Сфера - Грызунова Анастасия Борисовна 11 стр.

– Садись, Мэй. Ты же знакома с Алистэром?

Она не сразу заметила второго человека в углу, а заметив, поняла, что его не знает. Высокий, под тридцать, темно-песочные волосы с аккуратным завитком на макушке. В округлом кресле он сидел диагонально, худое тело застыло неловко, как деревянный брус. Навстречу Мэй он не поднялся, и она протянула ему руку:

– Очень приятно.

Алистэр вздохнул с бесконечным смирением и подал ей руку так, будто сейчас придется щупать какую-то выброшенную на берег гниль.

Во рту у Мэй пересохло. Творится что-то не то.

Дэн сел.

– Так. Надеюсь, мы все быстро уладим, – сказал он. – Мэй, хочешь начать?

И оба уставились на нее. Дэн глядел невозмутимо, Алистэр – обиженно и выжидательно. Мэй не знала, что сказать, не понимала, что происходит. Томительное молчание затянулось; Алистэр яростно заморгал, едва сдерживая слезы.

– У меня нет слов, – выдавил он.

– Алистэр, перестань, – сказал Дэн. – Мы знаем, что тебе больно, но давай не терять из виду общую картину. – Дэн повернулся к Мэй: – Я скажу самоочевидное. Мэй, мы говорим о португальском бранче Алистэра.

Дэн выдержал паузу, ожидая, что Мэй воспользуется подсказкой, но Мэй не знала, что означают эти слова. Португальский бранч Алистэра? А нельзя признаться, что она не понимает, о чем речь? Конечно, нельзя. Она не успевала смотреть ленту. Видимо, в этом все дело.

– Мне ужасно жаль, – сказала она. Придется тянуть время, пока не выяснится, в чем дело.

– Это хорошее начало, – сказал Дэн. – Правда, Алистэр?

Тот пожал плечами.

Мэй лихорадочно размышляла. Что ей известно? Явно был какой-то бранч. И она туда явно не попала. Бранч устроил Алистэр, и теперь ему обидно. Вполне разумные выводы.

– Я очень жалею, что не пришла, – рискнула она и тотчас прочла в их лицах намек на подтверждение. Угадала, значит. – Но я не знала… – И она шагнула в пропасть: – Я не знала, будут ли мне рады, я же нуб.

Их лица смягчились. Мэй улыбнулась: в яблочко. Дэн покачал головой, довольный, что подтвердилась его гипотеза: Мэй и впрямь по природе своей человек неплохой. Он встал с кресла, обогнул стол, сел на край.

– Мэй, мы не давали понять, что рады тебе? – спросил он.

– Да нет! Ну что ты! Но я ведь не в команде Алистэра, и я не знала, каковы правила – в смысле, могут ли члены моей команды ходить на бранчи к опытным членам других команд.

Дэн кивнул:

– Видишь, Алистэр? Я же говорил, что все легко объяснится.

Алистэр резко выпрямился, словно ожил и вновь обрел дар речи.

– Ну разумеется, тебе рады, – сказал он, игриво похлопав ее по коленке. – Хоть ты и слегка рассеянная.

– Перестань, Алистэр.

– Извините, – сказал он и глубоко вздохнул. – Я успокоился. Я очень счастлив.

Последовали извинения и смешки насчет понимания и недопонимания, коммуникаций, потока, ошибок и устройства вселенной; наконец настало время закрыть тему. Все поднялись.

– Давайте обнимемся, – сказал Дэн. И они обнялись – плотно сцепились в новообретенной общности.

Когда Мэй вернулась за стол, ее ждало сообщение: «Еще раз спасибо, что поговорила со мной и Алистэром. По-моему, вышло очень продуктивно и полезно. Кадры осведомлены. Им, чтобы закрыть дело, обычно требуется наше совместное заявление. Я все напечатал. Если нормально, подпиши на экране и верни мне».

Внизу была строка для подписи, и Мэй ногтем нарисовала на экране свое имя. Отослала и тотчас получила спасибо от Дэна.

«Просто чудесно, – написал он. – Алистэр, сама понимаешь, несколько тонкокож, но это лишь потому, что он ревностно предан «Сфере». Как и ты, да? Спасибо за прекрасное сотрудничество. Ты замечательная. Вперед!»

* * *

Мэй опаздывала и надеялась, что Энни ее дождется. День выдался ясный и теплый, и Мэй отыскала Энни на лужайке – та печатала на планшете, сунув в рот батончик гранолы. Энни сощурилась:

– Эй. Опоздала.

