Инцидент со скоростным экспрессом до Чуо произошел, когда папа напился первый раз в жизни, так что почти можно было поверить, что это вышло случайно. В конце концов мама решила так и сделать, и папа ей не возражал, хотя по его глазам я видела, что это неправда.
6
Моя Дзико говорит, все, что с тобой происходит, – это из-за твоей кармы. Карма – это что-то типа такой неявной энергии, которую ты вырабатываешь, когда делаешь что-то, или говоришь, или даже думаешь, а это значит, что надо следить за собой и не думать слишком много извращенских мыслей, а то они вернутся и укусят. И это касается не только этой жизни, а всех твоих воплощений, в прошлом и будущем. Так что, может, это просто папина карма в этой жизни – сидеть и кормить ворон в парке Уэно до самого конца, и, в общем, не стоит винить его за инцидент с участием человека и желание поскорее двинуться дальше к следующему воплощению. Ну, короче, Дзико говорит, если ты все время стараешься быть хорошим и вообще пытаешься измениться, то в один прекрасный день все хорошее, что ты сделал, отменит все плохое, что ты тоже сделал, и ты просветлишься, и запрыгнешь в лифт, и больше уже не вернешься – если, конечно, ты не как старушка Дзико, то есть не принял обет не лезть в лифт, пока туда не зайдут все остальные. Это-то и есть самое крутое в моей прабабушке. На нее спокойно можно положиться. Ей, может, и сто четыре года, и то, что она говорит, часто выносит мозг, но вообще моя Дзико надежна, как танк.
Рут
1
– Интересно насчет ворон, – сказал Оливер раздумчиво.
Рут закрыла дневник и посмотрела на мужа. Он лежал на спине; голова – на подушке, взгляд сфокусирован на пальцах ног. Рут изучала чистые линии его точеного профиля, удивляясь про себя. После всего, что она прочла – про жизнь Нао, про отца девочки, про ее ситуацию в школе – его мысли вращались вокруг ворон! Было так много всего, гораздо более важного и неотложного, что ей хотелось бы обсудить, и она уже почти так и сказала, но едва заметное колебание в его голосе заставило ее остановиться. Он не пытался ей досадить, скорее, наоборот. Рут сделала глубокий вдох.
– Вороны, – повторила она. – Да. Так что там с ними?
– Ну, – в его голосе звучало облегчение, – это забавно, что она упоминает их, потому что я как раз решил почитать о японских воронах. Местная разновидность называется Corvus japonensis, это подвид Corvus macrorhynchos, большеклювой, или джунглевой, вороны. Они довольно сильно отличаются от американской вороны…
– Это же Канада, – прервала она, хотя мысли ее уже текли в ином направлении. – У нас должны бы быть свои, канадские вороны.
Она представила себе отца Нао, как он сидит на своей скамейке. Каждое утро он вставал, надевал свой дешевый синий костюм, завтракал, провожал в школу дочь. Может, по пути в парк он выуживал из урны утреннюю газету, почитать на скамейке.
– В общем, да, – сказал Оливер. – Я как раз собирался сказать, разновидность, характерная для наших мест, называется Corvus caurinus, северозападная ворона. Почти идентична американской, но помельче.
– Уж конечно, у нас помельче, – проговорила она. Существовала ли особая скамейка, та, что нравилась ему больше других? Он, наверное, садился на эту скамейку, и читал газету, и изучал программу скачек. А в полдень, должно быть, бросал воронам крошки от сандвича или остатки рисового колобка, а потом ложился на скамейку подремать, прикрыв лицо газетой. Действительно ли он думал, что все сойдет ему с рук?
В этот момент Оливер замолчал.
– Я вообще не знала, что у нас есть воро́ны, – быстро сказала она, чтобы показать, что она все еще слушает. – Думала, здесь только во́роны водятся.
– Ну да, – ответил он, – у нас есть и воро́ны, и во́роны. Тот же род. Разные птицы. В этом-то и странность.
