Он проводил меня до общежития и, конечно же, долго целовал в кустах перед входом. Я знала, что так будет, я все знала наперед. Никакие слова, никакие действия не имели значения. Я отдалась ему уже. Отдалась там, в темном кинозале на фоне фильма о светлом будущем про ретрограда инженера и отважного молодого рабочего-рационализатора. И не важно, что ничего там между нами не произошло. Там главное произошло. Он власть свою показал. И мне понравилось жить под его властью. Он мир мне перевернул, и я поняла, что раньше мир стоял на голове. Все неправда, не нужна я никому со своим светлым будущим, а ему нужна. Пускай только грудь помять, пускай для других еще более чудовищных и грязных вещей. Но ему нужна именно я. Мои кости, моя плоть, мои слизистые оболочки, рот, губы, маленькие пальчики на ладошках. Я ему по-честному была нужна, по самому честному и простому счету. А не так, как этим всем: учись, голосуй, активничай. Они же все знали, они жрали плоть друг друга по ночам, втыкались друг в друга и терлись. А утром шли на работу, преподавали марксизм-ленинизм, снимали идиотские фильмы про инженеров-ретроградов и обманывали, обманывали меня, дурочку. Не нужна я им, в гробу они меня видели, а ему нужна… Игорь долго слюнявил меня в кустах, потом осмелел и, содрав лифчик, стал щипать грудь. Когда он начал больно кусать мои соски, я чуть не умерла от счастья, а когда залез мне в трусы, я пошире раздвинула ноги. На, бери! Твоя я, по-честному твоя. Как бездомная дворняга, не знавшая никогда ласки, твоя. Поманил ее скучающий прохожий, и привязалась она к нему навеки. Как облезлый котенок, подобранный на помойке. Бери, твоя! Он мог меня отыметь прямо там, в кустах. Он мог вспороть мне живот и зубами рвать мои внутренности, он мог сделать что угодно со мной. Я бы вытерпела, ни стоном, ни криком, ни шепотом не остановила бы его. Но он испугался. Вытащил из трусов окровавленные в моей девственности пальцы, спросил изумленно:
– Так ты девочка?
– Девочка, – стыдливо призналась я.
– А тогда чего же ты так… здесь … в кустах…
Растрепанная, с расстегнутым, сползающим платьем, с текущей по ляжкам кровью я бросилась в его удивительные волшебные крепкие руки и отчаянно прорыдала.
– Я люблю тебя, Игорь, я честно тебя люблю, я все для тебя сдела-ю-ю-ю-ю!
И стала целовать его сквозь рубашку, в твердый живот. А он гладил меня по голове и шептал удивленно:
– Я тоже, тоже, ну не здесь же, не здесь. Я ключи от комнаты завтра возьму. Завтра, завтра. Здесь нельзя, неудобно, увидит кто. Завтра…
Мне захотелось остаться навсегда жить у него в руках, прижатой к его животу. Так хорошо, так уютно и не одиноко. Невозможно представить, как от него отлипнуть. Он гладил меня по волосам, мое дыхание отражалось от его тела, возвращалось ко мне, согревая губы. Я почти заснула, но Игорь поставил меня на землю и стал неумело застегивать распахнутое платье.
– Ну, вот и отлично, вот и хорошо, – приговаривал он, поправляя платье, – вот и умница, завтра все сделаем, а сейчас иди, иди. Главное сегодня сделали, остальное ерунда, ты не бойся, все будет хорошо. Иди.
Он хлопнул меня по попе. Увидел на платье кровяной отпечаток своих пальцев. Негромко крикнул мне вслед:
– Ты только платье не стирай! Это же на всю жизнь… на всю жизнь память!
И захохотал. Смех у него был хороший. Здоровый смех образцового советского физкультурника и комсомольца.
Вот такая история, голубчик. Чего вы молчите? Шокированы? Понимаю. Я и сама в шоке. Но так бывает, голубчик, по крайней мере, со мной так было. Куда приводят мечты… не в смысле места, куда они конкретно приводят, а в смысле, что мечтать вообще вредно. Не случайно герой нашего с вами времени трусливый циник. Он не просто циник, он еще и очень боится поверить во что-либо. Правильно, так жить легче. Идешь по жизни, вдруг облом – а я готов, свернул за угол, предательство – я так и знал, потом сам оказался гораздо мерзее, чем чудилось в самых страшных кошмарах – а я что говорил. Отряхнулся и пошел дальше, насвистывая. Веселый, трусливый циник. Эх, знала бы я тогда эту науку, может быть, жизнь по-другому сложилась бы. Но не знала, дурой романтической была, высоко взлетела, да упала больно.
