Искуситель снял цилиндр и положил его на тумбочку. Затем пододвинул стул, умостился поудобнее и спросил:
– А знаете ли вы, милейший, что станет с этой страной всего через два года и двадцать пять дней?
– Россия разобьет Германию, – несмело предположил я.
– А вот и ошибаетесь, любезный. Через указанное время разразится великое веселье! Люди перестанут придерживаться отживших свой век правил и станут, наконец, свободными. Здание Окружного суда подожгут в первую очередь. И вскоре каждый сможет убить каждого. Нужно будет только этого захотеть. И все. Вот вы, например, – он уставился на меня своим жутким немигающим взглядом, – как долго испытывали желание проткнуть свою супружницу ножичком, а? Ходили позади нее и думали: «Вот бы ударить ее сзади! Вот бы всадить лезвие в спину по самую рукоять!» А? Было дело? Признайтесь!
– Дд-а, – промямлил я.
– То-то же! Я помню, как вы еще представляли, как повернется она к вам, посмотрит удивленно и спросит с глупым видом: «Зачем, милый? Зачем ты сделал это?» А вот тут, – он поднял вверх указательный палец, затянутый в черную перчатку, – мешкать нельзя, надобно резко выдернуть лезвие из нежной женской плоти и вонзить еще пару раз и провернуть внутри, чтобы наверняка! Чтобы заснула голубушка вечным сном! Согласны?
Я смиренно опустил глаза.
– Но вас, насколько я помню, больше всего беспокоило ближайшее будущее: как в один миг, после всего лишь нескольких взмахов кухонного ножа, изменится ваша жизнь? И как общество осудит вас? Вы полагали, – и в этом была немалая доля истины, – что от вас отвернутся сослуживцы, соседи и друзья. Думали, что некоторое время об убийстве будут писать все газеты и вы обретете известность. Правда, ненадолго, потому что после суда все забудется. И вы – уважаемый в городе человек – пойдете по этапу. Воры, насильники, умопомешанные душегубы будут вашими постоянными спутниками. Но и среди них вам не найдется достойного места, потому что вы слабы и изнеженны. А значит, вы станете тюремным изгоем. Над вами начнут издеваться, вас станут унижать, вы будете просить смерти, но она не придет. А? Ведь признайтесь, вы так об этом и думали? И от этих мыслей вас бросало в дрожь! «Вот так – всего один-единственный удар, и вся жизнь покатится под откос и безвозвратно сорвется в бездну!» У вас дрожали колени, лоб покрывался испариной, и сводило скулы от соблазна увидеть, как медленно будет оседать на пол эта ваша рыбка, зайка, солнышко, да? Помните, как вы мечтали об этом?
Я лишь повел головой и тяжело вздохнул.
– Однако от этого смелого поступка вас удерживал страх. Вы боялись возмездия и не знали, как скрыть следы, куда спрятать труп и, вообще, что говорить судебному следователю, когда он вас вызовет на первый допрос и, потягивая папиросу, будет сверлить лукавым взглядом. Разве нет?
– Угу, – признал я.
– И если бы не я – ваша мечта так никогда бы и не осуществилась. Не научи я вас всем этим премудростям, смогли бы вы отважиться на смелый и решительный поступок, а?
