Меж тем, стемнело. Все растворилось в сумраке и только верхушки деревьев чернели на фоне звездного неба. Морило в сон.
Убедившись, что тигр прыгать в яму не собирается, Афанасий решил устраиваться на ночлег. Место выбрал подальше от края, над которым улегся зверь. Тот иногда шевелился в темноте, распространяя неприятный, острый запах, но попыток достать купца не делал. Умный, враг, понимал, что деваться Афанасию некуда. Ну да и черт с ним.
Купец нашел место посуше, свернулся калачиком. Прижал одной рукой ноющий бок, подложил кулак под голову. Закрыл глаза. Начал читать молитву. По памяти и пропуская половину слов. Добраться смог только до середины – провалился в тяжелый, без сновидений, сон.
Утро застало его в той же позе. Проникающие на дно ямы лучи солнца погладили лицо, трели перепархивающих с ветки на ветку птиц разбудили, отогревшиеся от ночной прохлады гады зашуршали вокруг. Афанасий протер глаза, сплюнул накопившуюся за ночь во рту горечь. Посмотрел на тигра.
Старый зверь так и лежал на краю ямы, положив голову на лапы. Не сдох ли часом, мелькнула надежда. Нет, увы. Вон, ушами шевелит, прислушивается. Неужели даже воды попить не отлучался? Афанасий почесал в затылке.
Вот об этом-то он и не подумал. Места тут водой были обильные, что ни шаг, то ручеек, потому водой он не запасался. А пить уже хотелось. До вечера он еще как-то выдержит, а потом что делать? А потеешь на этой жаре сильно. Надо что-то придумывать.
Он попытался зачерпнуть горсть земли, чтоб швырнуть в зверя, но та рассыпалась на мелкие комки. Подступился к колу, чтоб вырезать из него длинную палку и заточить на манер копья, а может, и кинжал на конец привязать. Попробовал сделать несколько зарубок. Кол оказался выстроган из крепкого, обожженного на костре дерева. С таким возиться до следующей ночи, а толку может и не быть. А если попытаться вырезать якорь и, распустив веревку, на которой подвешены мешочки, попытаться забросить на ближайшее дерево? Коротковата. Да и как вылезать? Подставить беззащитные руки и голову под зубы большой кошки, которая только того и дожидается? На, мол, жри с потрохами? Представив себе эту картину, Афанасий поежился. Так ничего и не придумав, он уселся на дно ямы, обхватив голову руками.
Странный шум привлек его внимание. То ли скрип, то ли лязг. Что-то в нем было, но знакомое. Раз он тот звук услышал, то тигр и подавно. Зверь повел ухом, поднял голову, втянул ноздрями воздух, зашипел, как облитый водой банный камень, и, пружинисто вскочив на все четыре лапы, исчез из виду. У Афанасия от радости захватило дух. Это был звук катившейся телеги, да не одной. Купец хотел закричать, но из пересохшего горла вырвался лишь задушенный хрип. Он поворочал языком, набирая немного слюны, облизнул губы. Приложил ладони трубочкой ко рту и заорал по-русски.
– Эй! Эге-гей! Люди добрые! Сюда! Тута я!
В яму посыпались стебли пожухшей травы. Над краем появился наконечник копья, а следом за ним – бородатая физиономия. Афанасий запрыгал возбужденно. Он никогда не думал, что будет так рад видеть хорасанского воина.
Глава вторая
На счастье Афанасия, отряд хорасанцев был не тот, что лишился начальника во время облавы. Потому, осмотрев узника ямы и убедившись, что он не вооружен, не индус и вообще никакой опасности не представляет, воины кинули ему веревку. Вытащили страдальца из тигриной ямы, дали напиться и позволили идти с собой. В Бидар!
Насколько понял купец, отряд сопровождал в столицу собранную по окрестным селам дань за довольно большой промежуток времени. Хорасанцы вымели все подчистую. Одежду курганами свалили на телеги, примяли клетками с курами и гусями. К задам привязали грустных, едва переставляющих ноги свиней и коров, не обращая внимания на их священность.