– Бабы не рабы, рабы не бабы. Бабе жизнь дана не просто так, а дабы она рожала. Не для удовольствия между ног член зажала, а с высокой целью, дать жизнь следующему поколению строителей счастливой жизни. Поиск наслаждений – это лишний рудимент в жизни женщины взрослой. Пощечина божьему промыслу и Карлу Марксу. Шлюхи божий дар меняют на оргазмы. Плодят заразу заразы, а потом говорят: «Ой, он меня обманул, он был такой куртуазный, или брутальный, или грубый». Глупые коровы, дуры, набитые самооправданием. Кошки драные опошляют всё, к чему прикоснутся. Грустно, Пуля, мне так грустно, что хрустят кости и лопаются жилы. Жаль, что мы живы, жаль даже, что мы вообще жили.
– Жаль ей, голубчик, вы только посмотрите, ей жаль. Час назад умоляла меня спасти от смерти неминуемой, ананас обещала подарить, в ногах валялась, а сейчас ей жаль. Сама ты шлюха и лицемерка. Поняла? За душонку свою мелкую трясешься, на все готова ради своего инвалидного существования, а еще смеешь меня осуждать. Заткнись, сволочь! Не знаешь ты ничего. Я сама не знаю. Может, все хорошо у нас сложилось с Игорем? Может, прожили мы с ним долго и счастливо и умерли в один день? Ну, ладно, это я лишку хватила, я-то жива. А с другой стороны, разве не мог он раньше трагически погибнуть? Допустим, от взрыва чеченских террористов на электроламповом заводе. Проработал там сорок лет и умер у станка на боевом посту. Да, голубчик, да, утрирую. От обиды утрирую, а чего она обзывается? Шлюха, дура… Я тут душу перед вами раскрываю, а она опошляет все. И потом, действительно, даже я не помню, что дальше было, а тем более она. Чувствую, конечно, что добром эта история не кончится. Иначе не оказалась бы я в столь плачевном положении. Но ведь надежда умирает последней, правда, голубчик? Спасибо вам, дорогой, что поддерживаете меня. Без вас я бы не справилась, а с вами, с вами… Слушайте, я вспоминаю, я уже вспомнила. Слушайте меня.
На следующий день я пришла в комнату работавшего в ночную смену приятеля Игоря. Комната выглядела совершенно нежилой. Но я не заметила тогда этого. Я вообще ничего не замечала, как на заклание шла, как на тот свет собиралась. Оделась во все чистое, на голову зачем-то повязала аккуратный старушечий платочек. Я маленькая видела, на кладбище бабулек так хоронили. Лежали они в обитых красным сатином гробах, успокоенные, красивые в белоснежных целомудренных платочках, невесты царя небесного, а не старушки. Игорь, узрев меня в таком виде, бодро, по-комсомольски заржал.
– Ну, ты, мать, даешь, – сказал, сдирая платок с головы, – прям бабушка на потрахушки пришла. Ты эти предрассудки брось. Человек вон в космос летает, современнее надо быть и проще.
Он вытаскивал меня из длинных, деревенских почти юбок, а я старалась быть современнее и проще. Я сильно старалась, сама расстегивала пуговички, поджимала и выпрямляла ноги, чтобы ему удобнее было. Выгибалась, прогибалась, на глазах становилась все проще и проще, все современнее и современнее. А потом стала совсем простой, лежала голенькая, дрожащая, покоренная и ждала неотвратимого, как смерть, греха. Со времен сотворения мира лежат так испуганные девочки и понимают – кончалось детство, придушат сейчас ангела, живущего в них, красной налитой дубиной забодают, побьют больно. Он не умрет, нет, будет продолжать жить внутри калекой-инвалидом с переломанными крылышками. Кашлять будет всю жизнь и плакать жалобно. Так надо. Заведено так испокон веков. Растет внутри девочек несолнечное сплетение, зовет за собой в темные и сладкие глубины, и взрывается там ослепительным удовольствием, и оборачивается новой ангельской чистой жизнью. А когда подрастет, жизнь укрепится, круг замыкается, и все по новой идет.