– Нет, наверное…
– То-то же! Однако вы, сударь, не один такой! Сотни тысяч грезят о том, чтобы безнаказанно отнимать жизнь у других, наслаждаться их муками, смотреть, как они корчатся от боли, а самим жить-жить-и-жить на глазах у ползающих в кровавой грязи и молящих о пощаде жалких червяков! И эти мечты давно поселились в их душах. Мне лишь осталось научить их, как объяснить потомкам, что все жертвы были оправданы некой «революционной борьбой», «исторической необходимостью» или «классовым принуждением». Знаете, сколько у меня уже заготовлено таких словечек и лозунгов! И, поверьте, все у нас получится! Да-да!.. Они – мои единомышленники и последователи – станут не только убивать, но, так же как и вы, отрекутся от нашего заклятого врага, от того, которому молятся в этих каменных замках, именуемых церквами. И поверьте, пройдет несколько лет, и от бесполезных строений с позолоченными куполами не останется и следа. А те, что уцелеют, превратятся в коровники и амбары. – Он замолчал на миг, рассмеялся и продолжил: – Представляете, на месте одного из самых почитаемых святилищ устроят бассейн с подогретой водой! – Князь демонов поморщился и добавил: – Правда, по ночам, время от времени, над его поверхностью будет возникать образ снесенного Храма. Но тут уж ничего не поделаешь – происки Ангелов! Зато попов – этих толстобрюхих фанатиков – совсем скоро будут раздевать догола, вымазывать дегтем, обсыпать перьями и водить по улицам как конокрадов! Изнасилование благовоспитанных поповских дочек будет считаться особым шиком. Священники станут каторжниками, а каторжники – судиями! Прелюбодейство будет обыденным явлением! И любой солдат или матрос сможет развлечься с молоденькой графиней, баронессой или княжной – когда захочет! И представьте себе – совсем бесплатно! Для этого – вот потеха! – даже будут выдаваться «мандаты на социализацию девушек в возрасте от 16 до 25 лет, но не более 10 девиц на одного красноармейца».
– Простите, на кого?
– Красноармейцами будут называть тех, кто пойдет за мной. На их суконных шлемах будет красоваться мой знак – красная пятиконечная звезда. Правда, слегка измененная.
– А куда же будет смотреть полиция, городовые? – робко осведомился я.
– Фараонов вспомнили! – хохотнул Князь Тьмы. – Первое время они будут прятаться по чердакам и подвалам, но их все равно отыщут и выволокут за волосы, как крыс за хвосты. Головами оных даже будут играть в этот… – он замялся на миг, – в английский football.
– А царь! Как же царь все это допустит?
– Кровавого Николашку, этого – простите за выражение – «помазанника Божьего», прикончат вместе со всем выводком! И поделом!
Повелитель Тьмы вдруг поднялся и заходил по комнате из угла в угол. И я, пораженный услышанным, не сводил с него взгляда. Вдруг мой визави повернулся ко мне спиной и, глядя в окно, сказал тихо и немного растерянно:
– Одного понять не могу, как они ухитрились причислить к святым человека, безжалостно расстреливавшего несчастных ворон, милых черных кошек и страдающих паршой бродячих собак? Нет, право, согласитесь, это ведь форменное лицемерие! Разве нет?
Я лишь пожал плечами, но ничего не ответил, потому что и вправду не смог припомнить ни одного святого, который развлекался бы подобным образом. «Слава Господу, – проговорил я про себя, – что тиран и мучитель Иван Грозный, который еще в детстве любил сбрасывать с колокольни щенков, к таковым пока не отнесен, слава Богу!»
– Извольте при мне, милостивый государь, не выражаться! – раздраженно выговорил он.
– Но я и не сказал ничего-с…
– Какая разница! Вы восславили Его имя! – нервно выпалил сатана. – Вероятно, вы забыли, что для меня мысли смертных так же слышимы, как и их голоса.
– Вырвалось, виноват, привычка-с, – извинился я и тут же, все еще сгорая от любопытства, поднял глаза и осмелился спросить: – Значит, через два года и двадцать пять дней случится революция?
– Можно сказать и так, – устало ответил лукавый. – Но за ней произойдет государственный переворот. Народу явится долгожданная вседозволенность. Законов не будет. Делай что хочешь. – Он повернулся ко мне и добавил с легкой ухмылкой: – Смею заметить, что поступками восставших будет управлять даже не стремление к свободе, а желание полностью излить досаду за чужое благополучие, за безбедную жизнь других. И эта злоба копилась целое тысячелетие! Потому-то я и сказал вам еще в начале нашего разговора, что зависть – двигатель прогресса всего человечества!
Ночной гость сделал два шага, устало плюхнулся на стул и проговорил:
– Простите, заболтался. Давно, знаете ли, ни с кем не общался. А тут случай представился. – Он пробуравил меня жгучим взглядом и продолжил: – Но вернемся к вам… За минувшие сутки у вас трижды промелькнула одна и та же мысль. Надеюсь, не надо напоминать, какая именно?
