Казачья хата-мазанка, середина ХХ века
Очень точно описал это время в своей «Легенде о табаке» Александр Галич, и она в том числе и о гениальном, конечно, интуитивном ходе моего отца, спасшего себя и семью. «Легенда…» хороша и даже слегка гипнотична, но длинновата – и поэтому приведем только начало и конец:
Итак, мой отец «вышел пять минут назад» из Вольского радиоузла, и все мы оказались в станице Каневской ранним летом 1939 года[4].
Лето было непохожим на волжские. Жара была не меньше, чем в Хвалынске-Вольске, но босые ноги топали по щиколотки в мельчайшей пыли, а после дождей мы плавали в корытах по канавам. Черешни, вишни, жердели, ароматные со слезами на разломе помидоры – все стало сразу любимым. Особенно вкусно всегда было у Тубильчихи – пожилой, лет пятидесяти женщины, жившей на окраине, сорок минут пешком. У нее был сад со всеми этими дарами и корова с вкуснейшим молоком. Тубильчиха томила его и хранила в глиняных макитрах: топленое, кремовое, с загорелыми пенками. Особое удовольствие летом – речка Кряхуха. Народное название Кряхуха получила за мощные вечерние лягушачьи хоры. Официально же ее имя было река Челбас, как и соседние Бейсуг, Калагермы – адыгейские имена.
Мама с ее прекрасным русским языком потомственной дворянки семейства Скворцовых и опытом школьной учительницы русского языка осваивала дикторское искусство[5]. Но это воспоминания детства. А электроника… этого слова в детстве я не слышал. Часто слышал слово «радио». Отец непрерывно возился в аппаратной, все время что-то конструировал, перепаивал. Мама по ночам на каких-то выделенных частотах принимала официальные передачи, произносимые медленно и внятно, записывала их, чтобы, начиная с 6 часов утра, передавать их периодически в нормальном темпе с хорошей дикцией.
Четко помню ужас мамы по поводу какой-то ошибки. Я не понимал и не помню подробностей ошибки, помню только ужас на лице мамы и растерянные попытки отца успокоить ее. Несколько дней мама непрерывно плакала, отец ходил хмурый. Когда на крыльце появлялся кто-то, мама обнимала меня и рыдала, рыдала…
Но все обошлось. Я улавливал, что в этой драме мельком в обсуждении родителей слова «путь к коммунизму» или «заря коммунизма», «колхоз», снова «коммунизм». Отец особенно опасался деда Щелкуна – моториста электростанции – пожилого казака, жившего у вокзала, на той самой улице Чигиринской, где мы поселились в начале пятидесятых. Дед не казался добрым, молчал, во что-то всматривался, жил в большой хате на углу Таманской и Чигиринской. Он с трудом терпел иногородних, к которым относилась наша семья, но уважал отца за его знания радиста. Отец тоже уважал Щелкуна за то, что его дизель времен Джеймса Уатта не подводил Каневской радиоузел и хоть и с трудом, всегда заводился.
А дед Щелкун сохранил во время немцев фанерный ящик с моими елочными игрушками.
Итак: районный радиоузел 1930–1940-х годов – это: электростанция, радиоприемники для приема официальной информации, усилительные стойки, дикторская и радиотрансляционные линии по улицам, динамики-репродукторы.
Радиотрансляционные линии – это:
– столбы, присылаемые по железной дороге в безлесную Кубань,
– провода в бухтах, изоляторы, прочее,
– монтеры.
Схема районного радиоузла
Монтеры – здоровые молодые парни с поясами и мощными «кошками», которые лихо лазили по столбам, предварительно ими же врытыми в землю на полтора метра, и вручную натягивали двухпроводную линию из железных проводов. Дальше от столба провода шли в хату, и там вешался репродуктор с черным бумажным диффузором диаметром около полуметра. Как потом выяснилось, производства в том числе и ‹будущего› завода № 311 («Сапфир»).
А что радио?
Радио звучало все громче.
В знаменитом Electronics – 1980 (50) они писали, что 500 миллионов радиоприемников было в США у пользователей в 1940 году. Даже для американцев, любящих приврать о себе, многовато. В СССР в 1940 году было произведено 140 тысяч ламповых радиоприемников.