– Прости.

– Ты как?

Мэй скривилась.

– Знаю, знаю. Я следила, – сказала Энни и зачавкала.

– Нельзя так есть. Закрой рот. Следила?

– Просто слушала, пока работала. Они попросили. И я слыхала много хуже. Поначалу у всех пару раз такое случается. Ешь, кстати, поскорее. Хочу тебе кое-что показать.

Две волны почти без паузы накатили на Мэй. Сначала острая неловкость оттого, что Энни слушала без ее ведома, затем – облегчение: подруга была рядом, хоть и удаленно, и теперь утверждает, что Мэй все это переживет.

– А у тебя? – спросила Мэй.

– Что у меня?

– Тебя вот так взяли и вызывали на ковер? Меня до сих пор трясет.

– Конечно. Где-то раз в месяц вызывают. И по сей день. Жуй в темпе.

Мэй торопливо жевала, наблюдая за крокетным матчем на лужайке. Крокетисты, похоже, сами изобрели себе правила. Мэй доела.

– Молодец, теперь вставай, – сказала Энни, и они зашагали к «Завтраграду». – Что такое? У тебя на лице вскочил и воспалился вопрос.

– А ты ходила на этот португальский бранч? Энни фыркнула:

– Я? Нет, с чего бы? Меня не звали.

– А почему позвали меня? Я не подписывалась. Мне эта Португалия на фиг не сдалась.

– У тебя в профиле это ведь есть? Ты же туда как-то моталась?

– Ну да, но в профиле не писала. Я ездила только в Лиссабон. И было это пять лет назад.

Они подошли к корпусу «Завтраграда» – кованый фасад смутно отдавал Турцией. Энни махнула пропуском над панелью в стене, и дверь отворилась.

– Ты там фотографировала? – спросила Энни.

– В Лиссабоне? Конечно.

– И эти фотографии были у тебя в ноуте?

Мэй на секунду задумалась.

– Наверное.

– Так в этом, видимо, и дело. Если они были в ноуте, значит, теперь они в облаке, а облако можно сканировать. Чтоб ты не бегала как подорванная записываться в португальские клубы. Алистэр придумал свой бранч и, наверное, запросил поиск по кампусу – всех, кто бывал в Португалии, снимал там, упоминал Португалию в письмах, как-то так. Получил список, разослал приглашения. Сэкономил примерно часов сто канители. Пришли.

Они остановились в устье длинного коридора. Глаза у Энни озорно сверкнули.

– Так. Хочешь, сюр покажу?

– У меня до сих пор крыша едет.

– И зря. Заходи.

Энни открыла дверь в великолепный зал – какой-то гибрид буфета, музея и торговой выставки.

– Рехнуться, скажи?

Картина была смутно знакомая. Мэй что-то такое видела по телевизору.

– Подарочные наборы? Как для звезд?

Она огляделась. На столах и возвышениях лежали всякие предметы. Только здесь, вместо драгоценностей и туфель, были кроссовки, зубные щетки, десять сортов чипсов, газировки и энергетических батончиков.

Мэй рассмеялась:

– Я так понимаю, это все бесплатно.

– Для тебя, для важных людей, как ты да я.

– Господи боже. Все это?

– Ага, тут у нас бесплатные образцы. Всегда полным-полно всего, и как-то же надо этим пользоваться. Мы сюда приглашаем группы по очереди – то программистов, то вот ЧК. Каждый день новая группа.

– И можно брать что захочешь?

– Ну, надо пропуском махнуть, когда берешь, чтоб было понятно, кто что взял. А то какой-нибудь идиот уволочет все одним махом.

– Я ничего этого еще не видела.

– В магазинах? В магазинах этого еще и нет. Это прототипы и тестовые образцы.

– Это что, настоящие «ливайсы»?

Мэй взяла пару шикарных джинсов – в большом мире таких совершенно точно не существует.

– До выхода на рынок еще несколько месяцев, может, год. Хочешь? Можно попросить другой размер.

– И их можно носить?

– А что с ними делать – жопу подтирать? Само собой, они хотят, чтоб ты их носила. Ты влиятельный человек, сотрудник «Сферы»! Провозвестник стиля, ранний последователь, ля-ля-тополя.

– Это вообще-то мой размер.

– Ну и славно. Возьми две пары. Сумка есть?

