– А что такое?
– Сир-тя угнали их, чтобы принести в жертву своим жестоким богам!
– Ой, спаси, Господи! – Испуганно перекрестившись, сидевший за веслом Афоня обернулся к священнику, коего давно уже считал своим покровителем. – Не дай бог угодить в лапы нехристям.
Отец Амвросий, хмыкнув, пригладил бороду:
– Ничо, Афонасий. Доберемся – там поглядим, кто кого. Идолы порушим, пожжем капища. То доброе, угодное Господу дело.
– Так-то оно так, – недоверчиво качнул головой парень. – Да ведь вогулич наш говорит: нехристи-то – волхвы, ага! Как же мы с ними сладим?
– Сладим! – уверенно заявил святой отец. – Кто в вере православной крепок, тому никакие волхвы не страшны! Святый животворящий крест да слово Божие – всяко посильней нехристей будут!
Афоня облизнул губы:
– Ой, отче… И все же сомненье меня берет… Все ж таки нас-то не очень и много.
– А ты не сомневайся, отроче! Лучше чаще молись!
– Да я молюсь, отче.
…Отношения казаков с девушками складывались по-разному. Бывших пленниц сам атаман строго-настрого приказал не забижать – никто и не забижал, действовали уговорами, лаской. Уже наметилось несколько пар, и ходили упорные слухи, что кое-кто – к примеру, рыженькая Авраама и кормщик Кольша Огнев – уже давно яко муж с женою живут – в блуде. Слухи таковые вызывали зависть, а отец Амвросий даже несколько раз говорил с кормщиком, вразумлял… дело шло к свадьбе.
Что же касается молодого атамана и Насти, то упрямая девушка по-прежнему отказывала в близости, да Иван и не настаивал – боялся обидеть, спугнуть то самое нарастающее чувство, что с недавних пор связывало их обоих. Наверное, и здесь нужно было бы подумать о свадьбе, но Еремеев пока молчал, подбирал кандидатов на роль посаженого отца и сватов. Тем более дел в походе хватало, да еще нужно было хорошенько подумывать о зимовье. Землянки рыть либо строить избы…
– Не надо рыть ничего, да-а, – повернул голову проводник. – Здесь чуть вниз по реке – заброшенное стойбище, деревня. Курум-пауль называлась когда-то, да-а. Ныне осквернена: сир-тя напали, убили, увели всех, колдовали – с тех пор там никто не живет. А жилища, амбары – остались, частокол разве что починить, да-а. И это…
Маюни замялся, искоса поглядывая на отца Амвросия. Тот сидел далеко, на корме, и беседы сей не слышал.
– Ваш шаман, я вижу, могучий, да-а. Пусть поколдует, и злые чары сир-тя уйдут – снова в стойбище жить можно будет.
– Поколдует, – еле сдержав смех, заверил Иван. – А стойбище – это славно. Говоришь, и дома там есть? Настоящие избы?
– Есть, есть, – улыбнулся остяк. – Никто их не разрушал, все колдунам досталось, сир-тя. А сир-тя тепло любят, им холода ни к чему – вот и ушли, вернулись к своему злому солнцу.
Поправив на голове шапку, атаман почесал шрам и тихо спросил:
– А от стойбища до солнца злого – далеко?
– Недалеко, – задумчиво пояснил Маюни. – Но и не так уж близко. Четыре раза по семь дней пути, да-а.
– Верст четыреста. – Иван покивал, оглядываясь на корму, где сидели девчонки: переглядывались, смеялись, говорили о чем-то своем. Отец Амвросий, нынче бывший за кормщика, вполголоса затянул песню про Илью Муромца. Перестав смеяться, девушки дружно подхватили – вышло хорошо: слаженно, славно.
Даже Маюни – и тому понравилось:
– Хорошо поют, да-а.
– Так ты до самого идола златого нас проводишь? – улучив момент, справился атаман.
Игравшая на тонких губах остяка улыбка живо сошла на нет:
– Что ты, господине! Там же колдуны. Вам золотой идол нужен – вы и идите. А дорогу я покажу.
– Так ведь дедушка твой, сам же говорил, шаманом был, – подначил Иван с усмешкой. – И бубен теперь у тебя есть.
– Их колдовство сильнее, – со вздохом признался отрок. – Это дедушка был шаман, а я…
– Ладно, – атаман похлопал парнишку по плечу, – там разберемся. Так далеко, говоришь, твое стойбище?
– Да недалече уже, да-а. Через три дня, коль позволит Аутья-Отыр, доплывем.
– Кто-кто позволит?
– Аутья-Отыр. Большое, могучее божество, речное. В устье Ас-ях живет, в образе большой щуки, да-а.
