В игре, разыгранной судьбой в 1914 году, темными лошадками оказались все европейские монархи, однако самой непредсказуемой из них выступил Вильгельм. Бисмарк оставил после себя малофункциональное политическое устройство, при котором воля народа, выраженная рейхстагом, подавлялась властью императора, назначаемых им министров и начальником штаба армии. Вот как описывает Джонатан Штейнберг эпоху, начавшуюся со смещения Вильгельмом своего канцлера в 1890 году, вскоре после восшествия на престол: «Бисмарк… оставил систему, которой мог управлять лишь он сам – человек незаурядный – и только в том случае, если над ним будет стоять самый заурядный кайзер. После его ухода оба условия нарушились, государственная система погрязла в лицемерии, интригах и фанфаронстве, превращая кайзеровскую Германию в опасную соседку»{28}. Макс Вебер, родившийся как раз в ту эпоху, придерживался аналогичного мнения: «Он оставил страну совершенно непросвещенной политически… совершенно лишенной политической воли. Она привыкла беспрекословно и фаталистично подчиняться любым решениям в угоду монархическому правительству» (курсив Макса Вебера. – Прим. авт.){29}. Демократическое влияние сильнее всего ощущалось во внутренней финансовой политике и слабее всего – во внешней, которая велась за закрытыми дверьми личными ставленниками кайзера без оглядки на расклад сил в рейхстаге, зато под изменчивым, но ощутимым давлением армии.
Гогенцоллерны не умели выстраивать отношения. Кронпринц вернулся в 1913 году с охоты на лис в Англии, убежденный – ошибочно, надо сказать, – в симпатиях к Германии, царящих среди британского правящего класса. Его отец со своей усохшей рукой и маниакальным пристрастием к военной атрибутике и уставу был натурой холерической, в погоне за авторитетом беспорядочно и бездумно чередующей лесть и угрозы. Однажды Вильгельм поинтересовался у империалиста Сесила Родса: «Скажите, Родс, почему меня недолюбливают в Англии? Что мне сделать, чтобы завоевать симпатии?» Родс ответил: «Попробуйте, наоборот, не делать ничего». Кайзер сперва опешил, потом расхохотался. Последовать такому совету было выше его сил. В 1908 году Вильгельм черкнул на полях депеши от своего посла в Лондоне: «Если хотят войны, пусть начинают, мы ее не боимся!»
В предвоенные годы европейские симпатии и антипатии не отличались незыблемостью, то и дело меняясь, перетасовываясь и перестраиваясь. Французы вступали в новое столетие с мыслью о возможном вторжении Англии, и в 1905 году Британия на самом деле вынашивала подобные планы. Какое-то время существовала вероятность, что Россия выйдет из Антанты и присоединится к Тройственному союзу. В 1912 году министр иностранных дел Австрии граф Берхтольд действительно подумывал о сближении с Санкт-Петербургом, однако неразрешимые разногласия по поводу Балкан оказались слишком серьезным препятствием. На следующий год Германия предоставила Сербии ряд займов. Среди студентов Оксфорда, обучавшихся по стипендии Родса, в первые годы после ее учреждения насчитывалось немало немцев, что свидетельствовало о граничащем с пиететом уважении британцев к немецкой культуре. Не исключением была и промышленность: до 1911 года Vickers разрабатывала и производила взрыватели для снарядов совместно с Krupp.
Несмотря на то, что англо-немецкая «гонка морских вооружений» сильно подпортила двусторонние отношения, канцлер Теобальд Бетман-Гольвег и лорд-канцлер Ричард Холдейн делали неуклюжие попытки их наладить – в частности, немецкий канцлер старался заручиться гарантиями нейтралитета Британии в случае войны на Континенте. Эти попытки дались Бетману дорогой ценой – он лишился доверия фанатичных немецких националистов, у которых он прослыл отъявленным англофилом. Тем временем брат кайзера принц Генрих Прусский во время беседы в январе 1914 года с британским военно-морским атташе капитаном Уилфредом Хендерсоном отметил на специфическом английском, который все же без труда понимали на любом лондонском званом обеде, что «прочие крупные европейские морские державы не принадлежат к числу “белых людей”»{30}. Это замечание, выводящее за скобки и бледнолицых русских, и итальянцев, и австро-венгров, и французов, Хендерсону пришлось по душе. Передавая августейшие слова в адмиралтейство, он писал: «Не могу не признать, что Его Королевское Высочество очень по-британски выразил преобладающую в нашей собственной службе точку зрения».