Американцы распевали Бинга Кроссби и других радиохохмачей. Пробивался Duke Ellington, Lois Armstrong, Ella Fitzgerald.
Советское радио распевало патриотические песни «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы…», «Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет».
«Так будьте здоровы, живите богато, а мы уезжаем до дома, до хаты. Мы долго гуляли на празднике вашем, нигде не видали мы праздника краше… что б в год по ребенку у вас нарождалось».
Это был Утесов, очень популярный после фильма «Веселые ребята». Он был любим, пел много от еврейской «Бубенцы звенят, играют» до вызывающе дерзкой «Все хорошо, прекрасная маркиза». И все ему, Утесову, почему-то сходило.
Все это были радиопесни. По радио исполнял бодрые песни «Джаз Покрасс – напоказ», появился оркестр Эдди (Адольфа) Рознера и радио тиражировало: «Во Львове идет капитальный ремонт, шьют девушки новые платья. Улыбки сверкают, и глазки, и рот. И Львов вас отчаянно ждет…».
Ни родители, ни тем более я не знали немецкого языка, но иногда в эфире мы слышали звуки германских истерических речей, сопровождаемых ревом одобрения. От них несло тревогой. И началась ожидаемая всеми внезапная война[6].
Моя (мне почти 8 лет) война началась не с хроникальных черных раструбов уличных динамиков, извергающих Молотова, а точно с другой стороны. Озабоченный отец говорил перепуганной маме: «Только точно все говори в микрофон по тексту переданной утром для радиоузлов сводке». Мама нервничала, плакала: «Миша, я не могу говорить, я боюсь!» – «Ты должна говорить спокойно – иди в студию!»
Весь советский радиоспектр свернулся в конце июля 1941 года. Прошла жесткая команда сдать все радиоприемники гражданского пользования. Маленькая складская комнатка Каневского радиоузла была вскоре забита батарейными приемниками с кубическими (20 × 20 × 20) см
3
«Несокрушимая и легендарная, в боях добывшая знамя побед» быстро сдавала страну немцам, и уходили в никуда предвоенные веселые, счастливые значимые песни.
Начало войны совпало с началом моей школьной станичной жизни. Ни то, ни другое событие особых следов в памяти не оставило. А вот в снежную, даже на Кубани, зиму 1941–42 годов помню рассказ (подслушанный мной) связиста в синей, как у отца, форме о страшной битве под Москвой. Он говорил отцу, как отовсюду свозились под Москву орудия, как собирались необученные люди, чтобы отстоять Москву. Рассказывал о сибирских дивизиях. Обменял на что-то коврик, лежащий у моей кровати под ногами.
В Каневской серьезные события начались в июле 1942 года. На радиоузле появились военные и начали его минировать. Отец опять понял, что надо спасать семью. Мы были обречены по двум из трех возможных для казачьей казни причин: коммунисты, иногородние, евреи. После возвращения из эвакуации в Летнем саду мы нашли могилу со 172 расстрелянными, которые соответствовали хотя бы одному из трех пунктов.
Военные во главе с лейтенантом взорвали дизель Щелкуна и разбили всю аппаратуру. Отец плакал. Больше никогда в жизни я не видел, чтобы он плакал. Сначала он пытался спасти лампы, полученные, как он говорил, еще от Бонч-Бруевича. Потом начал оснащать двухосную телегу, полученную с двумя лошадьми от районного отделения связи. А на вокзал плавно заходили «Юнкерсы», и рвались бомбы.
Беженцы
И ночью 6 августа 1942 года мы отправились на юг через Брюховецкую, Тимашевскую, Титоровскую на Краснодар.
Днем густо, с ярким пламенем и черным дымом горела высокая пшеница, и толпы солдат брели туда же, куда ехали мы, но еще медленнее. На третье утро в саду-гиганте под Краснодаром военные связисты – отец был в форме[7] – подсказали, что нельзя ехать на Энем-Новороссийск, а надо ехать на Адыгею, хотя там адыги стреляют в беженцев.
Для меня, девятилетнего, все было интересно, как в фильме «Чапаев». Стрельба, непрерывные с тупой немецкой пунктуальностью бомбежки пикирующих «Юнкерсов», первое в жизни море с голым утопленником в Туапсе и т.п., но к истории моей электроники это отношения не имеет.
