Меня чуть не задушили врачи
Маршрутка довозит меня до больницы. Выгружаюсь и, забыв закрыть дверь, шатаясь, бреду в приемный покой с тапочками и тремя яблоками. На меня удивленно смотрит медсестра. Потом меня щупают, раздевают, трогают мою шею. Потом все куда-то уходят. Я, раздетый и мокрый, сижу в приемном покое. Приходит какое-то светило в белом халате. Светило – старый опытный врач кавказской национальности. Уперев мою голову в стену, он довольно грубо и больно хватает меня за горло. «Сейчас задушит», – думаю я. Приходят другие врачи и любуются на мою шею. «Да, лимфодермит небывалый», – слышу я не знакомые слова. Меня знобит, но на это никто не обращает внимание. «Господа, я же не на выставке собак», – хочу сказать я им всем. Но у меня не выходит.
Мне выдают какие-то праздничные (пестрые, короткие) больничные панталоны и короткую куртку. Всю мою одежду забирают и в таком нелепом виде ведут в хирургию. И вот я уже лежу на кровати в палате. Ко мне один за другим приходят врачи в странных красивых одеяниях, то цвета морской волны, то терракоты, то ярко-желтых. Очевидно, у врачей сейчас мода такая. В белых халатах уже редко кого увидишь, только светил науки.
Один врач, по виду главный «по шеям», говорит:
– Сейчас операционная освободится – резать будем. Вы сильно похудели…
– Как резать?
– А что же мы на ваш лимфодермит смотреть будем?
– Я не желаю, – слабо протестую я.
– Пожалуйста, пиши отказ от госпитализации и вали ко всем чертям, – врач неожиданно переходит на ты. Ныне никто никого насильно не лечит… Однако имей в виду: ты выбираешь сам – операция или смерть. Гной войдет в плевральную область, прорвется внутрь, и каюк тебе.
– Можно подумать?
– Думать некогда: жизнь или смерть!
Эта фраза: «жизнь или смерть!» – меня поразила в другом смысле: «Как, разве я еще не умер, разве есть средство, которое спасет меня?» И я буквально выдавил из себя, чувствуя себя предателем караваевского дела: «Согласен». Почему-то я считал, что я должен был умереть, как Караваев, но не отдавать себя в руки врачей… Может, всплыли воспоминания о прочитанной в детстве книге о Павле Корчагине?
Разговоры во время операции о запеченном палтусе
– Ты что делал? У тебя вся кожа на шее слезла!
– Скипидаром натирался.
Скептическое молчание окружающих…
И вот две молоденькие сестрички бойко командуют мной: «Вставай, снимай одежду!» Я послушно снимаю, думая, что попал в ад. «И трусы!» – сестрички серьезны, требовательны и не терпят возражений. И вот я стою совершенно голый перед двумя девушками. Хотел было пошутить на счет мужского естества, не подвластного рассудку, да взглянув на суровые лица сестер, осекся, да и голос у меня пропал от боли – не до шуток. Меня укладывают на каталку и завертывают, как младенца, в какую-то теплую ткань. Затем каталка, пересчитав все рытвины и неровности, сотрясаясь на поворотах, как телега без рессор, выезжает на улицу. Меня везут в операционную. Ветер воет в ушах и невероятным холодом обдувает мою мгновенно взмокшую голую шею, как раз не укутанную в теплую ткань. Но руки у меня под одеялом, и я даже не могу обтереть пот.
В сияющей, как большой театр, операционной мою голову накрывают пропитанной спиртом белоснежной простыней. Я буквально задыхаюсь под ней от ненавистных паров спирта. Вот приходит врач. Его появление сродни появлению иерарха: «Укольчик. Болевая чувствительность снимается новокаином, а вот тактильная – нет, так уж ты терпи».
– А чего это у него кожа такая? – спрашивает операционная сестра.
– Скипидаром натирался.
Опять скептическое молчание. Мою шею мнут и режут, режут и мнут.
– Эй, Александр, – слышу я голос врача, – ты жив или нет, скажи что-нибудь.
Сказать у меня ничего не получается.