Энни раздобыла матерчатую сумку с логотипом «Сферы» и протянула Мэй; та разглядывала витрину новых сменных панелей и прочих телефонных аксессуаров. Выбрала прекрасную панель – твердую, как камень, но на ощупь замшевую.

– Блин, – сказала Мэй. – Я телефон забыла.

– Что? Где он? – изумилась Энни.

– На столе, наверное.

– Мэй, ты какая-то невероятная. Такая сосредоточенная, такая собранная, а посреди всего эти дикие провалы. Ты пошла обедать без телефона?

– Извини.

– Да нет. Мне это в тебе и нравится. Ты помесь человека с радугой. Ну что такое? Не реви.

– Я весь день что-то новенькое о себе узнаю.

– Ты что, дергаешься до сих пор?

– Думаешь, это ничего? С Дэном и Алистэром?

– Сто пудов ничего.

– Он правда такой тонкокожий?

Энни закатила глаза:

– Алистэр? Запредельно. Но код пишет – закачаешься. Не человек, а машина. Кого другого пришлось бы год искать и учить. Приходится мириться с психозами. Психи тут водятся. Голодные до внимания психи. И есть такие, как Дэн, – они потакают психам. Но ты не переживай. Вряд ли вы будете часто пересекаться – по крайней мере с Алистэром.

Она глянула на телефон. Ей пора.

– Не уходи, пока не набьешь сумку, – велела она. – Потом увидимся.

Мэй осталась и набила сумку: джинсы, продукты, туфли, несколько новых панелей для телефона, спортивный бюстгальтер. Уходила, смущаясь, как магазинная воришка, но по пути наружу никого не встретила. Когда вернулась за стол, обнаружила одиннадцать сообщений от Энни.

Прочла первое: «Эй, Мэй, я подумала, что зря я так на Дэна и Алистэра. Не очень любезно получилось. Не ЭкоСферно. Забудь, что я это сказала».

Второе: «Пред. сообщ. получила?»

Третье: «Я тут уже слегка психую. Ты чего не отвечаешь?»

Четвертое: «Отправила CMC, позвонила. Ты что, умерла? Блин. Забыла, что ты забыла телефон. Ну ты дура».

Пятое: «Если обиделась на то, что я сказала про Дэна, не молчи, поговори со мной. Я же извинилась. Напиши».

Шестое: «Ты вообще сообщ. читаешь? Это оч. важно. Позвони!»

Седьмое: «Если сказала Дэну, что я сказала, ты сволочь. С каких пор мы друг на друга ябедничаем?»

Восьмое: «Сообразила, что у тебя, наверное, совещание. Да?»

Девятое: «Прошло 25 минут. Что СТРЯСЛОСЬ?»

Десятое: «Проверила и вижу, что ты за столом. Позвони сию секунду, или я тебя не знаю. Я думала, мы подруги».

Одиннадцатое: «Ау?»

Мэй позвонила:

– Ты чего, с дуба рухнула?

– Ты где была?

– Мы виделись двадцать минут назад. Я набрала образцов, зашла в туалет и вернулась.

– Ты на меня стукнула?

– Чего?

– Ты на меня стукнула?

– Энни, ты сбрендила?

– Просто скажи.

– Нет, я на тебя не стукнула. Кому?

– Что ты ему сказала?

– Кому?

– Дэну.

– Я его даже не видела.

– И не писала ему?

– Нет. Энни, ну ты даешь.

– Честно?

– Честно.

Энни вздохнула:

– Ладно. Блин. Прости. Я ему написала, позвонила, он не ответил. Потом ты не ответила, и мои мозги что-то не то из этого сконструировали.

– Твою мать, Энни.

– Прости.

– По-моему, ты переутомилась.

– Да нет, я нормально.

– Пошли выпьем вечером.

– Нет, спасибо.

– Ну пожалуйста?

– Не могу. Сейчас куча всего навалилась, разбираюсь тут с этими мудаками из Вашингтона, а их там целый рой.

– Из Вашингтона? А что в Вашингтоне?

– Долгая история. Я, собственно, и рассказать-то ничего не могу.

– Но ты должна все это делать сама? Весь Вашингтон?

– Мне дают разруливать эти затыки с властями, потому что, я не знаю, думают, наверное, что ямочки на щеках помогают. Может, и помогают. Не знаю. Но хорошо бы меня было пять.

– Голос у тебя ужасный. Передохни хотя бы ночь.

– Нет-нет. Нормально. Надо только ответить подкомитету какому-то. Я справлюсь. Ну ладно, мне пора. Люблю-целую.

