Эдуард Веркин
Облачный полк
© Веркин Э. Н., текст, 2012
© ООО «Издательский дом «КомпасГид», 2019
* * *
Предисловие
Мы были высоки, русоволосы.Вы в книгах прочитаете, как миф,О людях, что ушли, не долюбив,Не докурив последней папиросы.
Эти строки написал Николай Майоров. В феврале 1942 года двадцатидвухлетний поэт погиб в бою под Смоленском.
Двадцать два года – совсем немного. Но все же больше, чем довелось прожить герою книги, которую вы держите сейчас в руках.
У них, наверное, ничего общего не было, у того деревенского парня и у поэта, студента московского университета. Ничего общего. Разве что гибель на войне. И мифы. Один их предвидел, а другой стал их героем.
Стал не по своей воле – так получилось. Но уже миф зажил своей собственной жизнью. Теперь, чтобы прикоснуться к нему, требуется немалое мужество.
Как оказалось, Эдуард Веркин – очень мужественный человек. Он решился говорить с читателем на тему не то чтобы табуированную, но очень нелегкую. Он решился поднять в своей книге вопросы, которыми мало кто задается. Он решился говорить не так, как говорят об этом обычно.
Впрочем, Веркин, кажется, никогда и ни о чем не говорит так, как говорят об этом обычно. То есть и слова вроде обычные, и темы самые обычные, даже сюжеты порой обыкновенные. Но Эдуард Веркин чуть поворачивает обыкновенный сюжет, находит, с какой стороны подойти к обычной теме, придумывает, в каком порядке расположить самые обычные слова, – и получает невероятный результат. Собственно, это и называется писательским талантом, подтверждение которому – пять побед подряд в крупных литературных конкурсах.
Однако даже на звездной полке Эдуарда Веркина, на которой живут сериал «Место снов», романы «Друг-апрель» и «Мертвец», «Облачный полк» стоит особняком. Дело в том, что действие предыдущих книг происходит в хоть реальной, хоть фэнтезийной, но современности. А «Облачный полк» – роман исторический. Его героям приходится не только переживать обычный для подростков кризис взросления, но и справляться с обстоятельствами, которые вовсе не успокаивают. Герои «Облачного полка» оказались заложниками этих самых страшных обстоятельств и вынуждены бороться с ними по-настоящему: с оружием в руках. Но сказать, что рядом с этими обстоятельствами меркнут все другие проблемы, которые обычно волнуют подростка, – это значит сказать неправду. Потому что всегда и везде для человека будут важны друзья и враги, отношения между людьми, отношения с миром, первая любовь, познание себя. И честь. И честность.
Я очень боюсь рассказывать еще что-то об этом романе: трудно удержаться от спойлеров. Трудно, но необходимо. Потому что «Облачный полк» – это тот путь, который читатель должен пройти сам. Обязан пройти. Неслучайно московский журналист Шамиль Идиатуллин сказал о романе: «Его необходимо прочесть каждому, кто читает по-русски».
* * *
Прежде чем эта книга появилась в том виде, в каком вы держите ее сейчас в руках, больше тысячи читателей – и юных, и тех, кого принято называть взрослыми, – проголосовали за нее. Рукопись романа «Облачный полк» вышла в финал Национального конкурса на лучшее литературное произведение «Книгуру» и была опубликована на сайте конкурса, чтобы дальнейшую судьбу этого текста и еще четырнадцати других определило читательское жюри. Читатели присудили произведению Эдуарда Веркина безоговорочную победу.
Ксения Молдавская
Глава 1
– Как свистеть-то?
– Можно не свистеть, можно кричать.
– Кричать?
– Издавать боевые кличи, – поясняю я. – Вот так примерно.
Я кричу. Кажется, получается не очень: пискляво, как-то даже капитулянтски. Я от себя такого не ожидал. Вовка хихикает.
– Не страшно, – говорит он. – Совсем-совсем. Надо могуче. Я про теннисистов видел передачу, они всегда кричат – так сильнее бить получается. И каратисты кричат. И штангисты – они тоже ведь толкают. Толкать, наверное, тоже с криком легче?
– Наверное.
– Тогда попробую.
Вовка набирает воздуха, сводит облезлые от загара лопатки и с чужим криком срывается с места.
Перепрыгивая через корни сосен, выставив перед собой руки, несется по песчаному откосу, врезается в нос лодки. Бешено месит ногами песок, зарывается почти по колено, рычит, упираясь лбом в водорез.