– Ну, или подай какой-нибудь знак, не молчи как партизан, а то мы тут думаем и уж не знаем – жив ты или нет.
Да и я сам не знаю. Однако с трудом достаю руку из-под простыни и каких-то тяжелых покрывал и машу врачам и сестрам – своеобразное приветствие. Операция продолжается. Врач, копашась в моей шее, заводит невинный разговор с операционными сестрами о запеченном палтусе, которого планировалось приготовить на даче. Но теперь уж не успеют – внеплановая операция. Далее следуют пикантные подробности, как готовить палтус.
Я думаю, что врачи во время операции говорят о посторонних вещах, чтобы успокоить больных. Не думаю, что, глядя на мою развороченную, истекающую кровью шею, врач захотел палтуса. Не вампир же он?
Возвращают меня назад в палату на той же каталке, что и привезли, с шеей, замотанной в бинты. Вставляют дренаж с пластмассовой посудиной для оттока жидкости, ставят холод – ледышку, завернутую в плотную материю, дают кучу таблеток. Среди прочего колют уколы. Антибиотики – догадываюсь я. И тут же вспоминаю крылатое выражение Караваева «антибиотики-идиотики», которым он напутствовал своих пациентов. Я опять чувствую себя предателем.
Не нужно разжевывать таблетки
Таблетки, которыми меня потчевали, я пытался сразу не глотать. Вспомнил, что Караваев говорил: «чтобы понять, хорошее или дурное лекарство, его следует долго держать на языке – ощутить его вкус». Я разжевывал таблетки и пытался проглотить полученную таким образом кашицу. Боже, какая это гадость! Меня чуть не вырвало. Последнюю таблетку, маленькую, белую, я бросил под кровать. Это был демидрол, морфин или что-то в этом духе. Я не спал всю ночь. Мне мерещилось, что кто-то настойчиво и безутешно зовет маму.
Мне опять казалось, что я умираю. И вдруг ясно и отчетливо, совершенно вроде бы не к месту, я вспомнил роман Надежды Тэффи «Воспоминание». До последней буковки вспомнил, до последней запятой. Бывает же такое. Это удивительно еще и потому, что читал я этот роман мельком, невнимательно. И воспоминание это о «Воспоминании» было настолько сильным, что к горлу подкатил комок и я уткнулся в больничную подушку. Слезы сами брызнули из глаз. «Боже мой, что было с нами в семнадцатом году», – думал я.
Для читателя, не читавшего этот роман Тэффи, поясню, что выдающаяся русская писательница описывает в нем большевистский переворот, и то, как она бежала из России. Яркие образы и огненно правдивые слова этого романа падают прямо в душу и застревают в ней навечно. Если бы детям читали этот роман в школе, хотя бы отрывок из него, я ручаюсь: ни один бы из них никогда не стал коммунистом. Да и «убежденный» коммунист, если он честный человек, прочитав этот роман, сжег бы свой партбилет прямо после прочтения. Беда только в том, что никто этот роман не читал. Тэффи эмигрировала после революции и умерла во Франции в 1952 году. Большевикам-коммунистам Тэффи, как можно было предполагать, была глубоко не симпатична и о ней попытались забыть – не было такой писательницы.
При чем тут этот роман и как он связан с моей болезнью, я сказать не могу. Однако, вспомнив пронзительное «Воспоминание» Тэффи, я хотел завыть от безысходности; мне было невыносимо больно за нашу истерзанную Россию. Наверное, этот был метод вытеснения, интуитивно найденный самим больным организмом, когда моральная боль подавляет физическую. Пока в школе не будут изучать «Воспоминание», мы не избавимся от наследия советского прошлого.
Еще совершенно некстати я вспоминал милое лицо одноклассницы. После школы она вышла замуж за моего друга. Родила деток. Теперь она уже бабушка. Я часто встречаю ее на детской площадке вместе с внуком-карапузом, который увлеченно копается в песочнице. Судьбы людей – как странно они порой переплетаются…
Тэффи, одноклассница – наверное, и мозг мой нуждается в лечении, а не только шея.
Враждебные звуки
Днем за окном ветер трепал верхушки деревьев. Крыши домов ощетинились антеннами. Было в этих антеннах что-то враждебное. Были похожи они на иглы.
