Особую главу в истории образовательного прожектерства послепетровской эпохи представляет собой деятельность Андрея Ивановича Остермана, фигурирующего в нашем сборнике сразу в нескольких работах. Надо сказать, что роль этого ведущего государственного деятеля Петровской и особенно послепетровской эпохи в выработке содержательных предложений по внутриполитическим вопросам вообще изучена мало: прежде всего в литературе за Остерманом закрепилась репутация опытнейшего придворного и аппаратчика, признается его роль в формировании внешней политики. Между тем не секрет, что его перу или перу его сотрудников принадлежат и многочисленные, но пока недостаточно изученные предложения по самому широкому кругу вопросов и проблем внутреннего благоустройства государства31. Образование было одной из тем, которой Остерман последовательно и активно интересовался. Известно, что именно он на исходе царствования императрицы Екатерины I был назначен руководить образованием Петра II, и в публикуемой ниже работе Галина Смагина и Майя Лавринович показывают, что назначение это не было простой формальностью. Мы видим, что Остерман глубоко погружался в работу по подготовке учебного плана и учебных пособий для юного императора и что конфигурация и содержание этих материалов, ход их создания определились в первую очередь именно пересечением и взаимным наложением интересов и конъюнктур министра и привлекавшихся к этой работе академиков.
Особенно важен для понимания как этих интересов, так и антропологических основ политики, проводившейся Остерманом и аннинским правительством в целом, публикуемый в нашем сборнике проект реформы Морской академии, разработанный или самим министром, или по его поручению. Как представляется, именно в этом документе наиболее емко отразился комплекс представлений о педагогике, организации службы и природе человека, характерный для немецкого круга правящей элиты аннинского царствования32. Бросается в глаза, что представления эти смыкаются в том числе и с представлениями Фика, и наоборот, как кажется, плохо стыкуются с петровской антропологической парадигмой. С этой точки зрения требует более пристального внимания деятельность Остермана при Петре: возможно, следы формулируемых им в 1730-е годы представлений обнаружатся и в более ранних документах, к выработке которых он имел отношение. В этом случае мы могли бы увидеть за монолитным фасадом петровского реформаторства многоголосие идей и представлений, позволяющее отойти от восприятия сподвижников Петра как безгласных исполнителей его воли. Характерно, что в педагогическом отношении проект реформы Морской академии отражает прежде всего именно теоретические воззрения Остермана и мало соотносится с практическими потребностями флота и видением современных ему моряков: достаточно сравнить его, например, с более поздним проектом РимскогоКорсакова.
Наконец, анализируя эволюцию подходов к вопросу об образовании дворянства в елизаветинской Уложенной комиссии 1754–1761 годов, Михаил Киселев показывает определяющую роль, которую сыграл в этом процессе Иван Иванович Шувалов, опиравшийся в своей деятельности на клан Шуваловых и в целом на ту группировку сановников, которая пришла к власти результате «бюрократического переворота» 1760 года. Первоначальный состав Комиссии, утвержденный в 1754 году, ограничился сугубо кодификаторской ролью, сведя воедино существующие на тот момент нормы, регулировавшие обучение и поступление на службу молодых дворян, и не предлагая никаких новаций. Не получила Комиссия никаких указаний и «сверху»: ни со стороны правительства в лице высших государственных органов, ни со стороны императрицы. Ситуация изменилась после назначения фактическим главой Комиссии Романа Илларионовича Воронцова, получившего, как он сам хвалился, полномочия переформировать ее состав. Назначение Воронцова сенатором и членом Комиссии было прямым следствием «бюрократического переворота», одним из организаторов которого был как раз И.И.Шувалов: если Воронцов включился в работу Комиссии 29 сентября 1760 года, то уже 3 ноября того же года Шувалов подал в Сенат доношение, в котором довольно резко критиковал образовательный уровень и моральные качества современного ему дворянства. Неудивительно, что, начав работу в новом составе, Комиссия решила пересмотреть ранее подготовленный проект соответствующей главы и подготовить новый, уже на основании меморандума Шувалова, что и было сделано уже к концу 1761 года.
М.А.Киселев отмечает, что в целом И.И.Шувалову не было свойственно стремление к богатству или занятию должностей в официальной иерархии, а «своеобразная посредническая функция фаворита делала его положение устойчивым и без „прожектерской“ деятельности, в отличие от П.И. Шувалова». Вместе с тем к этому времени Шувалов уже выступил в качестве патрона при создании Московского университета и Академии художеств, обеспечив их создание и возглавив их. Можно сказать, что здесь речь об особой стратегии: вместо того чтобы вступать в конфликт с ведущими сановниками за место в существующей иерархии государственной службы и отвоевывать у кого-то из них контроль над одной из имеющихся отраслей управления, Шувалов использует свой фавор для конструирования, фактически создания с нуля особой сферы деятельности для себя – культурно-образовательной. Эта стратегия позволяла ему избежать аппаратных конфликтов с другими сановниками и занять особое место в иерархии власти: контролировавшиеся им учреждения не были вписаны в устоявшуюся систему управления, но стояли как будто особняком, имели исключительный характер, что позволяло Шувалову как их руководителю оставаться вне непосредственного политического контроля со стороны высших органов государственной власти и, опираясь на свое положение фаворита, контактировать напрямую с императрицей. Таким образом, подача
Шуваловым меморандума о дворянском образовании в 1760 году и предполагавшееся закрепление заложенных в нем принципов в готовившемся Уложении, с одной стороны, была, как отмечает Киселев, попыткой использовать особое положение, занимаемое фаворитом в 1760–1761 годах, для реализации его идеалов в области образования, а с другой – означала установление Шуваловым законодательных рамок для выбранной им для себя сферы государственного проектирования.