Лодка сдвигается сантиметров на двадцать, на полшага.
– Видел?! – победно кричит Вовка. – Видел, а?! А ты говорил!
Он оставляет лодку, заходит по колено в реку, сует голову в воду. Минуту держит дыхание: легкие развивает.
Выныривает.
– Тут везде рыба мелкая сидит. – Вовка проглаживает ладонью волосы, отжимает влагу. – Килька какая-то наглая… Видел, как лодка сдвинулась? На метр!
– Так до вечера толкать будешь.
– Не, не до вечера. Уже немного совсем осталось, я уж дотолкаю.
Вовка вновь поднимается по берегу, собирает створки жемчужниц. Кажется, он собирается сделать из них ожерелье.
– Еще раза три, – говорит Вовка. – Потом вода уже сама подхватит.
Вовка прячет жемчужниц в рюкзак, поворачивается к реке, разбегается, врезается в лодку – двадцать сантиметров.
– Ага! – Вовка пинает посудину в бок. – Вот так!
Возвращается, набирает высоту и обратно.
Этим он занимается уже почти час. Упорный. Я бы давно бросил. Взял бы вон ту жердину, подцепил киль, навалился плечом да и сдвинул. Или за корму раскачал, лодка бы и снялась. Но ему так неинтересно.
Я сижу на обрыве, греюсь, шевелю пальцами. Ага, суббота, суббота ленива, как старый пес. Особенно до обеда, смола и мед, и пахнет примерно так же, и в небе висят сонные птицы, кажется, чайки, ну-ка…
– Это парапланы, – перехватывает Вовка мой взгляд. – В Рыбачьем пять штук, по восемьсот рублей катают. Говорят, здорово. Над заливом и вдоль берега…
Вовка вздыхает.
– Твой дед меня убьет, – отвечаю я.
– Да он и не узнает, – отмахивается Вовка. – Он свечи менять думает, теперь целый день провозится.
– И отец убьет, – напоминаю я.
– Отец сам с парашютом прыгнуть собирается.
– Он уже двадцать лет собирается. Еще пару годков – и ни один парашют его уже не выдержит.
– Это да…
В полдень часы переворачиваются, время чуть ускоряется, и жизнь уже не так интересна. А с восьми до двенадцати – то что надо: чувствуешь перспективу. Минуты не спешат, и ты не спешишь вместе с ними. Можно забраться поглубже в кресло и смотреть на залив, на острую полоску воды между красными соснами. Иногда там мелькает белый парус, а иногда зеленый.
Сегодня никакого.
Вовка залезает на сиденье лодки, срывает бандану, машет в небо. Поскальзывается, падает в воду, поднимается, трава через плечо, выбирается на песок. Толкает лодку. Всё, мимо, устал.
– Опять не получилось, – говорит Вовка. – Тяжелая…
– Помочь?
– Не, не надо, завтра сам столкну. Все равно сегодня не успели бы.
Это точно: сегодня мы вообще редко куда успеваем.
– Пойдем, что ли…
Вовка смотрит на часы.
– Пойдем, а то опять орать будут. Весла только возьму…
Он сбегает к лодке, выворачивает весла. Тяжелые, почерневшие, настоящие весла с пиратских шлюпок. Забрасывает на плечи, продавливаясь в песок, взбирается наверх. Пытается насвистывать залихватское. Весла раскачивают его справа налево.
Мы шагаем сквозь сосны. Вовка цепляется веслами, а тащить их вертикально у него сил не хватает. Когда падает в четвертый раз, начинает ругаться. Сначала ругает весла, затем лодку, затем своего тренера, погоду и почему-то японцев; чем уж они ему не угодили? И белок, которые обнаглели и украли у него с утра две чурчхелы. Они его доведут – возьмется за пневматику…
Весело у него получается, злобно. Очень скоро я понимаю истоки вдохновения: на крыльце нас уже поджидают. И скоро ругают уже Вовку. Занудно, долго, на два голоса, один мудрее другого. Мне надоедает это слушать, и я отправляюсь на веранду. Устраиваюсь в кресле, натягиваю валенки, вытягиваю ноги. Валенки в августе, сон в субботний полдень.