Днем кто-то неумело играл в соседней палате на флейте. Выходило очень печально; как-то по-тибетски – когда воют их большие трубы. Наверное, это был звук смерти. Также протяжно и неприятно выли водопроводные трубы, когда кто-то включал воду. Отличить одно от другого было не просто. Сколько помню себя, в домах, в пионерских лагерях, в казармах – везде выли трубы. У нас это, очевидно, считается, если не нормой жизни, так в порядке вещей.
Могу поделиться с читателем еще одним грустным наблюдением – о скорых, которых, по крайней мере на улицах Москвы, стало заметно больше, то и дело заслышишь вой сирены под стенами больнички. Значит, денег больше выделяют на медицину. Однако от этого люди не перестали умирать – умирают как и прежде, только в присутствии врачей.
Кормили в больнице так себе – жиденький супчик, соленое картофельное пюре на воде, жесткая мясная или рыбная котлетка, съежившаяся в шар, кусочек розовой дешевой колбасы (раньше, до перестройки, такая стоила 1 р. 20 к.), ломтик хлеба.
Хлеб я не ел, мясо и рыбу тоже, но супчик хлебал. Очень скоро мне стало не хватать калорий. Иногда на ужин приносили печенье. Я стал упрашивать раздатчицу дать мне немного печенья: «Потому, что, мол, хлеб не ем, а злаки нужны…»
– Здоровый мужик, а печенье просит, как дитя малое, – был ее ответ.
После такого ответа мне напрочь расхотелось просить у нее что-либо, даже добавки соленого картофельного пюре или жидкого «компота» из кураги…
Я быстро отощал и уже вполне мог сниматься в фильме про войну. Кроме того, я не брился, и сестра во время очередной перевязки сказала мне, в виде комплемента что ли, что я похож на белого офицера.
– Ордена не хватает, – отреагировал я.
– Какого? – поинтересовалась сестра.
– Святого Георгия.
Мною владела Тэффи. Я вспоминал и вспоминал перлы из ее романа, не такого уж длинного. И этим занимался и днем и ночью.
Что-то в этом романе было такое, что заставляло переосмыслить собственную жизнь. У меня самого дальние родичи были белые офицеры, может быть заговорила генетическая память? Чтобы восстановить политическое равновесие со своей семьей, скажу, что среди родни у меня были и красные командиры.
Помните у Ленина: «Как нам реорганизовать Рабкрин?» Так и у меня в больнице была одна мысль: «Как нам обустроить Россию?» Звучит вполне помпезно. Я даже, в порыве, хотел было врачу посоветовать почитать роман Тэффи, но вовремя спохватился, вспомнив о палтусе.
Вот как бывает: сделаешь неверный шаг, напишешь книгу не так – и вся жизнь наперекосяк. Может я и преувеличиваю насчет книги. Вот Тэффи свою книгу написала вдали от родины. Какая книга! А кто ее читал? Я думаю, что у демократов современных кишка тонка ее читать. Сразу видно будет, откуда ноги растут. Демократы наши в массе своей бывшие коммунисты. Ленина из Мавзолея вынести и похоронить по-человечески не могут…
Опять я сбиваюсь на политику, а не хотелось бы. Видно так устроен человек – не может он жить изолированно в своем мирке, даже пользуясь системой Караваева… Это все равно что Ленин забальзамированный. Человеку требуется общение с себе подобными.
Оправдание простое: «Судьбы страны похожи на судьбы людей».
Покинув больничный покой, домой удалился
Из больницы не выпускали, даже дойти до ближайшего ларька нельзя – купить лаваш там или что-либо в этом роде. Три яблока, взятые мною, были уже давно сгрызаны.
Пришлось мне через какое-то время бежать из больницы. Ситуация осложнялось тем, что меня совсем закололи. Сначала капельница: антибиотики, противогрибковое, антивирусное лечение, затем уколы: пенициллин в известное место.
