Александр Андреев, Максим Андреевы
Эсеры. Борис Савинков против Империи
Вы же сами этого очень хотели!
Министр внутренних дел империи орал на подчиненных. Над огромной страной уже много лет стоял ор. Заходились и надрывались в крике большие и малые начальники, или те, кто очень хотели ими казаться. Когда у человека нет нравственного стрежня и культура ниже низшего предела, всегда хочется орать.
Министр орал потому, что жандармы и полицейские в который раз халатно отнеслись к своим служебным обязанностям. Сатрапная сволочь должна была еженедельно проверять больницы империи, в которые поступали больные легочным туберкулезом, чахоткой. Ей болели многие революционеры, быстро зарабатывая чахотку в равелинах, казематах, на каторге и в ссылке, с помощью заботливого тюремного начальства. Медицинскую помощь в империи большинству подданных оказывали никак, и бежавшие из сибирских и северных тюрем больные борцы с самодержавием могли обратиться за помощью только к знакомым врачам или в больницы больших городов. Вместе с докторами их должны были везде, всегда, опять и снова и навсегда встречать жандармы.
В этот раз министр волновался не зря, хотя и не знал об этом, а только интуитивно догадывался. В одной из столичных больниц у известного пульмонолога несколько дней проходил курс лечения от чахотки настоящий гроза империи, вместе с товарищами по оружию создавший страшную Боевую Организацию Партии социалистов-революционеров, поднявшей грозное знамя “Народной воли” и объявившей себя ее наследницей. Министр приказал разослать во все охранные отделения и жандармские управления империи розыскные листы на этого человека. Он никак не мог вспомнить настоящую фамилию этого политического преступника из тайной организации, членов которой все чаще и чаще называли эсерами. Адъютант услужливо подсказал – Гершуни. Помощник главного имперского министра внутренних дел, конечно, не знал и никогда не мог даже предположить, что совсем скоро боевики этого Гершуни прямо в лоб застрелят его высокого начальника прямо в здании знаменитого Государственного Совета Российской империи и подобные террористические акты быстро станут доброй эсеровской традицией.
Благодаря своей бесеребническо-аскетической и отчаянно-отрешенной жизни, и, конечно, благодаря забавам властей, члены исполнительного Комитета «Народной воли» в конце XIX столетия стали идеалами настоящих людей и критерием чести и достоинства у многочисленной либеральной, оппозиционной и революционной молодежи империи. Рабочие уже почти сотен фабрик и заводов, студенты десятков университетов и институтов, журналисты и литераторы уже несколько лет спрашивали друг друга – кто поднимет залитое кровью боевое знамя «Народной воли» и под ним атакует монархию? В начале ХХ столетия они дождались ответа. С новым годом и с новым веком самодержавие поздравили новые революционные партии. В империи под грозное эхо «Народной воли» в атаку на монархию пошли социалисты-революционеры, анархисты и социал-демократы. Теперь это были опасные до жути и дрожи в коленках и неустрашимые до самозабвения профессиональные революционеры, не разговаривавшие с монархией, а просто стрелявшие в нее часто и много. И имя теперь им было легион.
Во время правления Александра III с 1881 года в первую очередь начались гонения на писателей и журналистов, чье творчество и деятельность всегда оставалась почти единственной трибуной имперского общества. Полосу 80-х и 90-х годов назвали сумеречной и хмурой, как книги великого Антона Чехова «В сумерках» и «Хмурые люди». Великий Лев Толстой назвал эпоху Александра III безвременьем и заявил, что «Так жить нельзя!» он писал, почему над Москвой все время гудят гудки фабрик и заводов. У рабочих не было часов и гудки сообщали и приказывали им, как жить – в пять часов утра за заводской станок, в восемь часовой перерыв, работа до двенадцати, обед, потом работа до четырех часов вечера, затем в подвал. Так, как думал и на всю империю говорил Лев Толстой, которого называли духовным царем России, думали многие и многие подданные. Он называл самодержавие «возрастающим злом, совершаемым в организованной форме, с помощью закона, безнаказанным, и поэтому считающим себя добром», а зависимых от монархии людей «несчастными, несчастье которых не во внешних условиях, а во в них самих». Толстой писал, что у народа почти исчез инстинкт самосохранения и необходимо срочно изменить мироощущение каждого человека. Антон Чехов говорил, что надо по капле выдавливать из себя раба, и заявлял, что «одно лишь убеждение, что восьмидесятые годы не дали ни одного писателя, может послужить материалом для пяти томов», а время Александра III считал «больным». Максим Горький ставший зеркалом эпохи, сказал, что «не знает в русской истории момента более тяжелого, чем этот». Не выдержал известнейший юрист и чиновник Анатолий Кони: «Всем самовольно и совершенно бесконтрольно управляют министры, случайные люди, без заслуг в прошлом, без достоинств в настоящем. Картина не привлекательная и ничего не обещающая в будущем. Безумнейшие и подлейшие деяния, лицемерие всех и фраза, фраза, фраза. Люди новой формации получали звания сенаторов за услужливость и почтительность. Они приносили с собой крайнюю узость взглядов, буквоедство и черствость. Мне приходилось сталкиваться то с безмерным самолюбием и самомнением, то с бездушием, то с коварством, то с двуличием, то с откровенной подлостью. Мы живем в серое время. Серые лишенные оригинальности люди действуют вокруг нас и своей массой затирают выдающихся людей. Отупелые в своем своекорыстии чиновники и пустые болтуны рассуждают об углероде и кислороде, когда в окне пожар. Мы переживаем странное и страшное время. Общество вырывается из пеленок, в которых его насильственно держали многие годы, усыпляя его ум и атрофируя в нем чувство собственного достоинства. Но, вырываясь, оно хочет сразу бегать, еще не умея не только ходить, но даже стоять на ногах».