Публикуемые в данном сборнике источники и научные работы не могут, конечно, претендовать на исчерпывающее раскрытие роли прожектерства в становлении институтов вообще и новых образовательных учреждений в частности в России первой половины XVIII века. Нашей задачей было лишь привлечь внимание к роли прожектеров, «административных предпринимателей», в создании раннемодерного государства. Реформы Петра и его преемников традиционно описываются как результат усилий самого монарха или воплощаемого им абстрактного государства. Однако при более внимательном рассмотрении оказывается, что ландшафт этих реформ во многом определялся именно усилиями конкретных агентов изменений, индивидуальных игроков и создаваемых ими коалиций, а пресловутые «прожектеры» представляли собой лишь частный случай таких агентов изменений. По-другому и быть не могло: несмотря на миф о всемогущем и вездесущем Петре, собственноручно создающем, подобно Пигмалиону, новую Галатею – Россию, любой раннемодерный монарх, а не только Петр, обладал весьма и весьма рудиментарным государственным аппаратом. В этих условиях централизованное государство в определенном смысле росло и строилось именно посредством прожектерства: прожекты служили теми кирпичами, а то и целыми секциями, из которых составлялось его здание.
Примечания
Пользуясь случаем, хочу выразить глубокую благодарность А.Б. Каменскому, Д.О. Серову, И.А. Христофорову, А.В. Жуковской, Т.В. Костиной, М.А. Киселеву, Л.Ю. Посоховой за ценные замечания и комментарии к ранним вариантам этой статьи. При написании настоящей статьи использованы ранее опубликованные автором материалы: Федюкин И.И. Роль административного предпринимательства в петровских реформах: Навигацкая школа и позднемосковские книжники // Российская история. 2014. № 4. С. 80–101.
1
Богословский М.М.2
Novak M.E.3
Defoe D.4
Myers J.Ratcliff J.Гриффитс Д.М.Jones W.G.5
Novak M.E.Кром М.М., Пимено-ва Л.А.6
Johnson S.7
Биржакова К.Э., Войнова Л.А., Кутина Л.Л.8
Павлов-Сильванский Н.П.9
10
Клочков М.В.11
Андриайнен С.В.Оточкин В.В.12
Прокопенко Я.И.13
Андриайнен С.В.14
15
Каменский А.Б.Коршунова Н.В.16
17
North D.18
DiMaggio P.19
Roberts N.C., King P.J.Mintrom MTeodoro M.P.Battilana J., Casciaro Т.Battilana J., Leca B., Boxenbaum E.20
Козлов С.Л.Он же.21
Ben-David J.22
Долбилов М.Д.23
Fedyukin I., Zitser E.24
Rowlands G.Chapman S.E.Bushkovitch P.Седов П.В.Adams J.Parrot D.25
Жуковская А.В.26
Анисимов Е.В.Седов П.В.27
Серов Д.О.Павлов-Сильванский Н.П.28
Федюкин И.И.29
Прокопенко Я.И.Она же.30
Азизбаева Р.Е.31
Joukovskaïa-Lecerf A.e
32
Федюкин И.И.Основание Морской академии: документы барона де Сент-Илера и его преемников, 1715–1723
Игорь Федюкин
Основанная в 1715 году в Санкт-Петербурге Морская академия имеет все основания претендовать на звание первого «регулярного» учебного заведения России. Существовавшие ранее Навигацкая школа Фаркварсона и мало изученные небольшие артиллерийские и инженерные школы1 были довольно традиционными с точки зрения своей организации: по сути, они представляли собой просто группы учеников, собиравшихся вокруг учителя. В силу высокой степени аморфности, неформальности своего внутреннего устройства они гораздо ближе стоят к традиционной средневековой школе, даже если программа обучения в них и кажется нам «современной» из-за преобладания ней математики. Морская же академия, как она предстает в проектах ее первого директора, известного нам под именем барона де Сент-Илера, должна была стать радикально модерным для своего времени учебным заведением. Устройство школы и действия ее руководителей должны были регулироваться правилами и инструкциями, подробно регламентировать предполагалось и повседневное поведение учеников; фиксировалась – пусть и в самом общем виде – программа обучения; функции директора регламентировались и отделялись от функций учителя; и так далее. В этом отношении проекты Сент-Илера следует считать прямыми предшественниками модерных регламентов и проектов, появлявшихся в 1730-х годах, таких как регламенты кадетского корпуса2 и публикуемые в настоящем сборнике проекты нового регламента Морской академии и регламента Академической гимназии. Поэтому не только сами проекты СентИлера, но и обстоятельства их создания, и личность барона достаточно показательны с точки зрения того, как на практике происходила модернизация России и какова была в действительности роль в этом процессе «государства» и самого Петра.