Последний укол попал в то же самое место, что и предыдущий. Он и решил дело: ни сесть, ни прилечь; боль и температура. Известное место от этих уколов стало просто каменным. Я написал отказную: «врачей не виню, претензий не имею, с последствиями ознакомлен…» и покинул больницу, не долечившись. Знакомый врач, сделав мне небольшой надрез скальпелем на зашитой шее, вручил кучу одноразовых шприцев, антибактериальную мазь и кучу стерильных марлевых салфеток и бинтов…
– Будешь снимать иголку со шприца, вот сюда мазь выдавишь; поршнем подожмешь, чтоб только воздуху не было; вводи в ранку и впрыскивай перед зеркалом, чтобы внутрь попало, а не сверху по коже растеклось, и тут же салфеткой стерильной закрывай, чтоб не вытекло, и бинтуй шею потуже… – инструктировал он меня.
– Сколько делать? День, два, три?
– И день, и два, и три, и, вообще, пока не наступит облегчение… Швы придешь снимать через семь дней.
Я вышел из больницы на негнущихся ногах, попробовал догнать маршрутку, но бежать не смог. Видно я переоценил свои силы: температура, слабость, общее истощение.
Дня два из меня с потом выходили лекарства; их зловонные запахи пропитали всю постель. «Когда люди потеют – это очень хорошо: организм борется, выбрасывает ненужное», – говаривал Караваев.
Потом я отъедался, как сумасшедший; какой-то жор на меня напал. Я целыми днями ел, ел и ел. Пока родные не забеспокоились – почему я так много ем? Но я уже наел себе щечки, и организм сам упокоился, очевидно, понял каким-то своим особым чувством, что голодная смерть ему не грозит.
Однако после больницы появились и осложнения: послеоперационная рожа, которую пришлось выжигать «наружным». Смазывал обе ноги через каждые полтора часа. Вроде сошло, но надолго ли? Температура долго держалась. Как пелось в советской песне: «Ничто не проходит бесследно…»
Победила ли караваевская система? Я не знаю. Может быть, победила или победит еще.
Как говаривал Караваев: «Воспринимайте жизнь как испытание». Вот я и пытаюсь воспринимать. Одно дело – писать книжки о здоровье, а другое дело за это здоровье бороться.
Глава 2. Пророк, целитель, мудрец. Караваев – кто он такой?
Скорее всего, не каждый читатель знает, кто такой Караваев. Да и откуда читателю знать эту фамилию. О нем не писали в газетах, о нем не рассказывали по радио и телевидению. И даже Малахов в своей ТВ-шной передаче о здоровье, по-моему, ни разу не упомянул эту фамилию. Была одна книжица, изданная самиздатом в СССР в 1976 году, называлась «Практическое руководство по профилактике и оздоровлению организма». На титульном листе стояла фамилия В. В. Караваев. На самом деле Караваев эту книжку не писал. Тем, что увидела самиздатовский свет, она обязана ближайшему помощнику Караваева С. В. Романенко. Это именно он записал караваевские лекции на магнитофон, обработал записи и составил книжку под таким названием… Караваев ее видел, редактировал и одобрил. Но вышел самиздатовский тираж небольшим – всего триста экземпляров (денег не хватило). Правда, люди потом сами под копирку распечатывали на машинках по нескольку экземпляров и раздавали знакомым. Все хотели быть здоровыми, даже в советские застойные годы.
В самом деле, может быть, я необоснованно в начале своего повествования увлекся бытописанием своей собственной персоны? Надо бы восстановить историческую и нравственную справедливость и поговорить о самом Караваеве и о его оздоровительной системе подробно.
Подозреваю, что читателю, привыкшему считать в граммах, мерить в сантиметрах и читать характеристики, наверняка хотелось бы знать, кто такой Караваев. Где родился, на ком женился, чем отличился. Однако подобного рода информация лично мне кажется скучной, и писать очередную биографию Караваева мне, скажем прямо, лень. Ее (биографию), по-моему, без всякого труда можно найти в Интернете.
Скажу лишь, что Караваев родился в 13-м году двадцатого века в Риге. Год 1913 весьма был благодатен для России, сегодня бы его назвали тучным… Что касается Риги, то город это красивый, особенно его старая часть. Бывал я там: ратуша, мощеная площадь перед ней – почти как в Европе…