Потом, согласно программе, повезли на праздник дня МВД, где нас приветствовали фанфарами. Увидели небольшое представление: плотные ряды омоновцев с закрытыми, как у рыцарей, лицами в шлемах, с дубинками оттесняли от местного Белого дома демонстрантов, жгущих машины и бьющих стекла. Омоновцы вежливо брали их под руки и предупредительно уводили в автозаки.
Наверное, желая показать в сравнении настоящую глубину патриотизма и ничтожность нападок оппозиционеров (или Светлана упросила Тимура, замминистра?), делегации были отправлены на автобусах в места Сталинградской битвы.
Яркое солнце за окнами автобуса породнило нас в общей радости. Как точен солнца жар в окно автобуса для сотворенья близости души! И мир уже становится не глобусом – иным в ресницах радужно дрожит.
Я сидел рядом с моей Беатриче. С другой стороны уселся замминистра, Тимур, хотя руководство ехало в автомобилях впереди. Светлана, чувствуя его дыхание, отчуждённо отодвигалась от него, и он не смотрел на неё. Лишь изредка энергично комментировал увиденное за окном.
От качки автобуса мы со Светланой наваливались друг на друга, и я, имитируя сдерживание, оказывался чуть ли не в её объятиях. Она дурачилась, пела дурным голосом, а я незаметно держал ладонь на её голом колене, пользуясь тем, что она отвлеклась, и она не снимала руку. Замминистра изредка косился на нас.
Она показала в окне на широкую излучину реки.
– Вот здесь плыли ладьи Степана Разина. Говорят, здесь он бросил в воду персидскую княжну. А вон утёс, где Степан думал свою думу о народном счастье. Есть на Во-о-лге утёс… Я там бывала. Странное чувство на его вершине, где ветер шевелит ковыль. О чём он думал? Наверняка, не о награбленном. Народ хочет видеть его таким, а не убийцей.
– Ну, ну, – сказал замминистра. Оказывается, прислушивался к нам. – Это не там было.
Она не отвечала. Мы покачивались, прижимаясь друг к другу.
Ехали долго, несколько часов, вдоль великой реки. Олег читал из книги нашего писателя с тёплой надписью автора, приглашая насладиться своим восторгом.
– «Крольчиха Краля отчего-то упала замертво… Отыскав чёрный холм земли, где хозяева закопали картонную коробку с прахом Крали, Пулька садилась, и, задрав лисью мордочку кверху, жалобно поскуливала. Хозяева только руками разводили: «Какое доброе сердце у нашей Пульки!».
Автобус веселился и аплодировал.
Не заметили, как проехали через заново отстроенный приволжский город к ровной, как от вулкана, искусственной горе с бетонными нагромождениями. На вершине открылись обрезанные окном машины могучие ноги статуи.
– Мамаев курган! – скомандовал замминистра. – Родина-мать!
Увидели огромную – в каменном балахоне ветров – женщину с мечом в небе, с голой грудью.
– Вот оно, выражение удовлетворения мести – вглядываясь, фыркнул Олег. – Бездарная сталинская классика античности.
Директор агрохолдинга как-то безучастно скользнул по нему взглядом.
– В детстве, помню, играли здесь с пацанами. Задевали осколки и кости. На каждом метре.
– Бедный наш народ, – вздохнул Олег. – Положил себя ради укрепления режима.
Меня впечатлила искусственная торжественность скорби.
Высадились, разминая ноги в слепящем солнечном свете. Замминистра широким жестом пригласил нас в кафе «Блиндаж», незаметно прячущийся под бугром. В подвале по стенам – фронтовые листовки с карикатурами на фашистов, гармошка, в углу на стойке плащ-палатка и каска.
Буфетчица в форме старшего лейтенанта Красной армии налила в алюминиевые кружки по сто граммов «фронтовых». Мы уселись за грубый деревянный столик в углу, официантка в гимнастёрке и кирзовых сапогах принесла в алюминиевых мисках гречневую кашу, чёрный хлеб и сало.
Гурьянов, надевший медали по этому случаю, негодовал:
– Это кощунство!
– Зато оригинально, – развеселилась Светлана.
Замминистра поднял алюминиевую кружку.
– За мир между нами!
– Наступают последние дни новой Сталинградской битвы! – провозгласил Гурьянов, подняв свою кружку.
