В 1865 году подданные империи получили законодательное право на торговлю и промыслы. Аристократы, дворяне, купцы, мещане, рабочие, крестьяне получили свободу предпринимательства и право заниматься производственной и коммерческой деятельностью. В стране быстро создавалось сословие промышленников, открывались заводы, фабрики, банки, акционерные общества, торговые дома, газеты, издательства. Все больше и больше людей занимались предпринимательской деятельностью. Торгово-промышленная буржуазия к концу правления Александра III владела тысячами фабрик, заводов, мастерских, большинство которых возникло в 1880-1890-х годах. К тому времени число рабочих в империи достигло уже несколько сотен тысяч человек.
В 1882 году была создана Инспекция труда, которая ввела восьмичасовый рабочий день для подростков, запретила детский труд и работу ночью женщин и подростков. Одновременно с этим за участие рабочих в стачках и забастовках назначалась шестимесячная тюрьма. К этому времени забастовочное движение в империи стало принимать массовый характер.
В январе 1885 года тысяча ткачей фабрики Тимофея Морозова в Орехово-Зуеве, во главе с оставшимися на свободе членами созданного в 1879 году Степаном Халтуриным «Северного рабочего союза» Петром Моисеевым и Лукой Ивановым, остановили мануфактуру и выдвинули политические требования: «Полное изменение условий найма между хозяином и рабочими по изданному государственному закону». Рабочие разбили контору и квартиру хозяина, в Орехово-Зуево были введены войска, арестовавшие шестьсот ткачей.
Через месяц на ткацкой фабрике началась вторая Морозовская стачка, продержанная четырьмя тысячами прядильщиков и ткачей Твери. Опять войска в бастующих городах произвели массовые аресты и в мае 1886 года в Петербурге начался суд, на который монархия решила допустить журналистов, чтобы выставить бастовавших рабочих заговорщиками и бунтовщиками.
Лучшие имперские адвокаты во главе с Федором Плевако показали Морозовскую стачку как справедливое возмущение рабочих произволом и угнетением их фабричными хозяевами и поддерживающими заводчиков властями. На суде все узнали об отсутствии нормальных условий ткачей, об изношенном оборудовании, неотапливаемых цехах, ненормированном рабочем дне, о грубых постоянных нарушениях на фабрике техники безопасности, о массовых злоупотреблениях фабричного начальства. Адвокаты назвали ткачей белыми неграми, а виновниками стачки тех, «кто забыл, что и рабочие – тоже люди с правами на сколько-нибудь сносное человеческое состояние». Суд присяжных оправдал всех сто подсудимых ткачей, и это вызвало колоссальный общественный резонанс, показавший, что ткачам сочувствовали почти все работавшие подданные. Под влиянием стачек монархия в 1886 году издала первый в империи фабричный закон:
«Расплата с рабочими вместо денег купонами, условными знаками, хлебом, товаром и иными предметами воспрещается.
Воспрещается взимание с рабочих платы за врачебную помощь, за освещение мастерских, за пользование при работах для фабрики орудиями производства.
Подстрекавшие к стачке подвергаются заключению в тюрьме на время от четырех до восьми месяцев, а остальные участники – заключению в тюрьме на время от двух до четырех месяцев. Прекратившие стачку по первому требованию полиции рабочие от наказания освобождаются. Повредившие или уничтожившие заводское и фабричное имущество, а также имущество лиц, служащих на заводе и фабрике, подвергаются заключению на время от восьми месяцев до одного года и четырех месяцев.
За самовольный отказ от работы до истечения срока найма виновный в том рабочий подвергается аресту не свыше одного месяца. За умышленное повреждение или истребление сложных и ценных орудий производства виновный в том рабочий подвергается аресту до одного дня.
Надзор за соблюдением на фабриках и заводах должного благоустройства и порядка возлагается на местное губернское начальство и осуществляется им при содействии губернских присутствий по фабричным делам, чинов фабричной инспекции и полиции.