Он сел в кровати и подождал, пока ее внимание не переключилось полностью на него, потом продолжил:
– Помнишь тот день, когда ты вернулась с берега с этим мешком? Я был в саду и услышал во́ронов. Они вились вокруг ели, всполошились от чего-то – шум, гам, крылья хлопают. Я посмотрел вверх и увидел, что все они гоняют птицу поменьше. Она все пыталась к ним присоединиться, но они продолжали на нее налетать, и в конце концов, она оставила их и села на забор, рядом, где я работал. Похожа на ворону, только крупнее, чем Corvus caurinus, с высоким выпуклым лбом и массивным загнутым клювом.
– Так значит, это была не ворона?
– Нет, ворона. Думаю, это была джунглевая ворона. Она долго там сидела и разглядывала меня, и я тоже смог хорошенько ее рассмотреть. Могу поклясться, что это была Corvus japonenis. Вот только что она здесь делает?
Теперь он наклонился вперед, впившись в покрывало своими синими глазами, будто разгадка этой географической бессмыслицы притаилась где-то в складках простыней.
– Единственное, что приходит мне в голову, – она приплыла вместе с флотсемом. Вроде как часть дрифта.
– Это разве возможно?
Он провел руками по одеялу, разглаживая складки.
– Все возможно. Люди добирались сюда в выдолбленных бревнах. Почему бы и воронам сюда не попасть? Они могут ездить на дрейфующем мусоре, плюс у них есть преимущество – они летают. Это не невозможно. Аномалия, и только.
2
Он был аномалией, шутом, отклонением от нормы. «Жарит рыбу в особой сковородке» – так о нем иногда отзывались на острове. Но Рут всегда завораживали причудливые меандры его мыслей; иногда у нее еле хватало терпения следовать за их течением, но после она никогда не жалела. А его наблюдения – вроде тех, что касались ворон, – всегда были неожиданными и интересными.
Они повстречались в начале 1990-х в колонии художников в канадских Скалистых горах, где он в качестве резидента читал по приглашению организаторов курс под названием «Конец национального государства». Ее пригласили в колонию делать постпродакшн для фильма, которым она в то время занималась, а он был пламенным поклонником японского кинематографа пятидесятых, и вскоре они стали друзьями. Он являлся к ней в монтажную с упаковкой пива; они пили, а он говорил о монтаже, коллаже и ассембляже, о границах и о времени, пока она кропотливо собирала свой фильм, кадр за кадром. Он был художник-энвайронменталист{9}, делал публичные инсталляции (ботанические интервенции в урбанистический ландшафт, как он их называл) где-то на периферии арт-истеблишмента. Ее притягивала буйная, но плодотворная анархия его сознания. Она слушала его речи в пульсирующей темноте монтажной и вскоре переехала к нему в комнату.
После того как резидентство Оливера закончилось, их пути разошлись в противоположенных направлениях: она вернулась в Нью-Йорк, а он – на ферму где-то на островах Британской Колумбии, где он преподавал пермакультуру. Встреться они хотя бы годом раньше, их роман, скорее всего, этим бы и закончился, но их застиг рассвет интернета, и у обоих был диалап-доступ к электронной почте; это дало возможность поддерживать дружбу в реальном времени. Телефонную линию он делил еще с тремя домами на острове, но он дожидался полуночи, когда никто больше телефоном не пользовался, чтобы отослать очередную депешу с заголовком вроде «Обращение От Отсталых Окраин». Летом, когда жирные мотыльки бились о москитную сетку, сея пыльцу с крыльев, он писал ей об острове, о лесных ягодниках, отмелях, где водятся самые сочные устрицы, и как биолюминисценция подсвечивает каждую волну, а планктон, мерцая, вторит движению звезд над океаном. Он переводил экосистему Тихоокеанского региона – дикую и необъятную – в поэзию и пиксели и отсылал ей на далекий Манхэттен, где она ждала, склоняясь к маленькому монитору, жадно впитывая каждое слово, и сердце билось у нее в самом горле, потому что к тому времени она была без памяти влюблена.
