упрётся в широкий зимник на Байкал, к ночи можно будет добежать до Листвянки, переночевать и с утра – на лёд.
– Тпр-р-р! Стой!
Он отъехал от дровяника несколько десятков саженей, соскочил с кошевы, поднял пару мешков, достал из-под них огромный тулуп с высоким, стоячим воротником, надел его, уселся и шлёпнул поводьями:
– Н-н-у-у! Давай, родимый!
День обещал быть солнечным и тихим, только понизу узкими хвостами улетавшей метели ещё мёл встречный ветер, он нёс по чистому льду змеиные струи снега и задувал их под торосы. Маштачок отмахивался от ветра мордой, шёл сам собой, не медленно и не быстро; за три года своей жизни он накрепко запомнил эту дорогу и, не понужаемый, мог довезти до самой Мысовой на том берегу Байкала.