И заносчиво-агрессивное, прибавлю уже я. Французская империя Наполеона III вознамерилась как минимум присвоить Рейнскую провинцию с историческими городами Кёльном, Аахеном, Триром (родиной Карла Маркса), то есть, как комментировал всё тот же Тургенев: «едва ли не самый дорогой для немецкого сердца край немецкой земли».
Французы были заранее уверены в победе. Их ружьё Шаспо по дальности (до 1800 м) и скорострельности (9 выстрелов в минуту) превосходило прусское игольчатое ружьё Дрейзе. Решительный перевес у немцев был в артиллерии: крупповские стальные нарезные орудия стреляли на 3,5 километра, а французские бронзовые – не далее 2,8 километра. Зная это, можно сказать, что война оказалась неким противостоянием фанфаронистой «бронзы чувств» и современных, новейших «стальных воли и ума».
В своих «Письмах о франко-прусской войне», написанных в августе 1870 года в Баден-Бадене, Тургенев отмечал: «Шансы на стороне немцев. Они выказали такое обилие разнородных талантов, такую строгую правильность и ясность замысла, такую силу и точность исполнения, численное их превосходство так велико, превосходство материальных средств так очевидно»…
Написал Тургенев и о противниках немцев: «Я и прежде замечал, как французы менее всего интересуются истиной… Они очень ценят остроумие, воображение, вкус, изобретательность – особенно остроумие. Но есть ли во всём этом правда? С этим нежеланием знать правду у себя дома соединяется лень узнать, что происходит у других, у соседей. И притом кому же неизвестно, что французы – «самый учёный, самый передовой народ в свете, представитель цивилизации и сражается за идеи»… При теперешних грозных обстоятельствах это самомнение, это незнание, этот страх перед истиной, это отвращение к ней страшными ударами обрушились на самих французов».
Тургенев надеялся, что поражения образумят Францию, заставят её посмотреть саму на себя трезвым взглядом, как это было с Россией после Крымской войны. Однако, забегая вперёд, можно сказать, что верных выводов французы так и не сделали… Вместо того чтобы упорно работать, учиться у немцев ежедневному строительству экономической мощи страны (а заодно учиться и уважать своих учителей-соседей, как это сделал наш Пётр в отношении шведов), французы все страсти галльской души вложили в идею «реванша над бошами». И уже одно это обстоятельство давало основание ожидать в будущем крупного военного конфликта на тех же полях сражений – в районе Страсбурга, Меца, Шалон-сюр-Марна… И ожидать по вине не столько немцев, сколько недалёких, но мстительных французов.
Смысл франко-прусской войны часто видят в «захватнических планах» прусского юнкерства. Что ж, одной из причин было и это. Но вот как его, этот смысл, представлял себе в реальном масштабе времени человек истинно русский, долго живший во Франции, скончавшийся в Буживале, близ Парижа, однако и Германию считавший своим «вторым отечеством». Я имею в виду опять-таки Ивана Тургенева. Его свидетельства и оценки ценны сразу по нескольким причинам, ведь он и хорошо осведомлённый современник, и тонкий, внимательный наблюдатель, и великий писатель, и объективный аналитик, приверженный не одной чьей-то стороне, а только собственному видению событий. Увидеть франко-прусскую войну его глазами будет для нас и полезно, и интересно.
Да и, пожалуй, неожиданно…
Так вот, 8 августа 1870 года Тургенев писал П. В. Анненкову: «Я с самого начала, вы знаете, был за них (немцев. – С. К.) всею душою, ибо в одном бесповоротном падении наполеоновской системы вижу спасение цивилизации, возможность свободного развития свободных учреждений в Европе: оно было немыслимо, пока это безобразие не получило достойной кары… Говоря без шуток: я искренне люблю и уважаю французский народ, признаю его великую и славную роль в прошедшем, не сомневаюсь в его будущем значении; многие из моих лучших друзей, самые мне близкие люди – французы; и поэтому подозревать меня в преднамеренной и несправедливой враждебности к их родине, вы, конечно, не станете».
И Тургенев не просто личную точку зрения излагал, а писал чистую правду, сообщая: «Я всё это время прилежно читал и французские, и немецкие газеты и, положа руку на сердце, должен сказать, что между ними нет никакого сравнения. Такого фанфаронства, таких клевет, такого незнания противника, такого невежества, наконец, как во французских газетах, я и вообразить себе не мог… Даже в таких дельных газетах, как, например, «Temps», попадаются известия вроде того, что прусские унтер-офицеры идут за шеренгами солдат с железными прутьями в руках, чтобы подгонять их в бой, и т. п… И это говорится в то время, когда вся Германия из конца в конец поднялась на исконного врага»…
А враг действительно был старинный – со времён ещё Тридцатилетней войны и последовавшего за ней Вестфальского мира 1648 года, по которому Франция отторгла от Германии Эльзас и добилась юридического закрепления германской раздробленности на ворох мелких «королевств» и «княжеств».