Это я сейчас, голубчик, старая и мудрая стала, могу в слова девичье смятение облечь, а тогда, конечно, я так не думала. Я так чувствовала. Хотелось мне плакать, хотелось убежать, но вместо этого я открывала рот, чтобы ему было удобнее целовать меня, вместо этого я раздвигала ноги, чтобы ему удобнее было меня проткнуть. «Это честно, честно, – твердила я про себя, как молитву, – он честный, и я честная, это по-честному, честно, честно…» А потом он вошел в меня, и не вошел даже, а вставил. Вот именно, вставил. Я не знаю, как это объяснить. Вы же, голубчик, мужчина, вам сложно понять. Я вдруг догадалась, что сама по себе не имею никакого значения. Только с ним, только когда он во мне. Я вторична, как автомобиль без водителя, декорации без актера, как дом без людей. Просто нагромождение никчемной плоти. И только когда он во мне, смысл появляется. А когда нет его, то и смысла нет. Не знаю, может, я шлюха, нимфоманка. Вон старая сука Пульхерия так думает. А я думаю, что я просто женщина. Вернее, не просто. Я женщина-женщина. Женщина, какой ее задумал бог, вылепив из ребра Адама и повелев прилепиться к нему навечно, чтобы уравновесить, стабилизировать это всегда мятущееся в поисках мамонта, смысла, денег, истины и еще черт знает чего существо. Впрочем, я отвлеклась, голубчик. Существо размеренно вколачивалось в меня, не замечая моих смятений и страхов. Существу не до меня тогда было. Он свою программу выполнял. Он кончить хотел. Довести процесс до логического результата и отвалиться, довольно урча. У него получилось. Я пыталась удержать его. Пискнула тоненько:
– Постой, не уходи, погоди еще немножко.
А он засмеялся снисходительно, потрепал меня по щеке, хлопнул легонько по сиськам и сказал:
– Хорошенького понемножку. Ох и горячая ты девка, Пуля. Молодец, мне такие нравятся.
И повалился на спину, раскинув руки, и ударил меня нечаянно ладонью по горлу. Я стала целовать его ладонь, облизывать его пальцы. Потому что вот он, смысл и властелин мой, рядом лежит, дышит устало. Игорь повернулся на бок, посмотрел на меня внимательно и, видимо, все понял. В эту секунду навсегда определилась наша с ним иерархия. Он царь, а я раба верная, почти домашнее животное. Я тонула в его белесых цвета последнего весеннего снега глазах, а он тихо и серьезно спросил:
– Еще хочешь?
– Да, любимый, – ответила, – хочу.
– Это хорошо. Любишь, значит, сладкое. Тогда давай, иди вниз, поработай.
Я впала в ступор, я замерла и оледенела. Я же все-таки комсомолка, я монашкой советской мечтала быть. Я не поняла его. Хлопнула глазами и спросила недоуменно:
– Куда вниз?
– Туда вниз, дуреха, – весело рассмеялся он. – Соси давай.
Сосали только продажные, стиляжные американские подстилки. Это я знала твердо. Минимально приличные девушки, не говоря уже о комсомолках, лучше бы удавились, чем стали сосать. Разве Зоя Космодемьянская стала бы сосать, а Роза Люксембург, а Надежда Константиновна Крупская?
– Нет, нет… – в ужасе отшатнулась я. – Я не могу, я не буду.
– Будешь, дуреха, все будешь делать. Я тебе обещаю, и не такое будешь делать.
Игорь несильно, но ощутимо хлестнул меня по попе. Я вспомнила сон, где висела над ним волейбольным мячиком. Свершилось, произошло. Только не в небеса черные я взметнулась, а наоборот, полетела вниз и уткнулась в кисло пахнущий пах моего властелина. Вот отныне мои небеса, здесь светит мне солнышко, и место мое здесь. Я опустила голову, уронила слезинку на жесткие курчавые волосы и начала сосать.