…Аутья-Отыр позволил – до заброшенного стойбища казаки, как Маюни и обещал, добрались за три дня, без всяких недоразумений, если не считать случайно свалившегося в воду Афоню Спаси Господи – неудачно прошел по борту, вот и грохнулся, брызг целую тучу поднял, а сколько крику было! Девчонки бедолагу в свой шатер забрали, растерли барсучьим салом, чтобы не захворал. Не захворал Афоня, Бог миловал – из шатра выбрался весь в смущении, красный… но довольный.
– Нам, что ль, тоже за борт нырнуть? – смеялись казаки. – Потом бы к девам, в шатер…
– Я вам дам, к девам! – Отец Амвросий сурово погрозил охальникам кулаком. – Гребите ужо да молиться не забывайте.
Если б не Маюни, проплыли бы мимо: селение остяков с реки не очень-то было заметно, сей таежный народец вообще не любил выделяться, вот и избы себе неприметные выстроил – не избы даже, а полуземлянки, с бревенчатыми, обложенными дерном крышами.
Внутри жилищ неожиданно оказалось просторно и даже уютно, хоть и темновато – свет проникал лишь сквозь распахнутую дверь да в отверстие для выхода дыма. Зато очаги казаки растопили сразу, как только осмотрелись. Как проводник и говорил, селенье оказалось покинутым – в землянках валялся нехитрый скарб да гнили оленьи шкуры, а кое-где, ближе к околице, белели разбросанные человечьи кости.
– Зверье обглодало, – перекрестившись, покачал головой священник. – Надо бы похоронить, а то нехорошо как-то.
– Да, нехорошо. – Иван согласно кивнул и понизил голос: – Одначе те, чьи кости, ведь нехристи… как их погребать будем? Просто так, что ли, зарыть?
– А про то, друже, у остяка нашего спросим, – неожиданно заявил отец Амвросий. – Пущай по-своему упокоит, хоть и нехристи, а все ж – люди. Негоже так-то…
Обернувшись, Еремеев махнул рукой уже начинавшим ставить частокол казакам:
– Эй, парни. Как закончите – соберите кости.
Вдруг услыхав девичий смех, атаман обернулся, увидев возвращавшихся из лесу девушек: их водил Маюни, показывал какие-то пахучие травы – хоть как-то заменить соль, запасы которой таяли прямо на глазах.
Настя подошла ближе, сверкнула глазищами карими – видать, услыхала приказ. Волоса ее, как всегда распущенные – не отросли для кос еще… а скорее, девчонке самой не хотелось косы, – связывала лента из оленьей кожи, на плечи, поверх рубахи, была накинута старая малица с изящным узорчатым рисунком:
– Вот… одежонку в избе нашла. Как раз!
Стоял легкий морозец, девчонки пришли из лесу веселые, разрумянились, трав нужных мешками набрали и собрались завтра за морошкой идти.
– Ой, ягод там, на болоте, много – страсть! – похвалившись, Настя понизила голос: – Ты, атамане, мужиков-то от работы не отвлекай. А костяки мы соберем, чего ж.
Еремеев повел плечом:
– Ну, собирайте, раз такое дело. А ты, Маюни, скажешь, как соплеменников твоих схоронить.
Парнишка сурово сдвинул брови:
– В лес надо нести, да-а.
– Так отнесем!
– А потом… в бубен бить буду. Один. Не надо, чтоб видели…
– Не надо – так не надо, – махнул рукой атаман. – Как скажешь.
Все принялись за дело: девушки собирали разбросанные по стойбищу кости в большие плетеные корзины, найденные тут же, в деревне, мужчины вплотную занялись частоколом и починкой землянок, рубили да таскали бревна, благо лес был – вот он, здесь, перекрывали в два наката крыши, обкладывали дерном – чтоб зимой, даже в самую лютую стужу, в землянках держалось тепло.
Молодой атаман деятельно руководил всеми, а то и сам подставлял плечо:
– А ну, братцы, ухнем! И-и-и… раз!
Девчонки унесли собранные кости в лес, к старому ельнику, куда указал проводник. Вернувшись, разложили костры да принялись готовить ужин – на всю артель. К тому времени специально выделенные Еремеевым казаки уже натаскали из реки рыбы и даже запромыслили кое-какую дичь. Вернулись довольные:
– А ничо! Зверья да рыбы здесь много, перезимуем, не пропадем. Эх, еще бы хлебушка!
Иван скривился: с хлебушком дела обстояли ненамного лучше, чем с солью, – прихваченных с собою в путь запасов муки хватало еще примерно на месяц, и то – затянув пояса. Ну, хоть дичи, да рыбы, да ягод – было. Хватало с избытком!
– Атамане… – потянул кто-то Ивана за руку.