Электроника (радио) продолжилась в абхазском городе Очамчире, где отец организовал сначала только радиовещание. Помогал ему местный радиолюбитель, добрый грузин Павлик Аланишвили. Интересное для меня радио началось вскоре по приезде в Очамчире. Как и везде на Волге и в Каневской, мы жили при радиоузле. К отцу привозили большие трофейные радиостанции – черные ящики с аккуратными немецкими надписями.
Отец с П. Аланишвили и двумя приставленными к нему солдатами непрерывно их разбирал и снова собирал, меняя необычные детали.
Только в конце войны, когда его наградили медалью «За оборону Кавказа», он объяснил мне, что из трофейных «Телефункенов» он собирал радиостанции для морских десантников Красной Армии и Флота.
Немецкие радиодетали сильно отличались от советских: лампы были с другими цоколями и панелями, трансформаторы, конденсаторы, сопротивления были сделаны аккуратно, имели цветную маркировку – мне они были интересны. Отец переработал много немецкой радиоаппаратуры и, как выяснилось, отбирал детали для восстановления Каневского радиоузла.
Немцы были выбиты с Кубани уже следующей весной, и в марте 1943 года на полуторке, груженой трофейной радиоаппаратурой, мы вернулись обратно в Каневскую, где к лету отец восстановил взорванный радиоузел, а ейский генерал Хрюкин подарил Каневскому радиоузлу новую мощную дизельную электростанцию.
После окончания войны многие демобилизованные местные солдаты и офицеры привозили трофейные радиоприемники и, как правило, просили отца восстановить их. На восстановление одного приемника иногда уходило 2-3 привезенных. Наблюдая за работой отца и «экспериментируя» с оставшимися деталями, я и сам стал радиолюбителем. Это первое в моей жизни увлечение породило второе – из собственноручно собранных радиоприемников я впервые после фильма «Веселые ребята» услышал в программах Уиллиса Канновера музыку свинговых американских оркестров уже на собственноручно собранных многокаскадных супергетеродинных приемниках. Увлечение электроникой и музыкой осталось у меня на всю жизнь.
Мое увлечение детекторными приемниками, руководимое отцом, в четвертом-пятом классах быстро сменилось ламповыми супергетеродинами. Я ощущал настоящее счастье, когда после многих дней труда с использованием примитивных инструментов, в основном напильников (дрель ручная, конечно, была только у отца), большого паяльника от дров соединял все по схеме отца, ошибался, переделывал и, в конце концов, получал добытый лично мною радиозвук. Настраивал, отстраивал, улучшал.
Я открывал через мое радио мои миры, и одним из первых из них был The Voice of America, The Music of USA. Willis Connover, The Jazz Hours.
Это был <…> второй мир. Мир джаза. А затем последовал третий мир – мир всего мира с разными голосам, языками, музыкой. Этот третий мир, мир стран и народов, отец многократно усилил, подарив мне к двенадцатилетию трофейный альбом почтовых марок Schaubek, выкупив его у какого-то казака, прихватившего его на всякий случай. Продолжилась школьная жизнь: умеренный комсомол, стенгазета, станичный спорт. Каждую осень всех учащихся школы «бросали» на уборку свеклы, кукурузы, клещевины и конопли для местного лубзавода (завод производил веревки, морские канаты).
До сих пор не могу прийти в себя от испытанного в детстве потрясения после просмотра фильма «Кубанские казаки». Там была другая, неведомая Кубань. Тридцать тысяч жителей станицы Каневской в это же время обходились коптилками и керосиновыми лампами, не знали, что такое водопровод и канализация, я ежедневно месил грязь по дороге в школу и обратно, а в классах в то же время замерзали чернила.
В девятом классе наступило время выбора. Несмотря на отговоры учителей и друзей, я собрался в Москву. Там хотя и не было оркестра Гленна Миллера, но зато был оркестр Леонида Утесова.
