– Убери нормально.
– Не буду.
– Будешь.
Лариса держала в руках полотенце. Им и ударила. Данька от неожиданности даже не заплакал. Схватился за больное место и стал покачиваться из стороны в сторону.
– Прекрати ныть. Убери, – велела Лариса.
– Не буду. – Данька продолжал раскачиваться.
– Прекрати так делать, слышишь? Немедленно! – взвилась в истерике она.
Только вчера Даша, выпучив глаза, рассказывала, что по телевизору показывали детский дом. А там детки в кроватках раскачиваются. Стоят и качаются из стороны в сторону.
– Бедненькие, – говорила Даша, – я так плакала, когда смотрела. Это они себя так укачивают. У них мам нет, а нянечек на всех не хватает. Вот они лежат в кроватках или стоят и шатаются из стороны в сторону. Как деревца. Так их жалко! – У Даши покатилась слеза. – А еще говорили, что они не слышат стука сердца матери и поэтому не развиваются. Поэтому они глупые. Если бы слышали, то были бы как все дети.
Лариса смотрела на Даньку с ужасом – он тоже качался из стороны в сторону.
– Прекрати, прекрати, прекрати! – закричала Лариса.
Она хлестала его полотенцем изо всех сил. Он в ответ пинал ее ногами, молотил кулаками. Лариса ударов не чувствовала. Остановилась она только потому, что увидела свое лицо в отражении в окне. Лицо сошедшей с ума женщины. Она села на кровать, обхватила себя руками и стала раскачиваться из стороны в сторону. Потекли слезы. Данька убежал в коридор и вернулся с хоккейной клюшкой.
– Хочешь меня ударить? – подняла она голову. – Бей.
Сын размахнулся и ударил. Не сильно.
– Бей еще, – сказала она. Говорила спокойно, только слезы текли не останавливаясь.
Даня бросил клюшку на пол и тоже заплакал.
Она думала, что тоже не помнит, как стучит его сердце – давно не брала сына на руки, не прижимала. И он не слышал ее сердце.
– Иди ко мне, – сказала Лариса.
Он не пошел. Наверное, нужно было сесть к нему на пол и обнять. Но они так и сидели – отдельно друг от друга и раскачивались из стороны в сторону.
– И тебе не страшно было? – спросила, округлив глаза, Даша, когда на следующий день Лариса рассказала ей про уход Даньки из дома.
– Нет, а что?
– Ой, ну мало ли! Могли бы украсть. Ребенок один на площадке. Или вещи забрать. Мало ли проходимцев. Вышел из лифта, и все. Или застрял бы и задохнулся. Или его дверью бы придавило?
– Ничего же не случилось, – сказала Лариса.
– Все равно страшно. А если бы он по лестнице вниз спустился и ушел? – не могла успокоиться Даша.
– Не ушел же.
– И ты ему не объяснила, что так нельзя делать?
– Нет, без толку.
– Даня, Данечка, – позвала вдруг Даша, – иди сюда, что скажу.
– Что? – Даня играл в мяч и не хотел отрываться.
– Иди, баранку дам! – крикнула Даша.
Лариса каждый раз удивлялась содержимому Дашиного пакета, с которым она выходила на прогулку. Игрушки, мяч, вода, салфетки, конфеты, баранки, семечки для птичек, горбушка хлеба для уточек, мелки и еще куча всего.
– Зачем ты все это таскаешь? – спросила Лариса.
– Ну как же? Надо же.
Даша доставала вкусности и игрушки из пакета, как Дед Мороз из мешка. К Даше всегда подбегали дети с просьбой: «Тетя Даша, а у вас есть?..» У нее было все. Дети считали, что у тети Даши – бездонный волшебный пакет. Можно найти все, что ни пожелаешь.
На баранки Даня прибежал.
– Данечка, – начала Даша, – ты знаешь, что бывает с детьми, которые убегают от мам?
– Что? – спросил Даня, запихивая в рот сразу две баранки.
– Их могут украсть плохие люди или в милицию забрать.
– А потом?
– А потом маме твоей позвонят и будут ругать.
– Кого ругать?
– Маму твою. Сильно будут ругать. Маме будет плохо. Она будет плакать.
– Хорошо, – сказал Даня и убежал.
– Ну, спасибо тебе, – рассердилась на Дашу Лариса, – теперь он точно убежит.
– Почему? – не поняла Даша.
– Потому что он хочет, чтобы меня ругали.
– А по-моему, он сказал, что больше не будет. Он же сказал: «Хорошо».