Когда вражда между монархией и миллионами подданных перешла в кровавую резню, ее суть опять и опять выразил Лев Толстой, статью которого «Не могу молчать» в 1908 году перепечатали сотни европейских и американских газет, но совсем не российских:
«Семь смертных приговоров: два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре казни: две в Херсоне, одна в Вильно, одна в Одессе.
И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы. И происходит это в России, в той России, в которой народ считает преступника несчастным и в которой до самого последнего времени по закону не было смертной казни. Помню, как гордился я этим когда-то перед европейцами, и вот второй, третий год не перестающие казни, казни, казни.
Нельзя так жить. Я, по крайней мере, так жить не могу и не буду.
Я буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России, и вне ее, чтобы, одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы».
В 1910 году Анатолий Кони писал о деятельности подавлявшего первую русскую революцию председателя Кабинета министров империи Петра Столыпина: «Действия Столыпина не только беззаконны, не только компрометируют царя, но просто глупы, ввиду своих неудачных последствий. Это правительство использует одну статью закона для того, чтобы обойти другую, и создает соблазнительный пример для всех граждан государства».
В строящихся и строившихся тюрьмах умирали и умирали люди, опасные для самодержавия. Вера Фигнер писала о том, как сходил с ума в шлиссельбургских застенках один из руководителей Военной организации «Народной воли» Николай Похитонов:
«Все население тюрьмы, измученное проявлениями болезни Похитонова, скоро пришло в крайне нервное состояние. Все ждали, что вот-вот сам он сделает что-нибудь непоправимое или с ним сделают что-нибудь ужасное.
Дальнейшее пребывание Похитонова в общей тюрьме стало казаться невыносимым даже для самой жандармерии. Болезнь прогрессировала: мания величия, революционный бред, припадки буйства и стремление к самоубийству переплелись в самую острую угрожающую форму сумасшествия, когда для обуздания припадков уже нельзя было не прибегать к физической силе. Ему мучили галлюцинации, и он делал беспрестанные попытки к самоубийству, требовавшие неусыпного надзора. Он то пел псалмы, то неистово кричал и впадал в буйство, то умолял размозжить ему голову. Он перестал осмысливать окружающее, речь становилась бессвязной и состояла из бессмысленного набора слов. Положение, наконец, сделалось совершенно нестерпимым, и департамент полиции уступил и разрешил перевести в психиатрическое отделение Николаевского военного госпиталя в Петербурге.
Когда Похитонову сообщили о предстоящем отъезде, он не мог усвоить этого, хотя понял, что ему предстоит что-то хорошее, оно представлялось ему то в виде несметного количества миллиардов рублей, которые стекаются ему отовсюду; то в виде поклонения, которые воздадут ему все живущие и раньше жившие цари и короли; то в виде наступления царства божьего, о котором он все время бредил. Однажды при мысли об этом царствии он пришел в такой экстаз, что не хотел ждать и просил тотчас дать ему топор, чтобы раскроить черепа всем окружающим, тогда все сразу очутились бы в раю.
В феврале 1896 года Похитонова увезли из Шлиссельбурга. Двенадцать лет назад Николай Данилович вступил в каземат молодым, привлекательным человеком с любознательным и развитым умом, с живым и деятельным темпераментом. А теперь его увозили и даже обещали показать родным – в каком виде?! Это не был уже человек: разум погас, логика исчезла, ни мысли, ни чувства, ни даже правильных инстинктов».
В апреле 1897 года сумасшедший Похитонов умер.
До того времени, пока почти вся империя сошла с ума, оставалось менее десяти лет.
Победоносцев над Россией простер совиные крыла
17 октября 1888 года над империей грянул гром. Александр III с семьей и свитой возвращался из Крыма в столицу империи. Громадный императорский поезд из множества тяжелых вагонов летел с непозволительной скоростью. Состав был в два раза тяжелее, чем такой же товарный, и два паровоза везли его очень быстро, забыв о том, что на Харьковско-Курской дороге рельсы были положены легкие, шпалы – из плохого дерева, а насыпь была не из щебенки, как полагалось по проекту, и даже не из песка.
Тяжелый поезд расшатывал путь и в любой момент мог выбить рельс. Один из руководителей дороги Сергей Витте срочно и детально сообщил министру путей сообщения, что быстрое движение очень тяжелого поезда с двумя товарными паровозами почти неизбежно кончится разрушением.