Но радио, специальность и смысл жизни моего отца были основой. Школьные годы проходили один за одним, как месяц с будильником в утесовских «Веселых ребятах». В старших классах пошли разговоры о дальнейшей учебе. Ребята собирались в Ейское летное училище или, в крайнем случае, в РИИЖДТ – Ростовский институт инженеров железнодорожного транспорта. Я хотел учиться радио, энергетике, электронике (малоупотребительное тогда слово). Меня интересовала физика и химия. Как хобби – история и география. По всем этим предметам я никогда не имел ниже пятерки (может быть, иногда «4» по физике). Кто вел физику, не помню, а вот химию – Вера Павловна Омельченко, историю – Александр Рослик, фронтовик, ходил в форме. Географию – Иван Ефимович Салион, потерявший на фронте глаз. Прекрасным учителем русского языка был Марков – «Кудес». Я был примерным учеником, но уже топорщился – повздорил с немкой. Медалистов у нас не было.
Джаз Утесова. Кадр из фильма «Веселые ребята»
Учителя, особенно Кудес, уговаривали меня не лезть на рожон и не меряться силами с избалованными образованием и культурой москвичами. Уже тогда, и, наверное, всегда, Россия опасалась и недолюбливала москвичей. Но это меня скорее мобилизовало, чем напугало и, точно, помогло. В конце июля 1951 года я помню лихую утесовскую военную песню, ухваченную, конечно, из радио «С боем взяли город Брянск», и хор «бывших мальчиков» (Котлярский, Ривчун, Кандат, Кауфман, Мунтян…) вторил ему джазово рассинкопированным хором. Вряд ли это покажется серьезным, но именно эта мобилизующая песня, одна из многих любимых мною тогда утесовских фронтовых и послефронтовых.
Радио, в том числе тогда уже собранное мной, приносило мне много интереснейшей музыки. В первую очередь, это была утесовская песня «Барон фон дер Пшик», где Котлярский верещал звуками посаженного на русский штык любителя «покушать русский шпиг», и песня американского бомбардировщика с Леонидом и Эдит «Мы летим, ковыляя во мгле, мы идем на последнем крыле», суровая «Ты одессит, Мишка».
Но… «значит нам туда дорога». Мама рыдала, убивалась на вокзале. Я был тупо черств и нагло целеустремлен.
Вечерний Казанский вокзал. Москва – и ничего в этом звуке для меня не было. Трамвай? Бутырский вал, ул. Лесная. Бутырка! Дядя Вася Скворцов, тетя Маня. Поиск радио.
1. Механический институт на Кировской: нет радио, нет общежития, нет стипендии с «3» (москвичи!).
2. МЭМИИТ на Сущевской. Нет радио, есть энергетика, есть общежитие, есть стипендия с «3». Победа на экзаменах 5+5+4+5, легкая и быстрая победа. Провинциальная подлость: быстро сдав письменные математику и физику, на просьбы помочь: «Ты москвич? Гуляй!»; «Ты откуда?» – «Из Челябинска». «Давай, помогу».
Набрал +4 к проходному баллу, но нет радио, нет физики, нет химии. Рядом с дядей-тетей Скворцовыми на Лесной – МХТИ имени Менделеева. Инженерный физико-химический факультет. Слова: ядерная физика, приборостроение, физико-химические исследования. Остальные факультеты звучат уныло: неорганическая и органическая химия, силикаты, топливный факультет. Конечно, на физико-химию, вперед! «Брянская улица» оборвалась на контроле зрения. Группа № 27 – сборная. В ней оказались авантюристы вроде меня и «сомнительные личности» вроде Феди Григорьева, сына всемирно известного академика-геолога, «скрывшего» геологические богатства Страны Советов и погибшего в 1949.
Наверное, Роберт Фейнман со своей лекцией 1953 года There is a Lot Of Space At The Bottom не потряс так сильно американское общество физиков, как потрясли меня лекции по физхимии профессора Анатолия Федоровича Капустинского на 1-м курсе МХТИ им. Менделеева. Артистично и изящно выстраивая грозди гениальных открытий Галилея, Ньютона, Фарадея, Максвелла, Эйнштейна, Паули, Борна, Ферми, Лавуазье, Дирака, Резерфорда, Сцилларда, Иоффе, Курчатова и многих других, он вносил меня в мир одной двуименной науки – физической химии. Не физики и не химии. Не сжонглированной химфизики, а физхимии.