Той зимой они сделали попытку пожить вместе в Нью-Йорке, но к весне она вновь уступила неотразимому притяжению его разума, позволив его подспудным течениям увлечь себя через весь континент и принести к берегам его острова, зеленевшего в окружении фьордов и снежных вершин Десолейшн-Саунд. Неотразимому притяжению разума и канадской системы здравоохранения, потому что его вдруг поразила загадочная болезнь, похожая на грипп, а они были на мели и не могли позволить себе американскую страховку.
И, если совсем честно, ей нельзя было не признать свою роль в этом спонтанном дрейфе. Она хотела для него самого лучшего, чтобы он был здоров и счастлив, но, кроме этого, она искала убежища для себя и своей матери. Мать ее в то время страдала синдромом Альцгеймера. Диагноз поставили всего за несколько месяцев до смерти отца Рут, и та пообещала ему на смертном одре, что позаботится о матери, когда его не будет, но потом вышел ее первый роман, и она отправилась в авторский тур, и в результате дважды обогнула весь мир. Заботиться одновременно о слабоумной матери в Коннектикуте и хронически больном муже в Канаде было явно невозможно. Единственным выходом было собрать всю семью, которая у нее осталась, и всем переехать на остров.
План, казалось, был неплох, и когда пришел день переезда, Рут с легким сердцем променяла крошечную однокомнатную манхэттенскую квартирку на двадцать акров леса и два дома в Уэйлтауне. «Я всего лишь меняю один остров на другой, – говорила она нью-йоркским друзьям. – Велика ли разница?»
3
Разница, как она вскоре поняла, была велика. Уэйлтаун был собственно не городом, и даже не городком, а «населенным пунктом» – так, по определению, принятому в Британской Колумбии, называется «селение или местность, на территории которой проживает пятьдесят или менее человек». При всем том это было второе по величине обитаемое место на острове.
Уэйлтаун начинал когда-то как китобойная станция – отсюда название, но китов поблизости давно уже не было видно. Большая часть популяции была истреблена в 1869 году, когда шотландец по имени Джеймс Доусон и его американский партнер Абель Дуглас заложили станцию Уэйлтаун и начали убивать китов с помощью нового орудия необыкновенной эффективности – гарпунного ружья. Гарпунное ружье представляло собой тяжелую винтовку с прикладом, которая стреляла особыми гарпунами с зарядами замедленного действия. Заряд взрывался внутри кита несколько секунд спустя после того, как гарпун пробивал его кожу. В тот год к середине сентября Доусон и Дуглас переправили более 450 баррелей жира – 20 000 галлонов – к югу от США. Главным источником жира в те времена была ворвань, и единственным способом добыть ее было срезать с еще живого кита. Когда технология добычи бензина и керосина из доисторических трупов вышла на коммерческий уровень к концу того же столетия, отряд Cetacea получил призрачный шанс на выживание. Можно сказать, что ископаемое топливо появилось как раз вовремя, чтобы спасти китов, но время для китов Уэйлтауна уже закончилось. К июню 1870-го, через год после основания станции, последние киты в этом районе либо были вырезаны, либо спаслись бегством, а Доусон и Дуглас прикрыли лавочку и тоже двинулись дальше.
Киты – временные существа. В мае 2007 года в ворвани пятидесятитонного гренландского кита, убитого эскимосскими охотниками у побережья Аляски, был найден стреловидный наконечник в три с половиной дюйма от снаряда, выпущенного из гарпунного ружья. Датировав фрагмент, исследователи смогли определить возраст кита – между 115 и 130 годами. Создания, способные жить – и выживать – настолько долго, должны иметь долгую память. Воды вокруг Уэйлтауна были в свое время смертельно опасны для китов, и те, кому удалось спастись, научились их избегать. Можно представить, как звучат в толще воды их прекрасные голоса: свист, щелканье, щебет:
«Держитесь подальше отсюда! Держитесь подальше!»