– Даш, это твоя Ритуля говорит то, что думает. А Данька… Я вообще не знаю, что у него на уме. Может, забудет, а может, сбежит.
Данька сбежал. Она была на кухне и думала, что он играет. А когда зашла, чтобы позвать ужинать, сына в комнате не было. Лариса рванула дверь шкафа – сумка на месте, вещи тоже на месте.
– Даня, Даня, – позвала она, надеясь, что сын просто спрятался. Но сердце колотилось. Она лихорадочно думала – нет, на балкон не мог пойти, она же была на кухне. Значит, ушел.
Лариса выскочила из квартиры и побежала сразу на лестницу. Никого. Вернулась, вызвала лифт. Работает. Не застрял.
Даня далеко не ушел – до консьержки. Она увидела его не сразу. После того как обежала вокруг дома. И только тогда догадалась вернуться и спросить – не видела ли консьержка ее сына?
Он сидел в каморке на продавленном диване перед старым телевизором. На коленях держал тарелку с тушеной капустой с колбасой. И уписывал за обе щеки. Было с первого взгляда видно – ребенок доволен.
– Да здесь он, здесь, – говорила консьержка, – а я думала, вы ушли куда-то. А этот стоял внизу. Я его отругала – почему один спустился? Вот, накормила – он сказал, что есть хочет.
– Спасибо вам большое, – сказала Лариса. – Данечка, пойдем домой.
– Да пусть доест, – сказала консьержка.
– Я сейчас вернусь за ним…
Лариса поднялась в квартиру, нашла коробку конфет и спустилась.
– Это вам к чаю, – сказала она консьержке.
– Да не надо, спасибо, если что, приводите, пригляжу. Хороший он мальчик. – Консьержка потрепала его по голове.
– Даня, пойдем, – велела Лариса.
– Я еще не доел, – ответил он, медленно зачерпывая ложкой капусту и так же медленно поднося ко рту.
– Давай, давай, лопай скорее, – сказала консьержка, видя, что Лариса нахмурилась, – дома-то лучше. Чего тут-то? Ой, это всегда так у детей, – повернулась она к Ларисе, – в гостях и щи вкуснее, и кровать мягче.
– А можно я тут останусь? – спросил Данька.
– Да ты что? – всплеснула руками женщина. – А где ж ты спать будешь?
– Здесь, – показал он на диванчик.
– A я где?
Данька оглядел комнату. Негде.
– Ты посмотри, мама твоя сейчас заплачет. – Консьержка за разговорами успела забрать у него тарелку и впихнуть в руку пряник. – Как же она без тебя жить будет? Ей же плохо будет.
– Не будет, – буркнул Даня.
– Э-э-э, мой дорогой, ой как будет. У меня сыночек умер, царство ему небесное, так вот я с тех пор и не живу. – Консьержка села на диван и приобняла Даню. Тот грыз пряник. Лариса стояла в дверях, из-за чего ей приходилось здороваться со всеми входящими в дом соседями. Она хотела поскорее увести Даню, но так, чтобы обошлось без скандала. А как это сделать – не знала.
– А он давно умер? – спросил у консьержки Данька.
– Давно, милый, давно. Я ж уже старенькая. А никого у меня нет – ни внучат, ни невестки. Одна я осталась. Знаешь, как плохо одной?
– Тогда я с тобой буду, и ты будешь не одна.
– А мама твоя? Одна, значит, останется? Нет, так нельзя. Ты с мамой на всю жизнь связан. Куда ты – туда и она.
Данька замолчал. Задумался.
– А почему он умер? – спросил мальчик.
– Болел он, бедненький. И ничего сделать нельзя было.
– А если ты не живешь, то почему ты здесь? Со мной разговариваешь? Я же тебя вижу, значит, ты не привидение.
Консьержка засмеялась. Лариса пыталась вспомнить, как ее зовут. Она и не знала ее имени. «Здрасьте, здрасьте» все эти годы…
– Я только с виду живу, – сказала женщина, – а внутри умерла. Даже плакать уже не могу – все глаза выплакала. А так хочется.
«Странное объяснение», – подумала Лариса. Данька кивнул, как будто все понял.
– А мама плачет, – сказал Даня.
– Так ты подойди, пожалей ее. А то ведь все слезы кончатся.
– И что будет?
– Больно ей будет. Горе придет, протянет руку и сердце сожмет сильно-сильно. И не отпустит, хоть кричи. Иди домой и маму пожалей. Горе испугается и уйдет. Оно любви боится.