В двенадцать просыпаются звуки. Вовка притащил из гаража стремянку и разбирает антресоли. Гремит алюминиевой посудой, роняет чугуны и подшивки «Роман-газеты». Роняет котелки, футляр от аккордеона, старые пластинки с небрежными царапинами вдоль и глубокими поперек. Роняет брошюры о лыжном туризме и аквариумистике, связанные в плотные пачки. Брякает самоварами. Когда-то я коллекционировал самовары, можно сказать, был знатоком самоварного дела. До сих пор отличу по звуку: вот грохнулся настоящий столетний тульский пузан, двухведерный, с медалями; а вот – современный, легонький, хотя и тоже тульский, покатился, как консервная банка, – звук несерьезный.
А еще другие звуки: мопед, например. Дребезжащий и звонкий, похожий на будильник, спрятанный в кастрюлю; это у соседей справа (кажется, Ключниковы). Мальчишка и мопед – опасная смесь. Бездельник снял глушитель и ревет на всю округу, приводя в ужас окружающих пенсионеров. Сорок лет назад бездельник снимал глушитель, и двадцать лет назад снимал глушитель; бездельник всегда будет снимать глушитель и нарушать покой мирных жителей.
Вовка чихает – ветер несет пыль с дороги, а окна я летом не закрываю. Всех дачников, кстати, эта пыль чрезвычайно раздражает, а меня вот нет, мне нравится, что вокруг песок и сосны, а какой песок без пыли? Она плещется в забытых ботинках, скрипит в подшипниках велосипедов, окрашивает красным белоснежных резиновых лебедей. Но больше всего она, конечно же, любит черный лак «бумера», оседает на нем оранжевым марсианским порошком. А я нарочно не вытираю.
Во-первых, это бесит старшего. Это его тайная машина. Он приезжает сюда раз в месяц, полирует бампер и диски, слушает мотор, сидит за рулем, смотрит на воду. Никуда почти не ездит, просто смотрит.
Во-вторых, это нравится Вовке. Он рисует по пыли чертей. Это, конечно, не настоящие черти, а какие-то мультяшные беззубые звери, названия которых я никак не могу запомнить. А еще он пишет на полировке «козявка», «грязнуля», «деда, я чешусь». От этой живописи старший приходит в сдержанное бешенство, но ругаться не осмеливается: боится, что младший рассердится и перестанет вывозить Вовку ко мне.
Голоса. Старший – сын, младший – внук. На даче прекрасная звукопередача, уж не знаю, отчего так, наверное, из-за воздуха. Чистый воздух, как барабан, – я все слышу. Ругаются из-за мяса. Младший жарит шашлык, а старший, оказывается, рассчитывал на кебаб. Говорит, что шашлык – это общее место: выйди к реке, и под каждой ракитой встретишь угрюмых людей с шампурами и тоской в глазах. Младший хихикает и предлагает познакомить старшего с одним хорошим ортодонтом, потому что, если уж человек переходит с шашлыка на кебаб, ему стоит серьезно озаботиться. Ну и так далее…
Из-за двери втягивается назойливый мясной дымок. Просил у реки жарить, но они же ленивые, им не лень только собачиться (завтра залью им в мангал гудрончика – так, немного, для аппетита).
Собака, кстати, тоже брешет. Это у Лобановых. Пустолайка, соседи жалуются, а мне нравится: лает и лает, если лают собаки, значит, жизнь продолжается.
Вовка спрыгивает со стремянки, чихает, потирает нос, протягивает мне блестящую коробочку.
– Это что?
– Папиросница. Очень удобная вещь: вот сюда сыпешь табак, вот сюда вкладываешь бумагу, поворачиваешь ручку – и получается папироса.
– Зачем?
– Курить.
– Понятно. А я думал, вы раньше только трубки курили.
– Я вообще не курил.
– А зачем тогда папиросница? Это память?
– Ага.
Вообще-то это не память. Вообще-то это я махнулся не глядя. Перочинный ножик с серебряными накладками, пять лезвий, отвертка, штопор и даже маленькие такие ножнички, сбоку выдвигаются. Но в «махнемся» свои правила: можно очень удачно поменяться, а можно ложку на вилку. Хотя с другой стороны, память, конечно. Все тогда были в таком настроении: обнимались, кричали, менялись неделю, как пьяные. Вот и я поменялся. И не жалел: память на самом деле. И работает до сих пор. Лет восемь назад работала…
– А можно это мне будет, а не Петьке? Ну, потом?
– Можно. Только Петьке надо тоже что-нибудь оставить. Он ведь тоже мой правнук.
– Зачем? – морщится Вовка. – Он к тебе раз в год приезжает, а мы почти каждую неделю. Пусть дырчик в сарае берет, он технику любит. А мне папиросница, я курить буду.