Владетельная шваль одинакова везде – что в России раннего средневековья, что в абсолютистской Европе. Русские удельные князья, разодрав единую Киевскую Русь на уделы, «обеспечили» России трёхсотлетнее татарское иго… Французские герцоги и графы – Столетнюю войну во Франции. А германские «великие» князьки, желая быть «владетельными», более двухсот лет преграждали путь Германии к объединению. Но помогали им в этом «вестфальские» принципы и идеи.
Недаром даже через десятилетия после Седана канцлер Германской империи фон Бюлов, выступая 14 ноября 1906 года в рейхстаге, напоминал: «Вестфальский мир создал Францию и разрушил Германию».
Теперь, когда Германия возрождалась и на поднятый меч отвечала поднятым мечом, французы не проявили в своем противостоянии с ней ни ума, ни чувства меры, ни благородства. Официальный «Jornal officiel» уверял, что цель войны со стороны Франции – возвращение немцам их свободы (!). Журнал «Soir» восклицал: «Наши солдаты так уверены в победе, что ими овладевает как бы некий скромный страх перед собственным неизбежным триумфом»!
Это было написано за месяц до Седана!
Каково?
Одновременно парижская газета с названием «Свобода» нахваливала некого Марка Фурнье за его статью в «Paris-jornal», где было сказано дословно: «Наконец-то мы узнаем сладострастие избиения. Пусть кровь пруссаков льётся потоками, водопадами, с божественной яростью потопа! Пусть подлец, который посмеет только сказать слово «мир», будет тотчас же расстрелян как собака и брошен в сточную канаву»…
Словами дело не ограничивалось… Немцев избивали (не на поле боя, а мирных немцев, живших во Франции) и особым постановлением изгоняли (всех подчистую) из французских пределов. Тургенев отмечал: «Разорение грозит тысячам честных и трудолюбивых семейств, поселившихся во Франции в убеждении, что их приняло в свои недра государство цивилизованное».
В то время Пруссия прочно считалась другом России. Эта дружба, начинавшаяся на полях «Битвы народов» при Лейпциге, где русский и прусский солдаты плечом к плечу стояли против Наполеона, постоянно укреплялась и растущими экономическими взаимными оборотами. Однако петербургская печать самым странным образом с пеной у рта протестовала «против немецких захватов». А корреспондент «Биржевых ведомостей» сообщал, что, дескать, в Бадене кричат: «Смерть французам!», и отдыхающие там русские барыни вследствие этого перешли, мол, на русский язык.
Находившийся, как мы знаем, в самом Баден-Бадене Тургенев заметил на это: «Г-н корреспондент достоин быть французским хроникёром: в его заявлении нет ни слова правды».
На деле наши барыни по-прежнему предпочитали русскому языку французский с нижегородским акцентом. И щипали корпию не только для немецких, но и для французских раненых, с которыми (как и вообще с пленными) немцы вели себя тогда по-рыцарски в отличие от французов. «Благородные» шевалье призвали на европейскую войну, как писал Тургенев, «звероподобных тюркосов (алжирских арабов. – С. К.)», и те обращались с немецкими пленными, ранеными, врачами и сёстрами милосердия далеко не благородно.
Впрочем, и цивилизованный природный француз – политик Поль Гранье де Кассиньяк – отказывал женевскому Красному Кресту в субсидиях на том основании, что он-де будет заботиться не только о французских, но и о немецких жертвах войны. Невольно вспоминается заявление генерала графа Дюма во времена наполеоновской оккупации Дрездена. Когда город осадили союзные русско-прусские войска, Дюма объявил: «Скорее все жители города обратятся в трупы, нежели один-единственный французский солдат умрёт с голоду».
До этого, правда, не дошло – Дрезден быстро занял незабвенный Денис Давыдов.
Приведу вновь свидетельство Тургенева, неплохо разбиравшегося и в политике, и в словесном выражении человеческих мыслей и устремлений: «Нельзя не сознаться, что прокламация короля Вильгельма при вступлении во Францию резко отличается благородной гуманностью, простотой и достоинством тона от всех документов, достигающих до нас из противного лагеря; то же можно сказать о прусских бюллетенях, о сообщениях немецких корреспондентов: здесь – трезвая и честная правда; там – какая-то то яростная, то плаксивая фальшь. Этого, во всяком случае, история не забудет».
Впоследствии, увы, всё сложилось так, что последний прогноз Ивана Сергеевича не оправдался. Только потому, что Германия-Пруссия, выиграв франко-прусскую войну, не отказалась воспользоваться плодами победы, советская «История дипломатии», например, оценила линию Пруссии как «захватническую» и «несправедливую».
А вот Ленин, к слову, был в своей исторической оценке спокоен: «Во франко-прусской войне Германия ограбила Францию, но это не меняет основного исторического значения этой войны, освободившей десятки миллионов немецкого народа от феодального раздробления и угнетения двумя деспотами – русским царём и Наполеоном III».
Не стоит подозревать Ленина в германофильстве. В августе 1915 года, в разгар Первой мировой войны, он писал: «Не дело социалистов помогать более молодому и сильному разбойнику (Германии) грабить более старых и обожравшихся разбойников (Англию и Францию. – С. К.)».