Вы меня осуждаете, голубчик? Не осуждайте, женщина – это самое приятное и мягкое существо среди окружающей нас мерзости. Тоже, конечно, мерзость по большому счету, но мерзость нежная, смазанная тягучими соками любви и жалости, компотик такой сладенький с ядом вперемешку. Из этого компотика все люди на свет появились. Маленьким слабеньким детишкам нельзя сразу во внешнюю агрессивную среду. В компотике женском, у мамки, у няньки, у учительницы побарахтаться сначала нужно, пообвыкнуться. А вот когда подрастут, тогда можно и в мир, самим агрессивной средой становится. А еще, не осуждайте меня, голубчик, потому что жизнь меня и без вас осудила. Посмотрите на меня, видите? Вот то-то и оно, меня даже увидеть нельзя, я как смерть Кощеева существую внутри безумной старухи, – фантома Пульхерии, а она существует в больном, пораженном инсультом теле дряхлой бабки. Про мир, в котором живет бабка, я вам даже говорить не буду. Сами все знаете. Я, голубчик, боль абстрактная, и ничего больше. То есть для вас абстрактная, а для себя я самая конкретная, нестерпимая и изуверская боль. Так что не осуждайте меня, голубчик. Жизнь моя и до встречи с Игорем зависти не вызывала, а после… а после совсем в незавидную превратилась. Хотя это как посмотреть. А давайте, голубчик, посмотрим? Хорошо? Договорились? Только не осуждайте меня, пожалейте лучше…
Понятно, что курс молодого бойца я прошла очень быстро. Грехопадение было стремительным, как затяжной прыжок с парашютом, только парашют в конце не раскрылся. Ухало сердце, замирала душа, и адреналин приятно покалывал дрожащее нутро. Не буду утомлять вас физиологическими подробностями, скажу лишь, что немецкая порноиндустрия дошла до таких изысков не раньше середины восьмидесятых. Да, голубчик, да, во все дыры. Если предельно опошлить ситуацию. А мне даже нравилось. Безумно меня возбуждала беспощадная честность происходящего. Ну вот, представьте, читает вам кавалер любовный сонет в лунном свете, дарит вам цветочек, нежно целует в ушко, а потом обнажает свои гениталии, а вы свои обнажаете и тут же, после сонета и цветочков начинаете ими тереться, поскуливая от наслаждения. В этом есть какая-то ложь. Вы не находите, голубчик? Фу, отвратительно! Чего здесь может возбуждать? Стыдно. Игорь поступал со мной по-другому.
– Я хочу, чтобы ты мне делала это, – говорил он, и я делала.
– А сегодня я желаю воспользоваться той частью твоего тела.
Я послушно подставляла искомую часть, и он пользовался. Каждый день я получала простые и понятные подтверждения своей востребованности. На фоне окружающей запутанной лжи и лицемерия наши грязные отношения казались прозрачным горным родником. И я пила из этого источника большими судорожными глотками, задыхаясь от оргазмов, счастья и любви. Да, да, голубчик, любви, как бы дико это ни звучало. К сожалению, женская физиология быстро исчерпаема. Ну, куда, ну, как? Где найти еще одну узкую полость для трения? Как еще изогнуться сто пятидесятым способом? Можно ли ублажить любимого и себя новизной, когда рук всего две, пальцев десять, про непарные органы я и говорить не буду. Как писал мудрый поэт:
Вне тела оказался действительно целый океан радостей. От физиологических упражнений Игорь перешел к психологическим экзерсисам. Он начал стремительно хаметь. Теперь, чтобы заслужить близость со своим властелином, я должна была драить полы в его комнате и отстирывать подванивавшее бельишко. Иногда этим дело и ограничивалось.
– Извини, Пулька, – говорил властелин, – устал, смена на работе была сложная.
И да, забыла сказать, голубчик, полы я драила голенькая. А если ему казалось, что я принимала недостаточно эффектные позы, он лениво бил меня по попе ремешком с армейской бляхой в виде звезды. Часто Игорь опаздывал на свидания. Я могла ждать его у памятника Маяковскому часами. Однажды не дождалась и ушла. На следующий день он избил меня, и не солдатским символическим ремнем, а своими удивительными красивыми руками.
– Сука, тварь, шлюха подзаборная! – кричал он, сидя на мне, вырывая одной рукой волосы на голове, а другой крепко сжимая шею. – Ты что о себе возомнила, тварь? Кто тебе разрешил?
– Прости, Игоречек, я не хотела, я думала, ты не придешь, я два часа тебя ждала.