Вовка трет папиросницу пальцем, возвращается на стремянку, роняет очередной самовар.
– Осторожнее там.
– Нормально, – щурится от пыли Вовка.
– А как ключица?
– Тоже нормально. В четверг ездили на рентген, два часа проторчали.
– Чего так?
– Дедушка ругался, чтобы мне выдали свинцовые трусы, а врач говорил, что в этом аппарате свинцовые трусы уже не нужны. Но дедушка очень рассердился и стал кричать, что ребенок без трусов в аппарат не войдет!
Вовка хихикает.
Свинцовые трусы. Это очень похоже на моего сына.
– И что же дальше?
– Дальше доктор тоже стал кричать. Он очень сильно покраснел, стукнул кулаком по рентгену и куда-то ушел. А потом вернулся.
– С трусами?
– Ага. Только они оказались очень большие и тяжелые, я их даже от пола оторвать не мог. Дедушка сказал, что он пойдет со мной в камеру и подержит трусы за меня, пока доктор будет фотографировать. На что доктор ответил, что рентген не баня, туда вдвоем не ходят.
Теперь смеюсь уже я.
– Тут как раз в поликлинику папа приехал, – продолжает рассказывать Вовка. – Сказал, что доктор прав, можно и без трусов. Это немецкие аппараты, они совсем не излучают. Так что дедушка может оставить свое мракобесие…
Вовка ухмыляется: наверное, представляет, что такое мракобесие.
– Так вот, дедушка пусть прекращает беситься и не мешает лечить ребенка, у него скоро соревнования. Нечего из-за своих мохнатых предрассудков ставить под угрозу спортивное будущее.
Мохнатые предрассудки Вовку не веселят. Спортивное будущее. Это уже похоже на моего внука.
– И чем дело закончилось?
Вовка пожимает плечами.
– Приехала мама.
– Понятно.
Мама у нас серьезная девушка.
– Так что с ключицей у меня уже все в порядке. На рыбалку можно, на стремянку тоже. На чердак. Я кеды специальные надел.
Вовка демонстрирует кеды цвета свежей лягушачьей кожи.
– Хорошие тапки.
– Тогда на чердак? В прошлый раз ведь недоразобрали…
Но отправиться на чердак не получается – дверь на веранду открывается, и являются оба, и оба сразу впиваются в Вовкины кеды.
– Опять на чердак лезете? – недовольно спрашивает мой сын.
– Да пусть лезут, там же здорово, – говорит мой внук. – Сети висят, лампа керосиновая, «Моделист-конструктор»… Я там все детство просидел.
– Это заметно. Лучше б ты за партой просидел. Ты, между прочим, в этих сетях едва не задавился, помнишь? Я уж не говорю про «Конструктор»…
Сын поворачивается ко мне, протирает платком очки. Потеет. Толстый. Нервный. Старый. Никогда не думал, что у меня будет такой старый сын.
– Отец, ты помнишь, как он арбалет смастерил? – сын глядит на меня. – Мне же потом перед родителями того мальчика неделю пришлось извиняться! Чердак! Там же пыль, там же прах, там же микробы кишат! У ребенка от вашего спорта иммунитет ослаблен – он носом постоянно хлюпает. Он же аллергик! Какой ему чердак?!
– У каждого мальчишки должен быть свой чердак, – тут же возражает внук. – Штаб на дереве или шалаш…
Тоже, кстати, толстый. Толстеющий. На затылке заметная складка, так и хочется за нее подержаться, какой ему парашют… Никогда не думал, что у моих внуков на затылке будет такая складка.
– Не надо мне рассказывать про шалаш! – едва не взвизгивает сын. – Не надо мне про ночевки рассказывать! Ночевки… Я до сих пор не могу радикулит залечить! Чердак… Ты еще снежный дом вспомни!
Они опять начинают ругаться.
Мой сын и мой внук ругаются почти всегда, сколько я их помню вместе. Конфликт поколений, ничего не поделаешь. Внук говорит, что нечего проецировать свой непроходимый ридикюль на десятилетнего пацана. У него пока никакого радикулита не предвидится, ему нужно думать о спортивном будущем, а не о позвонках прародителя. Сын возражает. Кричит (он почти всегда кричит), что мальчику необходима интеллектуальная пища, из него же не получится хоккеист, никогда не получится, это видно, пора прекратить издеваться над ребенком и увидеть, к чему у него есть предпочтения, а предпочтения у него зримо гуманитарные…