Хм… кто-то? Настена… кто же еще? Только вот обозвала как-то не так, обычно кликала без обиняков Иваном, а тут, вишь ты, – атаман. Хорошо, не господине… Что-то случилось, верно, да и лицо у девчонки какое-то не такое… испуганное… или напряженное, что ли.
– Случилось что, дева?
– Отойдем вон, за сосенки. Покажу кой-чего.
Молодой человек махнул рукою:
– Пошли, только быстро. С обедом-то что?
– Варится. Идем.
Они отошли в сосняк, начинавшийся сразу за околицей, а дальше разбавляемый осиной, березою, лиственницей да хмурыми темными елями. В небе ярко сверкало солнышко, правда, уже не жарило, но кругом вкусно пахло смолою. Невдалеке гулко куковала кукушка, а где-то над самой головой деловито молотил дятел.
– Ну, – в нетерпении обернулся идущий впереди Иван. – Чего у тебя?
– Вот… – Покусав губы, девушка вытащила из взятой с собою корзинки… белый человеческий череп и берцовую кость!
– Господи, – перекрестился атаман. – Ты чего мне-то их притащила? Неси вон Маюни, за ельник.
Настя сверкнула глазами, набычилась:
– Я отнесу. Но сперва взгляни…
– Да что там смотреть-то?!
– Посмотри, говорю!
Девушка сказала столь властно, будто была не дочкой посадского человека, а какой-нибудь столбовою боярышней! Попробуй ослушайся – исполняй!
– Видишь, Иване, как эти кости разбиты и обглоданы?
– Ну, вижу.
Молодой человек повертел в руках череп, скалившийся нехорошей улыбкою, побарабанил пальцами по пробитому виску:
– Пробили, да. Враги, эти самые колдуны, верно. Видать, палицей. А потом уж зверье постаралось – мертвяки-то в лесу долго не лежат, всяко приберет кто-нибудь: лиса, медведь, росомаха, да мало ли…
Настасья хмыкнула:
– Ты внимательней посмотри, ага! Вот, хоть кость взять… видишь, разбита…
– Ну, разбита…
– Да специально ее разбили, Господи! Умело! – не выдержав, повысила голос дева. – И череп – умело, чтоб мозг достать, высосать! И не звери то сотворили – люди!
– Постой, постой! – Иван поскреб шрам. – Так ты хочешь сказать – здесь людоеды водятся?
– Именно! – всплеснула руками Настя. – Битый час тебе это твержу, а ты все ну да ну… Не мычишь, не телишься.
– Ну, извиняй, – сунув кости в корзину, атаман развел руками. – Молодец, что заметила!
– А я вообще приметлива, – усмехнулась девчонка. – Так что делать-то теперь будем? Сторожу-то надобно посильней выставлять.
– Выставим. – Иван успокаивающе кивнул и взял Настасью за руку. – А остяк-то наш про людоедов ничего не сказал…
– Так надо спросить! Вот прямо сейчас пойдем и спросим…
– Эй, эй, – поспешно придержал он девушку. – Постой. Пусть сначала дела свои справит… Вон, слышишь – бубен?
– Слышу. Так ведь кости-то еще – не все. Скажем, еще нашли. Ну, пошли же!
Небольшая полянка средь суровых елей незаметно переходила в болото, еще не замерзшее, топкое, с высокой осокою и крупными оранжевыми ягодами сладкой подмерзшей морошки. Близ болота, перед разложенными в относительном порядке костяками, на корточках сидел Маюни и, склонив голову набок, мерно колотил в бубен сухой заячьей лапкой, найденной в оскверненной деревне Курум-пауль. Колотил и негромко, нараспев приговаривал:
– Ум-ма-а, ум-м-а-а, умм! Лети, лети, небесная утка, и ты, гагара, лети… Прими в свое лоно умерших, о Калтащ-эква, мать сыра земля, и ты, солнечная Хотал-эква, в последний раз озари их животворящими своими лучами, а ты, великий Нум-Торум, и ты, Корс-Торум, не гневайтесь на этих несчастных. Пусть примут их поля вечной охоты, пусть… Ум-ма-а, ум-ма-а, умм! Лети, небесная утка, и ты, гагара, лети… Умм!
Заслышав шаги, Маюни резко обернулся:
– Чужие люди! Вы зачем здесь?!
– Мы… нашли… Вот еще кости.
– Это хорошо. Сюда не ходите, в ельнике ждите, да-а. Я сам к вам подойду. Сейчас.
Положив бубен наземь, подросток поклонился костям и быстро зашагал к ельнику. Лицо его дышало необычайной серьезностью и даже казалось суровым.
– Смешной какой, – шепотом заметила Настя. – А вообще он добрый отрок… хоть и язычник.
– Принесли кости? – Подойдя, юный остяк поклонился. – Давайте. И уходите, да-а.