– Нет-с…
– Вот и хорошо. Теперь вы поняли, почему я снова здесь?
Я кивнул.
– Тогда слушайте…
3
Беда
Дворник Архип Шлыков зиму не любил. По сравнению с летом работы добавлялось вдвое больше. Ночи в феврале хоть и длинные, но спать удавалось мало. Вставать приходилось до света и корпеть весь день. Двор почистить, перекладывая сугробы поближе к снеготаялке, посыпать песком дорожку к ретираднику, выдолбить лед, намертво прихвативший калитку, а потом у колоды, где стоят извозчики, убрать конский навоз (за это, правда, возничие платили Архипу исправно – с каждого экипажа по рублю в месяц). Тоже и чугунные надолбы напротив, как только солнышко пригреет, надо подновить. А вот тут без постного масла с сажей не обойтись. Только вот для салопов и шинелей невнимательных пешеходов эта смесь – чистая погибель; пристает намертво, не ототрешь и не отмоешь. А что делать? Не помажешь – навлечешь гнев околоточного надзирателя. И не дай Господь, если он домовладельцу штраф выпишет. Тогда неприятностей не миновать. Хозяин и рассчитать может сгоряча. Справедливости ради надо сказать, что такого с Архипом еще не случалось. Были, конечно, мелкие упреки, но до резкостей дело никогда не доходило.
– Меня Артем Савельевич уважают и ценят, – хвалился Шлыков приятелю Митьке – собрату с соседней улицы, попивая в своей каморке чай вприкуску, – я их благородиям – господам Табасовым – верой и правдой почитай десять годков служу. Будь я старшим, уже бы и медальку юбилейную получил к 300-летию Царствующего Дома. Бают, и нашего брата в прошлом годе награждали, во как быват!
– Быват, и медведь летат! – отшучивался земляк, потягивая чаек из блюдца.
Прибрав на улице, Архип принимался носить жильцам воду и дрова, потому что водопровода и центрального отопления не было. «Пока обойдешь все три этажа – истаскаешься, пропотеешь до исподнего. А еще и черную лестницу прибрать поспеть. За ней – парадную; опосля и коридорную протопить. На все время потребно, и немалое. То ли дело в сурьезных домах на Невском или на Большой Морской, там за ентим швицары досматривают, а не дворники», – разглаживая широкие усы, жаловался он Анне Извозовой, проживающей во второй квартире.
Эта молодая и кроткая девушка напоминала сорокапятилетнему бобылю его любимую племянницу Глашеньку – младшую дочь сестры, – дитя чистое и непорочное. Летом, навещая родственников в глухой деревеньке под Псковом, Архип всегда привозил ей из города гостинец: то шоколад, то конфекты, то заморские апельсины. Вот и Аннушку он любил так же, по-отцовски.
Постояльцы платили дворнику за труды по-божески – по пятьдесят копеек с квартиры, а на Пасху, именины и Рождество давали на чай, баловали водочкой и угощали закуской. В такие дни Архип всегда просыпался в хорошем настроении. Он натягивал хромовые сапоги, надевал сатиновую рубаху, двубортный глухой жилет с отложным воротником, пиджак, водружал на голову развалистую старую шляпу и шел по квартирам желать всем здоровья и собирать дань. Высокий от природы – почти десяти вершков роста[2] – в этом чудаковатом головном уборе он казался еще выше. И только к Извозовым он старался не заходить вовсе. История с внезапно ослепшей матушкой Анны настолько разжалобила Архипа, что он отказался от всяких подношений этой бедной семьи. Даже воду и дрова он таскал им бесплатно. Но девушка настояла на том, чтобы дворник отдавал ей чинить свою одежду.