Ленин был прав как во второй своей оценке, так и в первой. Накануне франко-прусской войны вопрос об объединении Германии встал особенно остро. В 1867 году был создан Северогерманский союз, по конституции которого прусский король Вильгельм Первый возглавлял германские государства к северу от реки Майн в качестве «президента» союза, его верховного военного главы и руководителя дипломатии.
Южные немецкие государства – Бавария, Гессен, Вюртмберг – заключили с Северогерманским союзом соглашения. И для Вильгельма, и для Бисмарка, и для народной немецкой массы новое положение вещей было лишь прологом к единой Германской империи.
Тургенев комментировал происходящее так: «Неужели можно одну секунду сомневаться в том, что какой-то народ на месте немцев, в теперешнем их положении, поступил бы иначе?».
Да, Германия включила в свои пределы Эльзас и Лотарингию, но не только по праву победителя, а и потому, что французский, например, город Страсбур был основан как немецкий Страсбург и присоединён к Франции лишь в 1681 году, через тысячу лет после своего основания! Имена создателей знаменитого Страсбургского собора: Эрвин из Штейнбаха, Ульрих из Энсингена, Иоганн Гюльц из Кёльна – говорят сами за себя… А так называемая «Страсбургская присяга», данная 14 февраля 842 года близ Страсбурга, оказалась одновременно памятником и старофранцузского, и древненемецкого языка. Тогда два младших внука Карла Великого клялись совместно действовать против их старшего брата Лотаря. Людовик Немецкий (будущий король Германии) клялся на немецком, а Карл Лысый (будущий король Франции) – на французском языке. Иными словами, правá на эти земли были, в общем-то, и у немцев, и у французов спорными и равными.
Крах Второй французской империи отдал первенство немцам.
После Седанской катастрофы Версаль стал штаб-квартирой прусского короля Вильгельма. В Зеркальном зале Версальского дворца 18 января 1871 года и была провозглашена Германская империя. Вильгельм стал первым германским императором – кайзером.
Прошло почти полвека, и положение двух стран поменялось противоположно: в Первой мировой войне потерпела поражение Германия. Великодушие не относится к добродетелям властителей европейских народов. Из поколения в поколение они жадны, жестоки и мелочно мстительны. Лишний раз это подтвердил премьер Французской республики Жорж Бенжамен Клемансо. Именно стены Зеркального зала избрал он в свидетели унижения теперь уже Германии в отместку за Седан. Так в Версале был подписан последний в его «дипломатической» истории важный международный акт – Версальский мирный договор 1919 года.
Это произошло после заключения предварительных условий мира во французском штабном вагоне в Компьенском лесу 11 ноября 1918 года. Пройдёт ещё двадцать лет, и опять капитулирует Франция. Гитлер прикажет притащить Компьенский вагон, чтобы подписать капитуляцию обязательно в нем. Можно было бы обойтись и без дешёвой символики, но не забудем: Гитлер всего лишь следовал по стопам Клемансо.
ГОСУДАРСТВА начинали, вели, выигрывали и проигрывали войны, народы при этом исправно платили дань золотом и жизнями. Такое распределение обязанностей не было чем-то новым, но после франко-прусской войны масштабы и характер политики «железа и крови» становились совсем другими. С этой поры началась новая история мира, потому что в мир пришёл новый мощный и динамичный фактор его преобразования – объединённая имперская Германия.
Примерно в те же годы окончательно сложился и ещё один серьёзнейший фактор – мировой финансовый капитал, то есть банковский капитал, активно сращённый с торговой и промышленной жизнью капиталистического мира и управляющий этим миром.
Академик Е. В. Тарле в конце 20-х годов – что называется, по ещё не остывшим следам – написал книгу «Европа в эпоху империализма. 1871–1919 гг.». Блестящий историк-энциклопедист, он не мог написать неинтересно, но далеко не всегда он проникал в суть событий глубоко… Возможно, сказалась любовь к Франции и нелюбовь к Германии, но картина эпохи повёрнута в книге Тарле как-то боком… Свет анализа падает на неё так, что многое важное не заметно из-за неверных бликов, зато малосущественное бросается в глаза не по истинному своему значению.
Об эпохе, предшествовавшей Первой мировой войне, Тарле в обычной для него яркой манере писал: «Намечалась грандиозная внешняя борьба, столкновение самых гигантских сил, какие только видело человечество. Могущественно организованный финансовый капитал и в Англии, и во Франции, и в Германии, двигая, как марионетками, дипломатией, всюду вёл систематически провокационную политику. Могущественные экономические силы более отсталых стран, вроде России и Италии, действовали в том же духе…».
Всё это хорошо и верно, но…
Но Евгений Викторович так и не пришёл к генеральной, основополагающей мысли о том, что «столкновение самых гигантских сил» намечалось прежде всего кое-кем, находившимся за океаном, что фактическая режиссура в театре политических марионеток Золотого Капитала всё решительнее переходила в руки дяди Сэма.