Время от времени китов видели с парома, обслуживавшего остров. Капитан в таких случаях глушил двигатель и по системе внутреннего оповещения объявлял, что по правому борту в направлении два часа замечена стая касаток или горбатых китов, и все пассажиры бросались к правому борту и напряженно разглядывали волны, высматривая мелькнувший плавник, или фонтан, или гладкую черную спину, вдруг раздвинувшую волны. Туристы поднимали повыше камеры и мобильные телефоны, надеясь поймать хороший кадр, и даже местные не оставались равнодушными. Но по большей части киты держались подальше от Уэйлтауна, оставив этим местам лишь свое имя.
Имя, размышляла Рут, может быть призраком либо предзнаменованием – смотря по какую сторону времени ты стоишь. Имя «Уэйлтаун» было, скорее, фантомом прошлого, тусклой тихоокеанской зыбью, но имя «Десолейшн-Саунд» все еще висело где-то на грани, звуча одновременно призраком прошлого и предвестием будущего.
Ее собственное имя, Рут, часто служило предзнаменованием, отбрасывая длинную тень вперед, на будущее. Происхождение имени было неясным: библейская версия – «Руфь» – как принято считать, происходит от слова, означающего на иврите «спутник», в то время как английское слово ruth образовано от старинного rue, что означает «раскаяние», «сожаление». Мама Рут не думала об английской этимологии, когда выбирала дочери имя, – Рут звали ее давнюю подругу. Но все равно Рут чувствовала временами, что имя ее подавляет, и не только в английском контексте. На японском имя звучало не менее проблематично. Японцы не могут произносить мягкое английское «р» или межзубное «т». На японском имя Рут звучало либо как «руцу», что значит «корни», либо «русу» – «не дома», «отсутствует».
4
Дом, купленный ими в Уэйлтауне, был выстроен на лужайке, расчищенной когда-то посреди густого леса. Коттедж поменьше стоял внизу, у начала подъездной дороги – здесь должна была жить ее мать. Со всех сторон росчисть окружал густой дождевой лес: дугласовы ели, красные кедры, большелистные клены, превращая в карликов и людей, и все их дела. Когда Рут увидела их впервые, она заплакала. Они вздымались вокруг, древние создания времени, смыкая кроны в ста футах, двухстах футах над головой. При росте пять футов и пять дюймов никогда в жизни она не ощущала себя настолько ничтожной.
– Мы – ничто, – прошептала она, вытирая глаза, – нас тут вообще как бы и нет.
– Да, – сказал Оливер. – Здорово, правда? И они могут жить до тысячи лет.
Она прислонилась к нему, задрав голову как можно выше, стараясь окинуть взглядом пронзающие небо верхушки деревьев.
– Они невозможно высокие, – сказала она.
– Не невозможно, – ответил Оливер, придерживая ее, чтобы она не упала. – Это вопрос перспективы. Если бы ты была этим деревом, я не доставал бы тебе даже до щиколотки.
Оливер был счастлив. Он был человеком деревьев и не видел смысла в аккуратных овощных грядках или бренных однолетниках вроде латука с его мелкими корешками. Когда они только переехали, он еще чувствовал себя неважно, легко уставал и страдал головокружениями, но, установив для себя режим ежедневной ходьбы, он вскоре уже бегал по проторенным им тропам, и Рут казалось, что это лес целил его, щедро делясь неисчерпаемой жизненной силой. Продираясь на бегу сквозь густой подлесок, он читал лесной нарратив, интригу, разыгрывающуюся между лесными рода́ми, видел борьбу за власть и место под солнцем, как гигантские ели вступают в союз с микроскопическими грибными спорами ради взаимной выгоды. Он видел ход самого времени, видел, как разворачивается история, отпечатываясь в бесчисленных фракталах природы, а потом возвращался домой, задыхающийся, потный, и рассказывал ей о том, что видел.