Отряд состоял из двух дюжин суровых, молчаливых воинов в укрытых под широкими накидками кольчужных доспехах, нескольких писцов, обмотанных свитками, как мумии египетские, да начальника, большого любителя поговорить.
Оказалось, что был он в подчинении Мехмета, в бытность того верховным мытарем[2] Хорасана в индийских землях, потому иногда разрешал Афанасию идти рядом, держась за стремя, при условии, что тот будет рассказывать ему о совместных с Мехметом приключениях. Ослабевшему купцу и то было в подмогу, потому он с охотой рассказывал, как отбивались они с визирем от разбойников, как убегали от злобных карликов-людоедов, как пробирались вплавь через тоннель, промытый в скале бурной рекой, спасаясь от ядовитых змей.
Воевода цокал языком, качал головой, всплескивал руками и все время возносил хвалу доблести и находчивости Мехмета. Просил заново пересказать особо яркие моменты с его участием. В конце концов Афанасий даже почувствовал укол ревности, ведь он-то знал, кто на самом деле был героем всех этих битв и походов, а кто просто шел следом.
Через неделю пути, когда потянулись по обочинам первые тростниковые хижины Бидарских посадов, начальник вдруг посерьезнел лицом и, сославшись на дела, увел отряд вперед быстрым шагом, которого Афанасий выдержать не смог.
Что ж, купец понимал: опытный чиновник, надеющийся продвинуться по службе, должен вести себя именно так: и доброму путнику, знакомства имеющему, помощь оказать, и общением с ним себя не замарать, если тот окажется лазутчиком либо обманщиком. Ведь никаких доказательств, что он друг Мехмета, купец не представил. Ни подарка, ни грамоты.
Заночевал Афанасий в лесу, среди оборванцев, не успевших засветло дойти до стольного града. Поскольку денег и ценностей у него не было, спал он без особой опаски, а проснувшись наутро, чувствовал себя гораздо лучше, чем когда-либо за все последние дни. Потянулся, зевнул, украдкой перекрестив рот, и на легких ногах отправился к главным воротам виднеющегося на холме города.
Внутрь столицы вливался широкий поток спешивших на базар крестьян с дарами своих земель, воинов-наемников, торговцев с повозками и кутылями на горбах, жалобщиков, надеявшихся доискаться правды у хорасанских властителей, и искателей приключений всех мастей. Из ворот вытекал узкий ручеек обнищавших торговцев, не сумевших сбыть товар, не доискавшихся правды, в пух проигравшихся и прочих неудачников. Все столицы мира жестоки к непрошеным гостям.
Афанасий пристроился в длинную очередь, столпившуюся перед воротами. Дородные стражники в доспехах с длинными саблями в ножнах. Собирали с пришедших входную пошлину. С пеших монетку медную, с конных – две, а с торговцев драли серебром.
У Афанасия монет не было вовсе, и на что он рассчитывал, он и сам не знал. Не разжалобить же стражников, в самом деле? Они таких проходимцев сотнями за день видели и большинство отгоняли зуботычинами. А тех, кто хотел быть хитрее хитрого, вылавливали под грудами товара в чужих телегах, вытаскивали из-под попон лошадей, куда те умудрялись спрятаться, и из иных мест. Тут же быстро, но умело избивали, со вкусом ломая ребра подкованными сапогами.
Но выхода у купца не было, потому он обреченно семенил, пристроившись за крупом понурой лошадки, которую вел под уздцы потрепанный хорасанец в выцветшем халате, обильно потевший, но халат снимать не желавший. Похоже, одежды под халатом вообще не было, а если и была, то являть ее народу было стыдно.
– Что ж за столпотворение такое? – вслух подивился купец.
– Улу байрам[3], – бросил его сосед через плечо. – Праздник великий.
– А-а-а… – протянул Афанасий. – Кому праздник, а кому…
– А ты какой веры? – хорасанец подозрительно сощурил глаза.
– Веры-то? – замялся Афанасий. – Ну… Так это, веры-то я… Так мухамеддиновой, – вспомнил купец, но было уже поздно. Рука хорасанца потянулась к рукояти висевшей на поясе сабли.