Наугощавшись в квартирах, Шлыков шагал в любимый трактир, чтобы еще раз «двинуть от всех скорбей». Службу за него в такой день нес какой-нибудь земляк, с которым он заранее договаривался. И к вечеру верный страж доходного дома на Болотной напивался в стельку. Но под заборами он никогда не валялся, и дворняга ему нос не лизала. Обратно его привозил знакомый извозчик и, поддерживая под руки, помогал спуститься в дворницкую. Цепляясь носами сапог за ступеньки, Архип тихо и беззлобно бранился и ложился спать. К обеду следующего дня он как ни в чем не бывало появлялся во дворе с метлой и совком, в белом холщовом фартуке и в форменном картузе. На левой стороне отворота красовалась медная бляха, а на околыше фуражки табличка с надписью «Дворник». Лакированный козырек играл солнечными зайчиками. И лишь по темному сумрачному лицу и опущенным усам было понятно, что накануне метельщик «доехал» не только «до Колпина»[3], но и «до Бологова»[4]. И, конечно, не единожды. Впрочем, кружка холодного капустного рассола и рюмка водки вновь возвращали его в благостное расположение духа.
Жильцов, возвращавшихся домой поздними вечерами, Архип безошибочно определял по манере звонить. К тому же и колокольчик висел тут же в комнате, прямо над головой. Больше всего досаждал студент из четвертой квартиры. Он трижды, будто змеей ужаленный, безостановочно дергал ручку. И пока «хозяин двора» сползал с топчана, почесываясь и позевывая, шлепал босыми ногами к дверям, набрасывал тулуп и выуживал из кармана ключи, ночной гуляка все трезвонил. Проволока натягивалась и слабла, и обезумевший колокольчик, ударяясь о стену, будто в припадке падучей, заходился в бесконечном перезвоне. И что самое обидное: все намеки «на чаек», «на водочку», «на поздний час» молодой постоялец пропускал мимо ушей, не пожаловав ночному привратнику даже пятака за беспокойство. Совсем игнорировать это безобразие дворник не мог, и хоть и был человеком незлопамятным, но дрова господину студенту доставались теперь всегда сырые, а вода заносилась в самую последнюю очередь. Вот потому-то загрустил старый ворчун и огорчился не на шутку, когда понял, что Аннушка – невинное создание – влюбилась в этого молодого хлыща.
– Добром, Митя, это не кончится, попомни мое слово! Соблазнит девку, поматросит, опозорит на весь квартал и бросит, студент ентот, – громко откусывая кусок сахару, сетовал Архип товарищу и наполнял из самовара очередной стакан горячего, как расплавленный чугун, чая.
Так и сидели они однажды, чаевничали, как вдруг на стене неистово загремел колокольчик.
– Не иначе как постоялец из четвертой воротился! – досадливо пробурчал дворник, бросил взгляд на ходики и поплелся отворять калитку.
– Дык и я, пожалуй, пойду, – поднимаясь из-за стола, проговорил гость. – Поздно уже, а завтра опять до зари вставать…
На улице сквозь белую пелену снегопада тускло пробивался свет керосинового фонаря. От самых ворот мелькнула и исчезла чья-то тень. На снегу лежал человек. Лицо было закрыто платком.
– Желтобилетница, не иначе, – предположил Митька. – Пьяная, видать, набралась, стерва…
– Погоди, откроем, увидим, – проворчал Архип, пытаясь отворить калитку.
Но ключ не проворачивался, и замок не поддавался. От предчувствия чего-то страшного у дворника заколотилось сердце. Понимая, что с калиткой быстро не справиться, он распахнул ворота изнутри и подошел к женщине. Склонившись над телом, дворник откинул от лица пуховый платок. Под ним лежала окровавленная марля. От нее пахнуло чем-то сладким. Убрав ее, он почувствовал, как к горлу подкатил удушливый комок.
– Господи! Аннушка, красавица моя, да кто ж тебя так изувечил?
– Ироды! – в ужасе прошептал Митька и отвернулся, чтобы скрыть набежавшие слезы. Помолчав немного, он добавил: – Дышит, выходит, жива; в беспамятстве, правда, но жива.
– Вот бяда так бяда!.. А ты давай, лети за доктором, что в твоем доме живет, да городового предупредить не забудь, – дрогнувшим голосом повелел Архип.
Он поднял тело на руки и бережно понес к себе в дворницкую. А Митька перво-наперво, достав медный свисток, во всю силу своих легких оповестил округу о том, что на Болотной стряслась беда.
4
Главный сыщик столицы