Слова эти сочли достаточно пикантными, чтобы несколько десятилетий спустя вымарать из публикуемых дипломатических донесений. Однако затронутая принцем тема всплыла чуть позже, за совместным ужином британского и немецкого морских офицеров, когда единственный произнесенный тост оказался «за две белые нации»{31}. На регате в Киле в 1914 году некоторые немецкие моряки клялись в вечной дружбе своим гостям из королевских ВМС. Командир дредноута Pommern сообщил офицерам крейсера Southampton: «Традиции вашего флота служат для нас примером, и когда я читаю в газетах о возможной войне между нашими странами, меня охватывает ужас – ведь эта война будет, по сути, гражданской». Гроссадмирал Тирпиц нанял английскую гувернантку своим дочерям, которые затем завершали образование в Челтнемском женском колледже.
Однако, несмотря на восхищение Британией, Германия все же с ней соперничала – самым явным образом в строительстве флота, способного потягаться с королевскими ВМС (лично кайзеровская затея, вызывающая острое неодобрение канцлера и армии), а главное, отвергая дорогую британскому сердцу концепцию политического равновесия на Континенте. В 1914 году в Киле вице-адмирал сэр Джордж Уоррендер, намереваясь польстить Тирпицу, сказал: «Вы самый знаменитый человек в Европе». «Впервые слышу», – ответил Тирпиц. «По крайней мере для англичан», – уточнил Уоррендер. «Ну еще бы, для вас, англичан, я настоящее пугало», – прорычал Тирпиц. Тирпицем – как и кайзером – действительно пугали. Как бы Германия ни пыталась приукрасить действительность, ее власти в самом деле стремились установить господство в Европе (которое британское правительство уступать не намеревалось), а затем протянуть руки и за океаны.
Лорд Холдейн, по словам немецкого посла, сказал князю Лихновскому: «Если мы нападем на Францию, Англия, несомненно, придет ей на помощь, поскольку не потерпит нарушения баланса сил». Лихновского не воспринимали в Берлине всерьез – отчасти из-за его восторженного отношения к Англии, однако англичане ему взаимностью не отвечали. Британский премьер-министр Герберт Асквит жаловался на Лихновских в своем письме Венеции Стэнли[7]: «…Гости утомили. Оба совершенно невоспитанны, а он к тому же болтлив и придирается к мелочам»{32}.
От переданного послом предупреждения Холдейна в Берлине презрительно отмахнулись. Генерал Гельмут фон Мольтке, начальник немецкого Генерального штаба, считал британскую армию чем-то вроде имперской жандармерии, а флот и вовсе сбрасывал со счетов как сомнительное подспорье в сухопутных сражениях на Континенте. Кайзер высказался на полях посольского доклада, назвав британскую концепцию равновесия сил «идиотизмом», который «навечно поссорит нас с Англией». В письме к эрцгерцогу Францу Фердинанду он утверждал, что слова Холдейна «полны злобы, ненависти и зависти к успешному развитию взаимовыгодного альянса между двумя нашими странами [Германией и Австрией]». Несколько британских ученых предупреждали о преобладании в немецких университетах представлений о неизбежности исторической борьбы между кайзеровской империей и Британией, являющими собой современные аналоги восходящего Рима и обреченного Карфагена.