– Не задерживай! – рявкнул стражник.
Хорасанец вздрогнул, схватил лошадь под уздцы и поспешил в ворота.
Наконец дошла очередь и до Афанасия. Стражник, не глядя, протянул волосатую руку. Удостоверившись, что в нее ничего не упало, недоуменно поднял глаза. Прежде чем Афанасий успел открыть рот, стражник коротко стукнул его под ребра кулаком, отчего у тверича перехватило дух, ухватил за ворот рубахи и сдернул с дороги в сторону. Чтоб не упасть, Афанасию пришлось опереться о стену. Было больно, но не обидно – такая уж у стражника работа. А ежели он с каждым недотепой объясняться будет, задние до ночи в город не попадут.
Однако что ж делать-то, думал он, потирая ноющие ребра. Попробовать наняться на работу к кому? Да какой из него работник? И вокруг города наверняка желающих больше чем надо. Идти куда-то подальше от столицы, поработать там и вернуться? Вряд ли в других местах намного лучше, да и сил уж нет. Хоть прям тут ложись и помирай. Так вот посреди толпы, при всем честном народе. И дела до тебя никому не будет.
Афанасий в отчаянии закусил кулак, чтоб не разрыдаться, не завыть волком. Повернулся и сполз на корточки возле прогретой солнцем стены. Чтоб хоть как-то отвлечься, достал книжицу Михаила, в которую аккуратно вставил листы, на коих писал, пока был с ней в разлуке. Достал уголек, чтоб виденное запечатлеть, да и оцепенел с занесенной рукой.
Дикий рев труб заглушил гомон у ворот. Люди зашушукались, стали показывать пальцами, толкая друг друга, старались забраться повыше. Стражники, перехватив копья поперек, начали сталкивать ими на обочину всех без разбора. Афанасию пришлось спрятать записки и подняться, чтоб не затоптали. Шум нарастал, приближаясь. Стали различимы топот слонов, трели дудок, причудливо вплетающиеся в басовитые рулады, яростная брехня собак.
Из ворот показался первый слон. Купцу даже не пришлось привставать на носки, чтоб лучше видеть поверх голов. Увиденного хватило, чтоб он снова достал книжицу и принялся писать торопливо, теряя окончания слов и пропуская буквы: «На байрам бесерменский совершил султан торжественный выезд: с ним двадцать везиров великих выехало да триста слонов, облаченных в булатные доспехи, с башенками, да и башенки окованы. В башенках по шесть человек в доспехах с пушками и пищалями, а на больших слонах по двенадцать человек. И на каждом слоне по два знамени больших, а к бивням привязаны большие мечи весом по кентарю[4], а на шее – огромные железные гири. А между ушей сидит человек в доспехах с большим железным крюком – им слона направляет. Да тысяча коней верховых в золотой сбруе, да сто верблюдов с барабанами, да трубачей триста, да плясунов триста, да триста наложниц. На султане кафтан весь яхонтами унизан, да шапка-шишак с огромным алмазом, да саадак[5] золотой с яхонтами, да три сабли на нем, все в золоте, да седло золотое, да сбруя золотая, все в золоте. Перед ним кафир бежит вприпрыжку, теремцом[6] поводит, а за ним пеших много. Позади идет злой слон, весь в камку наряжен, людей отгоняет, большая железная цепь у него в хоботе, отгоняет ею коней и людей, чтоб к султану не подступали близко.
А брат султана сидит на золотых носилках, над ним балдахин бархатный, а маковка – золотая с яхонтами, и несут его двадцать человек.
А махдум[7] сидит на золотых же носилках, а балдахин над ним шелковый с золотой маковкой, и везут его четыре коня в золотой сбруе. Да около него людей великое множество, да перед ним певцы идут и плясунов много; и все с обнаженными мечами да саблями, со щитами, дротиками да копьями, с прямыми луками большими. И кони все в доспехах, с саадаками. А иные люди нагие все, только повязка на бедрах, срам прикрыт».