Консьержка подтолкнула его к Ларисе. Та стояла, онемев. Что значит – любит, не любит? Она о нем заботится – это тоже любовь. Она волнуется – это тоже любовь. Она думает о его будущем – и это любовь. Лариса считала, что проблемы из-за того, что у нее с Даней нет той пресловутой связи, которая не перерезается вместе с пуповиной. И откуда бы она взялась, с другой-то стороны?
Она щелкнула выключатель чайника и набрала номер телефона.
– Да, – ответил Илья.
– Он мне хамит, ничего не хочет делать, – сказала Лариса.
– Отстань от него, – сказал Илья Ларисе.
– Что значит – отстань?
Илья вздохнул. Лариса слышала звуковой фон – голоса, смех. Женский голос и детский смех. Когда она разговаривала с ним по телефону, всегда слышала в трубке детский смех. А у нее фоном шли ор и истерика. Она почувствовала, что начинает срываться.
– Что значит – отстань?! – закричала она в трубку. – Тебе что, наплевать, что с ним будет? Он становится все хуже. Я уже не знаю, чего от него ждать. Сегодня ушел из дома. А завтра что будет?
Они оба молчали. Потому что он знал, что скажет она, а она знала, что он ответит. Не в первый раз.
– Ладно, пока, – сказала Лариса и положила трубку. Илья перезвонил.
– Хочешь, я с ним поговорю? – предложил он.
– Без толку.
– Без толку, – согласился он.
– Я делаю все, что могу.
– Я знаю.
– Он меня ни во что не ставит.
– Угу.
– Что мне делать?
– Не знаю.
– Ладно, пока, – сказала она.
– Пока, – быстро попрощался он.
Она налила чай и случайно опрокинула чашку. Обожглась. Села, взяла сигарету. Зажигалка куда-то пропала. Спичек тоже нет. Всегда так. Лариса пошла в комнату, порылась в сумке, нашла зажигалку, села и, наконец, закурила. Теперь она не понимала, на кого больше злится – на сына или на Илью. Все довольны, всем хорошо, кроме нее. Лариса знала, что особенно ее раздражает. Илья даже не пытается скрыть, что она позвонила не вовремя. Он не хочет ее слышать. Она – напоминание о прошлой жизни. Не самое счастливое напоминание.
Все было как вчера. Лариса давно привыкла к этому ощущению – просыпаешься – Новый год, засыпаешь – Восьмое марта. Время летит. Нет, она не разглядывала в зеркале первые морщинки. Просто однажды в зеркале увидела свои глаза. А потом посмотрела на полку в ванной – в ряд стояли тюбики с кремами для глаз. Лариса ощущала время по глазам. Раньше глаза были молодые. А сейчас – сейчас их нужно открыть. Разгладить кремом отеки, замазать синеву. Она искала фотографию для какой-то бестолковой анкеты и заглянула в фотоальбомы. Раньше глаза смеялись. Они были, как бы это сказать, ясные, что ли. А на фото с Данькой – взгляд настороженный, обеспокоенный, напряженный. И глаза, нет, даже не умные, а пережившие. С такой тоской вокруг радужки. Лариса каждое утро пыталась кремами изменить взгляд. Странно, но у Даньки были такие же глаза – пережившие, хотя он маленький. Даже когда грудным был, смотрел не так, как все дети. Напряженно и тоскливо одновременно.
Чем старше становился сын, тем становилось хуже.
– Вы его боитесь, что ли? – спросила как-то у Ларисы врач.
– Нет, – обиделась Лариса.
– Вы взрослая – он ребенок, – сказала врач. – Вы должны принимать решения, а не он. Вы же мать, в конце концов.
Лариса кивнула.
Лариса боялась сына. Боялась его немотивированных криков, истерик. Боялась себя. Ей иногда хотелось побыть одной. День, два, неделю. Просто лежать и ничего не делать. Она боялась признаться себе, что устала от него. Что ждет, когда он станет взрослым и за ним не нужно будет ходить по пятам. Боялась своих желаний – сбагрить куда-нибудь Даньку хоть на время. И не спешить домой, не стоять у плиты, не держать себя в узде. Ей хотелось лежать на диване, смотреть телевизор и не двигаться. Ну может быть, только на кухню – сделать яичницу и лечь опять. Она уставала к концу дня до боли в суставах.
– Я устаю очень, – призналась она как-то Даше.
– И я устаю, – сказала Даша, – то приготовить, то постирать, то квартиру убрать. Вот если бы можно было только с Ритулей играть и гулять…
Лариса так ей и не сказала – она-то устает именно от Дани. Не от готовки, не от глажки. От того, что нужно быть с Даней. Играть, гулять, общаться. Она уставала даже от его голоса, от выражения его лица.