Германия и объединенная Австро-Венгрия составляли два столпа Тройственного союза, третьей участницей которого выступала Италия, однако на нее в случае войны никто всерьез не рассчитывал. Большую часть предыдущего столетия в статусе «больного человека Европы» пребывала Османская империя, постепенно хиреющая и теряющая свои земли. Теперь этот нелестный титул перешел к империи Габсбургов, чье неумение разрешить внутренние противоречия и утихомирить воинственные меньшинства неустанно обсуждалось в парламентах и газетах – в том числе и немецких. Однако правители империи Гогенцоллернов возвели в ранг первостепенных задач внешней политики поддержание слабеющей союзницы. Кайзер с советниками цеплялись за Габсбургов не в последнюю очередь потому, что от развала Австро-Венгрии могли выиграть прежде всего их заклятые враги – Россия с балканскими подопечными. Кайзер частенько отпускал нелестные замечания в адрес «славянства» и якобы возглавляемой Россией коалиции против «немецкой нации». 10 декабря 1912 года он сообщил швейцарскому послу в Берлине: «…Мы не оставим Австрию в беде: если подведет дипломатия, придется вступать в расовую войну»{33}.
Население империи Габсбургов составляли 50 миллионов представителей 11 национальностей, занимающих территории современной Австрии, Словакии, Чехии, Венгрии, Хорватии, Боснии и Герцеговины, отдельных частей Польши и северо-восточной Италии. Франц Иосиф был утомленным 83-летним стариком, царствовавшим с 1848 года и создавшим объединенную монархию в 1867 году. Двадцать восемь лет он состоял в близких отношениях с актрисой Катариной Шратт. В письмах он обращался к ней «Моя дорогая подруга», а она в ответ называла его «Ваше Императорское и Королевское Величество, мой августейший повелитель». В 1914 году ей исполнился 51, и отношения вошли в тихое домашнее русло. В своей летней резиденции Ишль император наведывался к Катарине на виллу Felicitas в одиночку, иногда в семь часов утра, предупредив о своих намерениях запиской: «Оставь, пожалуйста, калитку незапертой».
Проведя всю молодость в строю и даже успев поучаствовать в военных действиях, император питал неизменное пристрастие к военной форме и считал армию объединяющей империю силой. Костяк его офицерского корпуса составляли аристократы, в большинстве своем сочетавшие заносчивость с некомпетентностью. В историю вошел случай, когда Франц Иосиф, будучи еще молодым императором, настоял на проведении военных учений на обледеневшем плацу – кони поскальзывались и падали, двое всадников погибли. Примерно так же он и правил, упорно отказываясь принимать в расчет социальные, политические и экономические силы. Норман Стоун классифицировал монархию Габсбургов как «систему институализированного эскапизма»{34}. Безработицы и бедности в столице Австро-Венгрии было не меньше, чем в любом другом европейском городе, а чувства безысходности, пожалуй, даже больше: в 1913 году почти 1500 венцев предприняли попытки свести счеты с жизнью, половина из которых удались. Что касается общественного согласия, вот как отзывался один писатель об австрийском парламенте: «Какофония в нем брала верх над законотворчеством, однако, поскольку это была венская какофония, все гремело и бренчало довольно изящно»{35}. В марте 1914 года этот шум Францу Иосифу надоел, и он приостановил работу рейхсрата ввиду постоянных конфликтов между чешскими и немецкими депутатами. С тех пор он и его министры правили посредством издания указов.
Австро-Венгрия была в основном аграрной страной, тем не менее Вену превозносили как одну из самых культурных и космополитичных мировых столиц, облюбованную Францем Легаром и Томасом Манном. Ленин считал ее «могучим, красивым и жизнерадостным городом». «Регтайм-бенд Александра» (Alexander’s Ragtime Band) Ирвинга Берлина исполнялся в Вене на английском, в 1913 году в городе прошла мировая премьера «Пигмалиона» Бернарда Шоу. По иронии судьбы в том же году в Вене несколько месяцев прожили Сталин, Троцкий, Тито и Гитлер. Великий американский боксер Джек Джонсон стал звездой зимнего сезона в «Театре Апполона». Зигмунд Фрейд из всего многообразия венских кофеен чаще всего наведывался в Landtmann. Город был квинтэссенцией снобизма – кланяющиеся, любезничающие, подобострастные лавочники льстили клиентам, добавляя к их фамилиям аристократичное «фон» и обращаясь к ним «ваша милость». Домашняя прислуга жила практически по феодальным порядкам – по закону о занятости горничным полагалось лишь семь свободных часов за две недели в каждое второе воскресенье. На Новый год высокородные венцы гадали, капая расплавленным свинцом в ведерки с ледяным шампанским и пытаясь понять по застывающим кляксам, что готовит им будущее.