Губернские присутствия по фабричным делам образуются под председательством губернатора или вице-губернатора, прокурора окружного суда или его заместителя, начальника губернского, жандармского управления, окружного фабричного инспектора или его помощника, председателя или члена губернской земской управы и городского головы губернского города или члена местной городской управы.
На фабричную инспекцию возлагается наблюдение и контроль за исполнением фабрикантами и рабочими договоров, утверждение такс, табелей, предупреждение споров, возбуждение преследований и обвинение на суде виновных в нарушении настоящих правил.
Чины городской и уездной полиции сообщают фабричной инспекции обо всех случаях нарушений порядка и благоустройства на фабриках и заводах и оказывают инспекции должное содействие.
Фабричное управление обязано вести именной список рабочих с указанием в нем места жительства и возраста каждого из них, а также установления, из которого ему выдан вид на жительство.
Нарушением порядка на фабрике признаются: несвоевременная явка на работу или самовольная отлучка с нее; несоблюдение правил обращения с огнем; несоблюдение в помещениях чистоты и опрятности; нарушение тишины на работе шумом, криком, бранью, ссорой, дракой; непослушание; приход на работу в пьяном виде; устройство игр на деньги. Взыскания за отдельные нарушения порядка не может превышать одного рубля».
С имперским государственным строем, консервируемым самодержавием весь XIX век, все быстрее и быстрее вступали в непримиримый конфликт не только родившаяся капиталистическая экономика, сельское хозяйство и промышленность. Большие проблемы были и в имперской армии. Выдающийся военный теоретик, реформировавший русскую армию после позорной войны 1904–1905 годов с Японией, А. Редигер писал о военном управлении при Александре III, любившем говорить, что у России только два верных союзника, ее армия и флот: «До 1884 года служба моя шла крайне удачно. Я быстро попал в Генеральный штаб, рано получил кафедру в Николаевской академии, рано попал в полковники. Но тут наступил перелом. Во время царствования императора Александра III в военном ведомстве царил страшный застой и его последствия были ужасны. Людей неспособных и дряхлых не увольняли, способные люди не выдвигались, а утрачивали интерес к службе, инициативу и энергию, а когда, двигаясь по линии, получали назначения по старшинству, добирались до высших должностей, то они же мало отличались от массы посредственностей. Этой ужасной системой объясняется ужасный состав начальствующих лиц как к концу царствования Александра III, так и впоследствии».
Выдающийся военный теоретик М. Драгомиров, начальник Николаевской академии Генерального штаба, писал во «Всеподданнейшем отчете за 1893 год»:
«Считаю долгом снова доложить, что людей и лошадей армия получит своевременно и в нужном количестве лишь в том случае, если соответствующие распоряжения гражданских властей окажутся вполне разработанными и законченными. Между тем эти распоряжения едва ли даже оцениваются должным образом по их значению гражданскими учреждениями.
Сравнительно слабая подготовка крупных войсковых начальников требует отборного корпуса офицеров Генерального штаба и не может привлекать лучших сил. Энергичные и подготовленные люди будут искать применение для своих сил там, где их будут более ценить.
Отсутствие этих сил скажется, что особенно важно, не теперь, а тогда, когда нельзя будет поправить дело. Дай Бог, чтобы мои предположения были ошибочны, но, к сожалению, они будут верны, если теперь же не будут приняты соответствующие меры.
Нынешние большие армии во время войны могут жить лишь подвозом с баз по железной дороге. Между тем в составе войск в мирное время не состоит железнодорожных войск».
В русско-японскую и Первую мировую войну сотни тысяч крестьян в солдатских шинелях погибли из-за тупости и наплевательского отношения к их жизни высшего военного командования. Вместе с крестьянами, рабочими, быстро революционировались и имперские солдаты.