И Энни повесила трубку.

Мэй позвонила Фрэнсису:

– Энни со мной гулять не хочет. А ты? Сегодня?

– Снаружи гулять? Тут концерт. Знаешь «Кримерз»?[17] Играют сегодня в «Колонии». Благотворительности ради.

Мэй сказала, что да, неплохо, но ближе к делу не захотела никаких «Кримерз» ни в какой «Колонии». Заманила Фрэнсиса к себе в машину, и они уехали в Сан-Франциско.

– Ты знаешь, куда мы едем? – спросил он.

– Не знаю. Ты что делаешь?

Он бешено печатал в телефоне.

– Сообщаю всем, что не приду.

– Сообщил?

– Сообщил. – И он уронил телефон.

– Вот и славно. Сначала выпьем.

Они припарковались в центре, отыскали гнусный на вид ресторан, с поблекшими и неаппетитными натюрмортами, небрежно приклеенными скотчем к витринам, и решили, что там будет дешево. Не ошиблись, съели карри и выпили «Синга», сидя на бамбуковых стульях, которые скрипели и изо всех сил старались не упасть. Где-то под конец первой бутылки пива Мэй решила, что срочно выпьет вторую, а на улице после ужина поцелует Фрэнсиса.

Они поужинали, и она его поцеловала.

– Спасибо, – сказал он.

– Ты правда меня сейчас поблагодарил?

– Ты меня избавила от таких мук. Я никогда в жизни первого шага не делал. Но обычно до женщин неделями доходит, что надо взять инициативу на себя.

И снова Мэй показалось, что ее огрели по башке дубиной информации, которая только все усложняла; Фрэнсис бывал то ужасно милым, то вдруг чужим и нефильтрованным.

Но на гребне пивной волны она за руку отвела Фрэнсиса к машине, где они еще поцеловались прямо посреди забитого перекрестка. За ними, делая вид, будто записывает, с антропологическим интересом наблюдал с тротуара бездомный.

– Пошли, – сказала Мэй, и они вылезли из машины, побродили по городу, нашли открытую лавку с японскими сувенирами, а рядом открытую галерею с фотореалистичными изображениями гигантских человеческих седалищ.

– Большие портреты больших жоп, – отметил Фрэнсис, когда они отыскали скамейку в переулке, перестроенном под пьяццу; уличные фонари всё заливали лунной голубизной. – Настоящее искусство. Поразительно, что так ничего и не продалось.

Мэй снова его поцеловала. На нее нашел стих целоваться, и, понимая, что Фрэнсис не перейдет в наступление, она расслабилась и целовала его, зная, что сегодня будут только поцелуи. Она вся в них растворилась, вложила в них страсть, и дружбу, и возможность любви, целовала Фрэнсиса, воображая его лицо, гадая, открыты ли у него глаза, смущают ли его прохожие, что цокали языками или гикали, но все равно проходили мимо.

* * *

В эти дни Мэй знала, что такое возможно: солнце станет ей нимбом, листва затрепещет, дабы только восторгаться каждым ее шагом, звать ее вперед, поздравлять ее с этим Фрэнсисом, с тем, что они делали вдвоем. Они славили свою мерцающую молодость, свою свободу, свои мокрые рты – прямо на публике, заряженные мыслью о том, что какие бы невзгоды ни выпадали и ни выпадут на их долю, оба они работают в центре мира и изо всех сил стараются сделать этот мир лучше. У них есть причины наслаждаться жизнью. Мэй спрашивала себя, не влюбилась ли. Нет, понимала она, не влюбилась, но, кажется, уже по меньшей мере на полпути. В ту неделю они с Фрэнсисом часто обедали вместе, хоть и торопливо, а затем находили, где привалиться друг к другу и поцеловаться. Один раз у пожарного выхода из «Палеозоя». Другой раз в «Римской Империи», за падл-теннисными кортами. Мэй нравился вкус Фрэнсиса, всегда чистый, простой, как лимонад, и как он снимал очки, на миг терялся, а потом закрывал глаза и становился почти прекрасен, и лицо его было гладко и несложно, как у ребенка. От его близости дни искрили. Все потрясало Мэй. Потрясающе обедать под ярким солнцем – жар его рубашки, его руки на ее лодыжке. Потрясающе гулять. Потрясающе сидеть в Большом зале «Просвещения», где они сидели теперь, ожидая Мечтательную Пятницу.