Лариса жила как в армии – до дембеля. Дембель – три года. Срок, когда можно будет отдать Даню в садик. А она не будет его видеть. С восьми до шести.
– Ой, я так боюсь Ритулю в сад отдавать, – сказала на очередной прогулке Даша, – так жалко.
– Почему? – не поняла Лариса.
– А вдруг ее там обидят? Или отругают. Или она плакать будет и меня звать. Я решила, что на полдня буду водить, а после обеда забирать.
Ларису волновало другое:
– Лишь бы не болели. А то, говорят, дети неделю ходят, неделю болеют и дома сидят.
– Нет, главное, чтобы нравилось. И чтобы воспитательница была добрая.
В три года Лариса отдала Даню в сад. Вообще-то садиков было два. Даня не задерживался в каждом дольше двух месяцев.
– Забирайте, – рано или поздно говорила очередная воспитательница. – Или отводите в частный детский сад. Я не собираюсь это терпеть за свою зарплату.
Даня с коллективом боролся, как мог. Лариса вела бесконечные разговоры с родительницами избитых и обиженных ее сыном детей. В первом садике она согласилась мыть туалет в группе, когда уволилась нянечка, и подсовывала воспитательнице в ящик стола то сотню, то две.
Во втором Лариса пошла к заведующей и предложила спонсорскую помощь. Заведующая оглядела Ларису с ног до головы и сказала, что нужд у детского сада – много. Начиная от ремонта веранды на улице, заканчивая стиральной машиной. Для стирки штор. И развела руками – мол, выбирайте.
– Стиральная машина, – выдохнула Лариса.
Заведующая назвала желаемую марку.
Марка стоила дорого.
– Илья, мне нужны деньги, – позвонила ему Лариса.
– На что? – спросил он.
– На стиральную машину. В детский сад. Заведующей.
– Ты не должна этого делать. Это не частный сад, а государственный, – завелся Илья. Он всегда был против необоснованных, а следовательно, пустых, с его точки зрения, трат.
– Там все дают. Кто-то вон будет ремонтировать веранду, – сказала Лариса.
– Я не собираюсь покупать стиральную машину какой-то бабе.
– Тогда Даньку оттуда исключат.
– Пусть попробуют. Я на них в суд подам. На каком основании?
– Даня неуправляем.
– Все дети плохо себя ведут. Что теперь, их в сад не брать?
– Ладно, я сама разберусь.
Она не хотела пересказывать Илье то, что ей говорят воспитательница и родительницы: ее сын неуправляем, агрессивен и психически неуравновешен. Его нужно лечить. Или держать дома.
Даня в саду подсматривал за девочками в туалете. Не так, как все мальчики, а с особым цинизмом. Говорил девочке, что, если та не снимет трусики, он ее в тихий час привяжет колготками к кровати и убьет. Девочка плакала от испуга и послушно снимала трусики.
Потом он принес чужую игрушку. Дорогую. Электронную.
– Чье это? – спросила Лариса.
– Мое, – ответил Даня.
– Не ври. Ты ее у кого-то отобрал?
– Нет. Нашел.
– Завтра же ее вернешь тому мальчику, у которого ты отнял игрушку.
– А как ты все узнаешь? – спросил он у нее.
– Про что? – не поняла Лариса.
– Про меня? Ну, что я отобрал у мальчика?
Надо было придумать про птичку, которая летает и следит за детишками, кто как себя ведет, и рассказывает мамам. Или про Деда Мороза, который тоже все знает и привозит послушным детям подарки на Новый год. Или еще что-нибудь придумать.
– Я вижу тебя насквозь, – процедила Лариса, – до печенок.
Даня испугался. Он подумал, что мама и вправду видит, что у него внутри. И может вынуть его, например, печень. И съесть. Печень ведь едят. В садике котлеты делают. Вонючие и невкусные.
Лариса поругалась с родительницами. В саду случился скандал – кто-то из родительниц узнал, что воспитательница специально открывает настежь окна в тихий час. Сама сидит в теплой кофте, а дети лежат в трусиках и маечках. Открывает, чтобы дети простудились и не ходили в сад. Меньше народа – меньше работы. Дети действительно болели все по очереди. Все, кроме Даньки. Родительницы собрались у ворот и решали, что делать с воспитательницей. Было решено написать коллективное письмо заведующей. Письмо написали и пустили по кругу – ставить подписи. Лариса подписывать отказалась.
– Почему вы не подписываете? – спросила мамаша, которая была инициатором коллективной жалобы.