Исполнительный комитет «Народной воли» своей кровью написал план российской революции: «Земля – крестьянам, фабрики – рабочим, самоуправление – земствам, а для реализации этих задач – создание массовой революционной партии, которая должна поднять восстание рабочих в городах, поддержанное армией и крестьянством». Количество рабочих, военных и крестьян, ненавидевших самодержавие, стабильно увеличивалось. Оставалось создать массовую революционную партию, которая поднимет грозное знамя погибшей «Народной воли». Этому активно способствовала монархия, думавшая, что разгромила отчаянный Исполнительный Комитет и тысячи пособников. Вера Фигнер писала о Шлиссельбургской тюрьме образца 1880-х годов:
«Жизнь среди мертвой тишины, которая обволакивает тебя, проникает во все пор твоего тела, в твой ум, в твою душу. Все перепутывается, все смешивается. День длинный, серый похож на сон без сновидений. Так живешь, что сон кажется жизнью, а жизнь – сном. Чудятся люди, замурованные в каменные мешки. Звучит тихий-тихий, подавленный стон, и, кажется, что это человек задыхается под грудой камней. В душе лишь одно здоровое место, и оно твердит: мужайся, Вера, и крепись; вспомни весь народ русский, как он живет, вспомни подавляющий труд, жизнь без света радости; вспомни унижение, голод, болезнь и нищету! Будь тверда! Не плач о неудачах борьбы, о погибших товарищах. Не бойся! За этими глухими камнями невидимо присутствуют твои друзья. Ты не одна.
День походил на день, неделя – на неделю, меся – на месяц. Из всех людей остались лишь жандармы, для нас глухие, как статуи, с лицами неподвижными, как маски. Камера скоро превратилась в мрачный ящик: асфальтовый пол выкрасили черной масляной краской; стены вверху в серый, внизу – в почти черный цвет свинца. Каждый, войдя в такую перекрашенную камер, мысленно произносил: «Это гроб!» и вся внутренность тюрьмы походила на склеп. Сорок наглухо замкнутых дверей, за которыми томились узники, походили на ряд гробов, поставленных стоймя. Ни одна весть не должна была ни приходить к нам, не исходить от нас. Ни о ком и ни о чем не должны были мы знать, и никто не должен был знать, где мы, что мы. «Вы узнаете о своей дочери, когда она будет в гробу» – сказал шеф жандармов Оржевский моей матери. В Шлиссельбург привозили не для того, чтобы жить. У нас не было никого и ничего, кроме друг друга. Не только люди, но и природа, краски, звуки – все исчезло. Вместо этого был сумрачный склеп с рядом таинственных замурованных ячеек, в которых томились невидимые узники, зловещая тишина и атмосфера насилия, безумия и смерти.
В карцере оставалось ночью лежать на некрашеном асфальтовом полу в пыли. Я была в холщовой рубашке, в такой же юбке и арестантском халате в нетопленной, никогда не мытой и не чищенной небольшой камере и дрожала от холода. Невозможно было положить голову на холодный пол, не говоря уже о его грязи. Чтобы спасти голову, надо было пожертвовать ногами: я сняла грубые башмаки, и они служили изголовьем. Пищей был черный хлеб, старый, черствый. Когда я разламывала его, все поры оказывались покрытыми голубой плесенью. Есть можно было только корочку.
Мрачная драма, достойная суровой эпохи средневековья, совершилась в пятидесяти верстах от столицы культурного государства. Там, в Шлиссельбурге, отрезанный от всего мира, узник не мог поднять голоса в свою защиту и быть услышанным. Грачевский протестовал, чтобы предстать перед судом, чтобы описать положение тюрьмы, а если его не казнят, посадят на цепь и будут мучить, то он сожжет себя керосином. Отчаявшись во всем, и потеряв, наконец, всякую надежду предстать на суде, но, желая во что бы то ни стало, предать гласности все муки и надругательства, павшие на долю ему и его товарищам, он 26 октября 1887 года выполнил свой замысел.