Введенные в последнее время в научный оборот источники, в том числе из французских архивов, ясно показывают, что Сент-Илер был самозванцем и, называя вещи своими именами, международным авантюристом.
По данным французского военно-морского ведомства, достаточно внимательно следившего за похождениями барона, он родился в Тулоне, в мещанской семье и носил фамилию Аллер (Allaire), был негоциантом в Байонне, пока не попался на мошенничестве со страховкой. Аллер был арестован и приговорен к галерам, но ему удалось сбежать и перебраться в Испанию, где в это время шли военные действия между франко-испанской и англопортугальской армиями в рамках Войны за испанское наследство3. В Испании Аллер к концу 1710 года каким-то образом вошел в доверие к французскому военачальнику маркизу де Бею (Alexandre Maоtre,marquis de Bay, 1650–1715). Как раз в ноябре 1710 года англичане и португальцы начали отступление из ненадолго оккупированного ими Мадрида, а 8–9 декабря потерпели серьезное поражение у местечка Бриуэга, что фактически поставило крест на их надеждах вернуть испанский престол Габсбургам. Одновременно летом 1710 года в Англии пал кабинет Годолфина, и пришедшие к власти тори через неофициального посредника, аббата Франсуа Голтье, начали прощупывать почву для сепаратных переговоров о мире с Францией. К декабрю в Париже знали, что тори не будут настаивать на восстановлении Габсбургов в Испании. В январе 1711 года Голтье привез в Лондон устные предложения от маркиза де Торси, в марте он вернулся в Версаль с английскими контрпредложениями, в апреле 1711 года Версаль направил в Лондон уже письменные предложения об условиях мира, которые были представлены английскому кабинету, а затем и союзникам-голландцам4.
В этом-то контексте и разворачивались испанские похождения Сент-Илера (как мы продолжим его именовать во избежание путаницы). Став в октябре 1710 года по одним данным – агентом, по другим – курьером маркиза де Бея в сепаратных переговорах о мире с Португалией, Сент-Илер до марта 1711 года курсировал с тайными посланиями между штаб-квартирой де Бея и Лиссабоном, а затем переметнулся вместе с доверенными ему депешами на сторону англичан. Французское военно-морское ведомство считало его предателем5, хотя сам барон позднее пытался убедить французские власти, будто известить англичан о готовности Португалии на сепаратный мир с Бурбонами ему поручил сам де Бей: этот шаг был якобы частью дипломатической игры6. В объяснительной же на имя Петра Сент-Илер, наоборот, утверждал, что с самого начала был тайным агентом на службе у англичан7. Так или иначе, но в итоге он оказался в Лондоне, получил от английского правительства 500 фунтов в награду, но затем из-за его «подозрительного» поведения был под благовидным предлогом выслан на континент. Именно после этого он и превратился из мещанина Аллера в барона де Сент-Илера: в награду за срыв переговоров между Португалией и Бурбонами император якобы возвел его в достоинство барона Священной Римской империи и назначил на должность морского интенданта в Неаполе. После этого барон принял участие то ли в реальном, то ли в вымышленном заговоре с целью сжечь королевский флот и арсенал в Тулоне и как минимум дважды побывал в тюрьме. В итоге к 1714 году у венского правительства накопилось достаточно подозрений в его адрес, чтобы вынудить его покинуть империю8.
В августе 1714 года Сент-Илер прибывает в Берлин, где впервые сталкивается с Анри Лави (Henry Lavie). В прусской столице оба находятся проездом: Лави должен занять пост французского морского комиссара в Санкт-Петербурге, а Сент-Илер направляется в Москву, поскольку господин Матвеев, посланник русского царя, (то есть граф Андрей Артамонович Матвеев) пообещал ему изрядную должность («employ considerable») на русской службе9. О том же писал позднее и сам СентИлер, признавая, впрочем, что документального подтверждения такого приглашения у него нет: зимой 1715 года он уверял Петра, что приехал в Россию «по простому обещанию, которое господин Матвеев, посол ваш, мне учинил»10. Как и где пересеклись пути Матвеева и Сент-Илера, мы не знаем, но сообщение это весьма правдоподобно: в этот период Петр настойчиво требует от своих представителей за рубежом рекрутировать на российскую службу иностранных специалистов11. Сам Матвеев, впрочем, в их позднейшей переписке нигде об этом своем приглашении не вспоминал, а наоборот, намекал, что ему известно о темном прошлом барона – причем узнал он о нем именно во время пребывания за границей: «Я во Франции и в Вене был и гораздо знаю ваши славныя такие дела, которые можно разве в сумерках, а не пред солнцем объявлять», пишет он барону в разгар конфликта между ними осенью 1716 года12.В марте 1717 года Лави также доносил, будто бы барон «три года тому назад (то есть как раз в 1714 году. – И.Ф.)… сознался в том, что будучи обвинен в злоупотреблениях и в преступных сношениях, пробыл шесть месяцев в тюрьме…»13.