– Подожди, Маюни. – Атаман придержал парня за локоть. – Мы хотели у тебя кое-что спросить. Погляди-ка на кости внимательней. Что видишь?
– Да ничего не вижу. – Юноша явно уклонялся от прямого ответа. – Кости как кости. Спасибо, что принесли.
– Их кто-то обглодал, отроче! – повысил голос Иван. – И этот кто-то – явно не дикий зверь. Только не говори, что не знаешь.
– Не скажу. – Маюни помотал головой, словно бы прогоняя вдруг налетевшее на него какое-то злое наваждение, морок. – Я слышал… значит, они опять пришли. Вернее, их наслали сир-тя, да-а!
– Да о ком ты говоришь-то?
Еремееву неожиданно захотелось взять этого внешне невозмутимого парня за шиворот да тряхнуть так, чтоб слова горохом посыпались!
– О ком? О людоедах?
– Наши звали их «менквы», – негромко пробормотал остяк. – Они нападали летом, обычно – ночью. Коренастые, очень-очень сильные и злобные, как пупых!
– Кто-кто?
– Пупых – злые духи. – Пояснив, Маюни осторожно погладил лежащий в корзине череп и тихо продолжил: – Только с пупых можно договориться, ублажить, а вот с менквами – нет. Они тупые!
– Почему тупые?
– Не знаю. Так говорят. Я-то сам их видал один раз, еще в раннем детстве. Плохо помню, да-а. Они охотятся на товлынгов, а те живут на севере, далеко. Сюда только летом забредают. Не понимаете? – Остяк вовремя спохватился, хлопнул ресницами. – Как бы вам сказать… Товлынг-лув – это огромный конь великого божества Мир-суснэ-хума, сына Нум-Торума, вестника между людьми и богами. Так вот товлынг – такой же огромный, только не конь. С бивнями, с большим длинным носом, весь покрытый шерстью. О, в нем очень много мяса, да-а. И могучие бивни! Но это большой и очень сильный зверь, менквы его добывают редко, даже если наваливаются всей кучей. Так говорили старики, да-а. Еще они рассказывали про ужасных хищных драконов – ну, про то я вам уже говорил.
– Ага, старики, – насмешливо прищурилась Настя. – А сам ты не видел?
– Нет.
Маюни вновь ушел творить погребальный обряд, молить богов за своих погибших сородичей. Из-за ельника донесся приглушенный рокот бубна, послышались слова, точнее сказать – завывания: «Умм, умм, умм-ма-а-а…»
– Думаю, про великанов – все сказки, – ухмыльнулся Иван. – В стародавние времена тут, в Обдорской земле, новгородцы были, ушкуйники. Так они про людоедов ничего не рассказывали, иначе б и до нас дошли байки.
– Но людоеды-то все-таки есть! – Возразив, Настя пригладила волосы. – Людоеды – есть, это по костям видно, а вот про больших зверей… не знаю. Может, и врет Маюни, сам-то он никого подобного не видал, ни драконов, ни этих, товлынгов.
…На следующей неделе в тайге выпал снег, и хотя особые холода еще не пришли, но все хорошо понимали: зимушка-зима дышит в затылок. Казаки вытащили на берег струги, поставили частокол, заготовили дров, поднакидали на крыши дерна и лапника – к зимовке подготовились как надо! Девушкам выделили отдельное жилище, рядом с «приказной избой», – так ватажники именовали атаманскую землянку, в которой, кроме самого Ивана, еще жили отец Амвросий, Афоня Спаси Господи, бугаинушко Михейко и мекленбургский ландскнехт Ганс Штраубе, уговоривший всех идти на болото за морошкою да ставить брагу. Поставили, а чего ж? Дрожжи были.
Ушлый немец уже давно положил глаза на девок, особенно пришлась ему по нраву светлоокая Онисья – высокая, статная, с большой грудью и волосами белыми-белыми, словно выгоревший на солнце лен. При виде ее герр Штраубе лихо подкручивал светло-рыжие усы и, снявши берет, отвешивал самый галантный поклон:
– Ах, фрейлейн Онисья, как вы маните своей несравненной красотой мое слабое сердце!
Скромница и молчунья Онисья на подобные притязания не отвечала, лишь брови хмурила, еще больше распаляя ландснехта.
– Ох, немец, немец! – приговаривал отец Амвросий. – Надо, Иване, ему порученье какое-нибудь дать. Эх, зря мы девок взяли!
В этом смысле атаман был со священником абсолютно согласен – на всю зимовку нужно было придумать какие-то дела: грандиозные охоты, ремонт и постройка стругов, годилось все! Даже бражка. Пусть уж лучше пьют, чем блудят да из ревности бьют друг другу морды. Хотя одно другому не мешает, конечно.