Замминистра засмеялся и чокнулся с ним, и они приняли свои «сто фронтовых».
Выпили, слушая песню, проникновенно льющуюся из старинной чёрной тарелки радио: «Тём-ная ночь. Только ветер свистит по степи…»
Странное видение – глубинного младенчества, поблескивающего кручения пластинки: я сидел на крашеном деревянном полу комнаты, окружённый тёмной бездной, откуда доносилась грозная поступь военной песни.
Олег рассказал слышанный им здесь анекдот.
– Пьяный в постели гладил женщину, хватал за груди. Проснулся: ба! да это же родина-мать!
Никто не засмеялся.
Мы приняли по сто граммов «фронтовых» несколько раз, и, наконец, вышли в ослепительный холодок яркого дня.
Замминистра Тимур пьяно коснулся меня плечом и вполголоса проговорил:
– Вы разрушители. Приехали, и давай топтать. Не жалко.
Я ревниво отстал от Светланы – к ней привязался Тимур, они снова спорили о чём-то. Услышал только: «Переезжай ко мне».
Застывшие монументы, кладбище-мемориал и бесчисленные обелиски с выбитыми золотом именами.
Светлана, одна, молча стояла на дорожке среди могил. Здесь не было её деда, она говорила, что его косточки остались где-то. Я не смел подойти к ней.
Прошли внутрь горы-вулкана, в музей. Торжественно-тихая музыка, собранные на полях экспонаты, панорама битвы вдоль поднимающейся вверх пешеходной ленты, чёткий молчаливый караул – не отображали всего страшного, что случилось здесь. Мешало стремление гордиться победой, целиком для настоящего, которое пытаются настроить на нечто патриотическое – для всех. Что это? Когда страшное отделилось и стало ореолом гордости, исключительности нации? Ненавистью к разрушителям экзистенциальной опоры?
Снова старый полт и величье,И напыщенный дикторский текст,Вновь парад – эпохой мистичнойПеред нами, нетронут, протек.Как же это укоренилось!И как страшно – разбить тот покойВозносящего марша, хранимогоСо времн ясной веры простой.Этот крепкий орешек натурыНе разбить – до иных катастроф.Я и сам в непонятной натугеОблачн в тот бездумный покров.Что там? Наше детство летящееСамолтиком красным складным,В портах кранами, грозно звенящими,И тяжлым покоем страны.Я думал о вселившемся в человечество безумии, и упёртых погибавших людях здесь, забывших о своей особости, в которых самоё нутро едино восстало перед насилием.
Что это было на самом деле, так страшно открывшееся дно внешне благополучной жизни? Что совершалось в теплящих живое людях, каждый шаг которых означал смерть? Чувствовали ли себя подлинным единым народом, вставшим за родину, а не только за жизнь близких? Или инстинкт загнанных в угол – умереть или победить? Или страх перед режимом, косящим огнём заградотрядов тех, кто отступал?
– Народ теперь стал другим. – Я вздрогнул от весёлого голоса Олега над ухом. – Для нас тот народ кажется уже странным, несовременным.
Гурьянов в тон ему подхватил:
– Нам, размытым в нечто частное, обособленное в своих гнёздах, готовое убежать из страны. Кому всё равно, что будет.
Светлана – она уже подошла ко мне – вспыхнула.
– Ничего не другие! Мы те же, это станет ясно, в последний день.
Возможно, эта битва – изнанка самой жизни в крайнем открытом проявлении, цена бессмертия, то, что потеряно нами. Неужели мы можем быть людьми только на краю бездны?
Что будет дальше? Наверное, померкнет эта боль победы, как померкло Куликово поле и другие, и будут новые попытки найти подлинный народ, новое бессмертие.
А родина-мать кружилась над нами в балахоне ветров, угрожая кому-то грозно летящим мечом в поднятой руке, как богиня Кали.
* * *
Форум заканчивался скандально. Подготовленные программы и предложения большинством не были приняты.
– Как же так? – вдруг растерялся замминистра. – Мы же отметили недостатки, наметили верные ориентиры. Что ещё надо?
– Правды! – кричал Гурьянов, дежуря у микрофона в зале.
– Вы не можете придумать ничего нового, – поднимаясь в позе победителя, бесстрастно констатировал Олег. – Исчерпали себя. Это должно быть делом нового поколения реформаторов.