Скорость императорского поезда тут же уменьшили до положенной. Император сделался недоволен и сказал приближенным: «Никто на других дорогах мне не уменьшает скорость, а на этой вашей дороге нельзя ехать просто потому, что ваша дорога жидовская». Инспектор движения императорских поездов А. Гаубе тут же заявил, что железнодорожный путь в образцовом порядке. Машинистам пообещали что-нибудь подарить за молодецкую езду и скорость царского поезда увеличили даже выше, чем была. Недалеко от Харькова у станции Борки в начале второго часа 17 октября на уклоне насыпи летевший на скорости шестьдесят километров в час царский поезд выбил рельсы и завалился под откос. На дороге остался только первый паровоз с поднятой правой стороной, второй паровоз почти лег набок, и за ним вповалку громоздились вагоны. 21 человек из свиты погиб и еще 36 были сильно ранены. Стенки царского вагона-столовой, где обедала царская семья, вместе с амортизационными тележками взгромоздились почти друг на друга и сложились в пирамиду, на которую упала крыша. Александр III с семьей невредимые вылезли в какую-то дырку. К месту крушения подали экстренный поезд и всех отвезли на Лозовую, где отслужили благодарственный молебен.
Слухи о том, что крушение царского поезда это дело рук «Народной воли» опроверг возглавивший следствие обер-прокурор Уголовного кассационного департамента Правительствующего Сената Анатолий Кони. Он доказал, что виновником не первой кровавой железнодорожной катастрофы стало Министерство путей сообщений, набитое халатностью, хищениями и жаждой наживы любой ценой.
Это следствие не стало новостью для императора, хорошо знавшего, что его взорванный отец был как-то причастен к безобразному воровству у казны и плохому строительству железных дорог с их концессионными махинациями, хотя, кажется, и не знал высказывания военного министра Д. Милютина: «Остается только дивиться, как самодержавный повелитель восьмидесяти миллионной людей может до такой степени быть чуждым обыкновенным, самым элементарным началам честности и бескорыстия». Поезд Александра II уже сходил с рельс у Жмеринки, но все обошлось, и царь со свитой пешком пришел на станцию. На станции Бирзула Александра II вообще забыли и отправили поезд без самодержца. Император никого не наказал, говорят, по добродушию характера.
В ноябре А. Кони доложил Александру III о результатах следствия. Он сказал, что по царскому приказу состав был перегружен и шел слишком быстро с чрезвычайной нагрузкой на рельсы, что участок дороги Тарановка – Борки находился в аварийном состоянии, что при строительстве дороги украли все, кто мог, и все, что мог, что насыпь была из запрещенного шлака и что шпалы были гнилые. Кони не забыл сказать, что по распоряжению Его Императорского Величества были отключены тормоза, потому что царя раздражал тормозной звук. Прокурор нарисовал Александру III впечатляющую картину выдачи железнодорожных концессий, хищничества правления дороги, растления служебного персонала казнокрадством, попустительства министра путей сообщения. Царь спросил, кто виновен в крушении и Кони ответил: «Сплошное неисполнение всеми своего долга, из-за бюрократического устройства наших центральных управлений, стоящих очень далеко от действительной жизни».
Решение по делу, как обычно у царя, неформально принимал обер-прокурор Синода Константин Победоносцев. Несколько человек сменили чиновные кабинеты, министр путей сообщения стал членом Государственного совета с сохранением министерского оклада, кто-то получил выговоры. Александр III наложил резолюцию на доклад Победоносцева: «Как? Выговор – и только? И это все? И это все? Удивляюсь! Но пусть будет так». Царь и сам говорил, что «министр внутренних дел может быть, и понимает, что докладывает, но я его не понимаю; министр путей сообщения не сам не понимает, ни я его не понимаю». При предпоследнем царе все высшие государственные посты в империи заняли члены императорской семьи и чиновники-сановники, умевшие только приближенно прислуживать. Казнокрадство уже давно в монархии стало нормой – кто тронет родственников и друзей царя всея Руси? Революционное подполье регулярно и подробно в газетах и прокламациях рассказывала подданным о сиятельных мздоимцах. Время правления Александра III совершенно справедливо называли контрреформами. Царь восстановил предварительную цензуру, ввел сословные принципы в школах и вузах, отменил автономию университетов и ввел институт земских начальников. Александр III восстановил превосходство дворянства перед народом и не стеснялся сказать: «Конституция? Чтобы русский царь присягал каким-то скотам?» он лишил независимости земства, установил контроль над судопроизводством, увеличил русификацию присоединенных к империи западных белорусских, украинских и польских земель. Победоносцев готовил многие императорские решения и написал Александру III с 1881 по 1894 год почти четыреста писем с рекомендациями. Контрреформы власти отправили в оппозицию почти всю интеллигенцию империи, которой овладело неверие в наличии у самодержавия здравого смысла. Революционеры стали называть империю «тюрьмой народов». Александр III в трезвом уме и твердой памяти сам включил взрыватель колоссальной бомбы, которая вскоре подорвала всю династию вместе с империей, которая во главе с императорами на всех парах летела в кровавый 1917 год.