Жизнь австрийского высшего общества была наиболее регламентирована по сравнению с другими странами Европы и состояла в основном из появления в ложах Бургтеатра и Придворной оперы, а также еженедельных журфиксов. Каждый венский аристократ знал, что по воскресеньям гостей принимает принцесса де Круа, по понедельникам – графиня Хаугвиц, по вторникам – графиня Берхтольд, а по средам – графиня Бюкуа. Графиня Штернберг устраивала лыжные выходные в Земмеринге, графиня Лариш собирала гостей на бридж, а вечера у княгини Паулины фон Меттерних, во множестве привечавшей банкиров-евреев, насмешливо называли «соборами сионской Богоматери» (Notre Dame de Zion). Еврейская диаспора Вены – одна из самых крупных и влиятельных среди европейских стран – рождала соразмерный своим масштабам антисемитизм.
Несмотря на то, что в политическом и военном отношении немцы ставили себя выше австрийцев, при встрече с габсбургской аристократией на ее собственном поле они заметно тушевались. Уикхем Стид, давний корреспондент The Times, писал о Вене так: «Сочетание величия и домашней простоты, света и красок, отсутствие архитектурной монструозности и ощутимое влияние Италии – вкупе с изяществом и красотой женщин, вежливым дружелюбием окружающих и теплой, радушной речью – это настоящий праздник для ушей и глаз любого опытного путешественника»{36}. Однако тот же Стид находил «невыносимым» венское высокомерие, чувствовал «общую атмосферу иллюзорности» и жаловался, что у Вены нет души.
Австрийцы налаживали отношения с Германией, Турцией и Грецией, стремясь расстроить планы Сербии по созданию панславистского государства – Югославии, в котором окажется несколько миллионов подданных Габсбургов. Кроме того, в предвоенные годы у империи вошло в привычку подкреплять дипломатические меры военными угрозами. Австрийские генералы относились к войне с недопустимой беспечностью, считая ее заурядным способом решения государственных задач, а не пропуском в царство Аида. Национальные меньшинства все более отдалялись и озлоблялись, империя в ответ все туже закручивала гайки. Вена разжигала рознь между своими подданными – мусульманами, сербами и хорватами. Основная масса меньшинств не имела политических прав, зато облагалась огромными налогами. Вена пела и танцевала, однако за пределами города вальсов, в других владениях Франца Иосифа искать доброты и милосердия не приходилось. Впрочем, соседи Австро-Венгрии вели себя не лучше.
Российские власти разделяли убеждение кайзера, что обеим империям суждено участвовать в исторической борьбе между германской и славянской нациями. Немцы не скрывали своего презрения к русским, не упуская случая их поддеть. Царские подданные в свою очередь недолюбливали немцев за культурное и промышленное превосходство. Самым крупным камнем преткновения для двух стран стала Турция. Две державы кружили над испускающей дух Османской империей, словно стервятники, высматривая лакомые куски. Особенно остро стоял вопрос о контроле над Дарданеллами, через которые проходило 37 % российского экспорта. С поверхностным османским надзором Санкт-Петербург еще худо-бедно мирился, однако немецкого владычества над проливом уже не вынес бы, тогда как в кайзеровских внешнеполитических планах этот пункт значился в числе первых. Младотурки, захватившие власть в Константинополе в 1908 году, в своем стремлении модернизировать страну охотно принимали помощь Германии – особенно военные рекомендации. Что же до Берлина, то Вильгельм так напутствовал генерала Лимана фон Сандерса, отбывающего командовать константинопольским гарнизоном в 1913 году: «Сколотите мне новую крепкую армию, которая будет подчиняться моим приказам»{37}.