Замминистра боролся за свою должность, как за судьбу. Словно кроме карьеры ему ничего не светило – больше не умел ничего.
– Вы приезжие! Думаете, я не знаю, что подбиваете Черёмушки на противоправные действия? Вовлекли мою жену.
– Я тебе не жена, – крикнула Светлана, сидящая рядом со мной, и покраснела. Я ревниво смотрел на неё.
Олег, терпеливо выждав, когда закончится выплеск негодования, непринуждённо продолжал:
– Мы создали в Черёмушках общественный филиал антикоррупционного комитета, будем требовать ему полномочий. Круговая порука чиновников должна быть побеждена.
Снаружи за изгородью щитов омоновцев в шлемах рыцарей колыхалось море людей с плакатами. Кто-то кинул в омоновцев камень, и щиты зашевелились. Странно, люди в руках держали крышки от кастрюль. Светлана объяснила:
– Комплект посуды – защита от дубинок. Но кухонные ножи – ни-ни!
Она сказала мне:
– Завтра акция. Я должна быть с ними.
– Возьмёшь меня? – спросил Олег.
– Зачем это? Вы здесь посторонние.
Заканчивалась моя командировка. Вечером мы со Светланой подошли к её дому, с резными наличниками окон, как у других.
Встретила согнувшаяся старушка, суетливо открыла двери, поставила на стол самовар и удалилась в глубину комнат, к себе.
В комнате-гостиной было опрятно, но ощущалось пренебрежение к мелочам: стол, покрытый белой скатертью, старый диван, полка с книгами, и на стене портрет маслом – гордой моей Беатриче, написанный каким-то поклонником.
Я обнимал её на диване, и щемило сердце, словно больше не увижу.
Она говорила тихо, как будто исповедовалась:
– Многие объяснялись в любви, но всё не то. Открываюсь, и на мне сразу повисают, как грозди, пристают. Нашли податливую. Здесь мне тесно, одиноко. Задирание начальства вызывает только раздражение и злобу, а толку нет. Хотела дальше учиться, но не было возможности. Из провинции вырываются единицы. Чувствую, что-то есть во мне, но не могу выразить. Иногда вдруг сознаю, насколько далеко то, что надо постичь. Как с тобой – стыдно, что Данте не знаю. Читаю, и не понимаю иногда элементарных вещей. Откуда мне здесь было узнать? Вот если бы наставника. Так что не состоялась. Вот, послушай.
Она вынула из полки книжку стихов с вырванной обложкой, которую нашла на помойке, и прочитала:
И нирвана порой убивает.День и сад, как в грядущем, вольны.Только в одури сонного раяНет ни чтенья, ни дум, ни вины.Отдыхает нутро примитивно.Так живём мы в нашем раю —Новизны ли окраина дивная,То ль беспамятства страшный уют?Она лучше меня – всё-таки понимает, что себя не знает. А я до сих пор не знаю, что себя не понимаю.
Я улыбнулся.
– Неужели всё так плохо?
– Что ты, я счастлива! – сказала она, и засмеялась. – Правда, частично, только мгновениями, вспышками, когда отрываюсь. Например, на Волге, на утёсе Степана Разина, о котором я говорила. Такое раздолье! Как будто утонули все беды, и предчувствие счастья. Если бы так было всегда!
Вдруг она заплакала, уткнувшись в моё плечо.
– Спаси меня, мне страшно!
– Что с тобой?
Она вдруг обозлилась.
– Разве ты не понимаешь? Мне угрожают!
И вытерла слёзы.
– Моя защита Черёмушек и реки бесполезна. Вот в чём дело.
– Тебе надо уехать. Поедем со мной.
Она усмехнулась.
– А что здесь будет без меня? Олег мне тоже предлагал.
Я ревновал, спросил, не зная, зачем:
– Тебе нравится Олег?
Она подумала.
– Он интересен. Сильный мужчина.
* * *
Скандал на форуме замяли, и его решения были опубликованы в материалах как утверждённые. Власть стала к нам откровенно враждебной, не давала слова. В гостинице сказали, что требуют нашего выселения. Директор агрохолдинга успокоил:
– Здесь командует наше самоуправление, не бойтесь.