Обширная камера коридора – настоящий зал для заседаний инквизиции. Ряд темных дверей, запертых семью замками. Они стоят мертвые и неподвижные, замкнутые так, будто им не суждено раскрыться никогда. Угрюмая темнота и сырость. Сумрачные темные фигуры жандармов странно колышутся в пустоте, как тени или зловещие призраки палачей или наемных убийц.
Внезапно происходит смятение. Все задвигалось, заволновалось. Отчаянно дергают ручку проволоки от звонка, давая сигнал тревоги. Камера номер 9 Михаила Грачевского заперта. А там за дверью, во весь рост стоит высокая худая фигура с матовым лицом живого мертвеца, стоит и темнеет среди языков огня и клубов копоти и дыма. Огонь лижет человека своими красными языками, огонь сверху донизу, со всех сторон. Горит факел, и этот факел – живое существо, человек!
Наконец, дверь отперта. Камера в дыму, в огне, запах керосина и гари. В середине по-прежнему человек. Сгорели волосы, догорает одежда и падает. В клубах дыма померкла мысль, в пламени огня погасло сознание. Несколько стонов глухих, подавленных, – и человек умер.
Мы потеряли право носить свои фамилии и стали просто номерами, казенным имуществом. Его надо было хранить, и это соблюдалось: одних хоронили, других хранили. В коридоре стоял большой шкаф, в котором лежали револьверы, заряженные на случай похищения этого казенного имущества, попытки извне освободить узников.
С мужчинами-заключенными мстительный жандармский смотритель Соколов – Ирод обращался отвратительно, подвергая зверским избиениям за прекословие и неповиновение. Его бессердечие сказывалось, когда, замурованные в свои кельи, беспомощно умирали мои товарищи. Короткое официальное посещение врача поутру и общий обход смотрителя в обычные часы вечером – вот в чем состояло все внимание к умирающему. После агонии следовал воровской унос покойника из тюрьмы, тайком, чтобы мы не заметили. В камеру, из которой вынесли умершего, жандармы продолжали заходить, делая вид, что вносят пищу, и с шумом хлопали дверью, чтобы показать, что никто из нас не выбыл.
Если мы делали попытку стучать, жандармы, чтобы не допустить этого, хватали полена и принимались неистово бомбардировать наши двери, поднимая невероятный шум.
В декабре 1890 года в Шлиссельбург привезли Софью Гинзбург, пытавшуюся собрать рассеянные остатки «Народной воли», и по распоряжению Департамента полиции, чтобы изолировать от нас, поместили в одну из камер старой тюрьмы. Гинзбург только 38 дней смогла вынести суровые условия такого заточения и зарезалась ножницами, которые ей дали для шитья белья.
То, что по отношению к нам, народовольцам, реакционные заправилы, Департамент полиции, МВД руководствовались местью, сомненья быть не могло. Даже Николай I не умерщвлял своих узников голоданием, не сводил их в могилу путем медленного физического истощения. Они были мстительны, эти Дурново и Плеве.
Народоволец, пехотный офицер Лаговский попал в Шлиссельбург без суда в 1885 году административным порядком по распоряжению министра внутренних дел на пять лет, за найденный у него рецепт нового взрывчатого вещества. Окно его камеры на нижнем этаже находилось как раз против тюремных огородов. Лаговский прыгал на подоконник на высоту своего роста и, уцепившись за раму, открывал форточку в окне. Видеть друг друга могли только те, которые гуляли, и Лаговский хотел видеть товарищей, гулявших около его окна. За это его уводили в карцер, надевали смирительную рубашку и однажды связанного с такой силой бросили на пол, что он в кровь разбил себе лицо. Наступил день, когда его пятилетний срок кончился. В его камеру вошел комендант с бумагой, в которой министр внутренних дел оставлял Лаговского за «дурное поведение» еще на пять лет в Шлиссельбурге».