Процессия свернула на тянущуюся вдоль стены дорожку и под крики людей и рев труб медленно двинулась вкруг города. Афанасий сунул книжицу за пазуху и бочком, бочком стал протискиваться к воротам. Поравнялся со стражниками. Убедился, что те поглощены разглядыванием султанских одежд. Затаив дыхание, сделал маленький шажок назад. Еще один. И еще. Юркнул в отбрасываемую стеной тень. Заскочил за угол выступа надвратной башни, прижимаясь спиной к стене. Сделал два десятка приставных шагов и, увидев напротив себя устье улочки с глухими стенами, метнулся в нее. Пробежал, сколько позволяла нарастающая боль в боку, перешел на шаг, потом и вовсе остановился, тяжело дыша и обливаясь потом. Но на лице его играла радостная улыбка, – он был в городе.
Только вот куда теперь? Он вгляделся в узкие улочки, что, петляя, разбегадись вверх от площади. Вправо? Влево? В доме Мехмета он гостил долго, да своими ногами туда не хаживал. Либо в повозке ехал, либо на лошади, и не отсюда, а от дворца Мелик-ат-туджара. Да с разговорами все, по сторонам не глядючи. Ладно, корить себя бесполезно, нужно к дворцу добраться, благо вон купола его над домами видны. А оттуда уж попробовать дорогу вспомнить.
Вздохнув от сознания, что придется из-за лености своей пару лишних верст прошагать, он свернул в немощеную улицу. Как и во многих жарких городах, выходящие в нее стены были глухие, без окон, чтоб не пускать внутрь полуденный жар. Стояли они так близко, что солнце не могло заглянуть на самое дно улицы, отчего и воздух внизу оставался прохладным, и утоптанная земля не обжигала ног через дыры в обувке, хоть и не холодила. Идти было легче.
Вертя головой, Афанасий удивлялся, как изменился город за время его полугодового отсутствия. Обычно шумный и базарный, теперь он притих, обезлюдел. Редкие встречные мужчины глядели настороженно, у большинства на поясе открыто висели ножи и кинжалы, хотя раньше их предпочитали прятать за пазуху. Женщины, когда-то щебетавшие под своим платками на всех углах, вели себя заметно тише. Дети перестали орать и носиться как угорелые под ногами у взрослых. И даже базар на главной площади торговал без былого задора, вполнакала. Торговцы, ранее дравшие глотку до хрипоты, ныне лишь вяло покрикивали, больше для порядка. А завидев вооруженных людей, смолкали вовсе. Простые горожане спешили убраться с их дороги. Окна закрывались ставнями при их приближении, двери с грохотом запирались изнутри тяжелыми засовами.
А воинов было немало. Парами, тройками и целыми отрядами они бродили по городу, словно что-то высматривая и вынюхивая. Заглядывали в переулки и стучались в двери. Но им никто не открывал.
Что за напасть такая, думал Афанасий. Не было ведь раньше такого страха, жители запросто беседовали с вооруженными людьми, будь то городская стража или ханская армия. Привечали в чайханах, товар им продавали. А сейчас все готовы дать стрекача, как почуявшие волка зайцы.
Вывернув из слепой, безликой улицы на очередную площадь, он понял, в чем тут дело. На утоптанной земле, прямо на солнцепеке сидели мужчины всех возрастов. Лет от пятнадцати до сорока пяти примерно. Они пугливо и ненавидяще смотрели на окружающих их воинов, а скорее уже и стражников, с оружием наголо.
Рекрутский набор, значит? Чесом прошлись армейские по городу, собирая всех, кто может держать оружие. И на знатность не взирали, отметил про себя купец, разглядывая нагольные халаты бедняков и справные одежды ремесленников, голые, мозолистые от постоянного хождения босиком пятки и кожаные сапожки, пожелтевшие от пота чалмы в три оборота и роскошные головные уборы с брошами из драгоценных камней.
Вокруг сидельцев метались женщины в паранджах и хиджабах. Проскакивая между охранниками, они совали в руки мужьям и сыновьям котомки с хлебом, кувшины с водой, узелки с одеждой. Им стражники не препятствовали, но если кто из мужчин пытался встать из круга, тут же награждали его увесистым пинком или ударом копейного древка под дых.