Демонстрацию у Белого дома разогнали слезоточивым газом, главарей загнали в автозаки.
Моя Беатриче почему-то не вышла сопровождать меня. Вернулся домой с тяжёлым сердцем. Что с ней? Попала под раздачу на демонстрации? Мобильник не отвечал. Олег тоже исчез.
В номере я вынул из-под двери записку.
«Убирайтесь из города, дерьмократы, иначе пеняйте на себя!»
Во мне снова мелькнул детский ужас. Олег появился почему-то утром, возбуждённый рассказывал, как удалось убежать от омоновцев.
Прочитав записку, сразу испугался, начал собирать вещи.
– Ничего, мы ещё повоюем.
Я отказался уезжать с ним.
– Остаёшься ради неё?
– Ради кого?
– Той, что поскуливает под тобой, как ребёнок.
Я застыл. Что-то отваливалось от меня, только нарастала и нарастала трезвая горечь.
Вечером тоже собрался уезжать. Под дверью услышал голос.
– Это я.
Я молча собирал вещи. Там помолчали.
– Впусти. Что он тебе сказал?
Я молчал. Она плакала.
– Он силой взял. Были вместе на демонстрации. Еле ушли, страшно было. Он проводил до дому, мы выпили. Прости.
Я не знал, сколько прошло времени. Наконец, голос затих.
Что-то жестокое, животное дрожало во мне, о чём не подозревал, как у того брюзги, кто всех ненавидит. Хотелось мстить бездушному окружению, отравляющему жизнь.
Почему не пошёл с ней на демонстрацию? Где ты был? Почему не защитил? Не понял, что не она меня опекает, а я должен был отвечать за неё. Почему не могу простить? Воображение рисовало страшные картины: здорового волосатого мужика с ней наедине. Почему не набил морду Олегу? Где моя чистая окраина?
Куда делись мои убеждения, высокая скорбь? Как мы можем иметь позывы что-то изменить, ставить других в положение врагов, если внутри нас есть что-то непреодолимое, что не победить? Нашим поведением движет нечто другое, чем убеждения. Осталось только то, кем я был на самом деле. Неужели так трудно полюбить так, чтобы всех понять и простить?
Потом наступило отчаяние – чёрная дыра рока, куда человек ввергнут без надежды на избавление, я не мог найти то, что поможет выстоять перед этим роком.
В вагоне поезда я смотрел в окно на кружащиеся леса и поля, и чёрная дыра рока целебно рассасывалась в этом вечно-зелёном ожидании. Что в скорби, глубоко засевшей, как в мироздании порок, хотя земля в цветенье вешнем рождений влажных – в рай порог?
Фаворский свет
1
Как сильна гуманоидов сила луча —Одинокость вселенной, далёкой от дома.Луч спустился, и нас ослепил, не леча,Белой вспышкой в кругах цветных обездонив.Это правда? Космический голос глубинВесь громадно чуток и осторожен.Что он ищет – какой небывалой судьбы?Чем взволнован я, в космосе не отгорожен?И пришелец смутился, от нас отлетев,И в зелёное облачко вырос нетленно,И летел в карауле, храня в чистотеНеизвестную жизнь у края Вселенной.Меня ослепило. Смутно помню какие-то болевые ощущения, цветные мигания приборов, и светлые волны, которые уносили меня куда-то.
Глупейшая ситуация! Смеялся над слухами об НЛО, неужели это – то самое?
Помню оранжевый горизонт утренней зари над голубым полем, неправдоподобно огромное светило, и странное чувство, что на фантастически удалённой планете увидел дивный первозданный мир.
Очнулся на овальном столе, покрытом мягкой тканью. Голова кружилась, в груди саднил ком, больно ограничивающий дыхание. Явно покалечен. Как же они меня волокли? Может, сопротивлялся?
Никого не было. Я был накрыт невидимой сферой (ощущал лёгкую тесноту). Тело неподвижно, словно чем-то привязано, одни руки свободны. Увидел порезы и ссадины на руках. Ободранный какой-то. Белые стены – лаборатории какого-то НИИ или больницы? – то непрозрачно темнели, и на ощупь были шершавые и тёплые, словно кора берёзы, то медленно исчезали, и рука проваливалась в пустоту. Спокойно, как в больнице, немного разрежённый воздух приятный, наверное, не может навредить.