– Спасибо.
– Чо спасибо? – не поняла Тетьшура.
– Ну, участок…
– Это вы мне спасибо в зарплатку скажете. Саша Гаврилыч, между прочим, премию вам грозился выписать – так я ее заберу?
– Конечно.
– Александр-то придет?
– Вечером.
– Ладно. Вечером, так вечером. Вы давайте бельишко готовьте, вечером в машинку запихаем.
– Ладно, – крикнул Саня, дожевывая уже на ходу, по пути к себе в комнату элегантно обогнув Хасю, плетущуюся по коридору в сторону кухни.
Тетьшура убрала тарелку, налила себе рюмку тархуновой настойки, и звонко запела:
– Я зеленый огуречик. Не боюсь широких речек. Не боюсь высоких крыш. А боюсь я только мышь.
Выдохнула, выпила и, отступив на полшага назад, пропуская входящую на кухню Хасю, быстро ушла в свою комнату.
– Слушай, ты, огуречик, нельзя ли потише? – не выходя из-за двери, крикнула ей Нина.
– Чо-чо-чо? – так же, не выходя из комнаты, прокричала Шура.
Дальнейшие крики соседок едва перекрывали возникшие тут же детский плач и собачий лай. Такой вот оригинальный у них получился заочный скандал, виртуальная ругань онлайн, так сказать.
– В плечо! У меня ребенок спит. Может, хватит орать?
– До чего же подлое быдло ты, Нинка! Разоралась на пустом месте!
– Сама ты быдло!
– Подлое быдло и есть!
– Хорош уже орать, ребенок спит!
– Ага, слышу я, как он у тебя спит. Сама разоралась и разбудила. Дура!
– Я тебе щас покажу, кто здесь дура!
– Заткнись, идиотка!
Понурая Хася Пинхусовна стояла посреди коридора, тревожно прислушиваясь и озираясь. В паузе попыталась было уйти, но очередной грубый крик ее испугал, остановил.
– Псы… Инглубагла… – протянула старуха, недовольно поморщившись.
5
Все то же самое я видел там же и тогда же, с теми же, но совершенно по-другому. Где тут реальность, где тут сон – не ведаю. Однако это тоже было, никакой это не бред, а некая очень даже реалистичная небыль.
Дались мне эти сны…
«Чтоб весело смеяться, не нужен порошок, а нужно, чтоб сказка кончалась хорошо!» – пел позитивный дядька в финале любимого фильма из нашего общего пионерского детства, ни сном ни духом не ведая, как скоро и разительно перелицуется, преобразится время.
И мы не знали, как легко сотрутся алые лозунги с крыш и купеческих фасадов наших городов, совсем не по-революционному, без боя, уступая место многокрасочным рекламам, как быстро пропадет из жизни всё советское – казалось бы, незыблемое, вечное. Как некогда пропало всё купеческое. Кто ж мог тогда предположить, как скоренько совковые опрелости, будто январским снегом, присыплются спасительным заморским порошком и прочими галлюциногенными снадобьями, мгновенно изменяющими сознание, круто развлекающе-отвлекающими, лихо улучшающими настроение подлого люда, опять дождавшегося вожделенных изменений.
Московские фасады поменялись махом, но за многими из них пока доживали свой век коммунальные квартиры. Об этом-то «периоде дожития» и речь.
Я, как и Тетьшура, тогда лишь хмуро смотрел по сторонам, наблюдал за переменами и, в общем-то, только безвольно удивлялся им, мурлыкая под нос наши детские песни, хоть как-то помогающие сохранить равновесие. Родину штормило, коммуналки дохли, а мы, их жители, всем коллективом мечтали о другой реальности. Мы упрямо грезили о лучшей жизни, видели ее как наяву, безо всяких порошков.
Помню, как домашнее существо, стоявшее посреди площади, тихо исчезло.
И тут пространство начало преображаться. Вслед за исчезновением старухи выцветшие, разорванные во многих местах, полосатые обои с цветочным орнаментом вдруг стали целыми и яркими, с них испарились ржавые разводы. В прихожей, будто бы из-под земли, внезапно выросла деревянная напольная вешалка. Пропали тазы и корыта, побелел потолок. На стенах появились картины и кашпо, маятник в часах начал раскачиваться. Возникли милые кресла, диванчики, белые венские стулья в чехлах и круглый стол под белой скатертью. Покосившиеся шкафчики и полки выровнялись, плавно опустилась хрустальная люстра. Буквально на глазах пространство как бы заросло большим количеством цветочной зелени и сделалось по-старомодному уютным. Сквозь окна вкрадчиво пробились ласковые солнечные блики.
В какие-то считанные мгновения на белом свете возникла прекрасная бело-зеленая гостиная с желтыми стенами, слегка подсвеченная с кухни по-зимнему желто-яичным солнцем. В ней-то, как правило, и случались события моих реальных снов.
6
Тем временем Тетьшура, распаляясь, верещала через дверь:
– Нет, ну а все-таки, кто здесь дура-то? А?
Но Нина молчала, что бесило еще больше. Шура выдержала паузу, выглянула в коридор, и смело пошла на штурм соседской двери с песней:
– Я зеленый огуречик. Не боюсь широких речек. Не боюсь высоких крыш. А боюсь я только мышь.
Подойдя, она хорошенечко пнула ненавистную нинкину дверь. Кто знает, чем бы завершился этот коммунальный бой, когда б не распахнулась дверь входная.
На пороге возился с непослушным замком Саня, очень худенький, очень разноцветно одетый и очень молодой человек. С диким усилием закрыв дверь, он быстро сбросил куртку, прыгнул в тапки, но пошел не к себе в комнату, а к этажерке с телефоном.
– О… Санька приперся… Перся, перся, и приперся. А мы тут с Нинкой скандалим, – звонко спела Шура в его сторону, улыбаясь во весь рот, – Санюнька… Санюнька!
– Чо?
– Чо-чо… Это тебя так в театральном твоем что ли учат? Чо. На этой самой, как ее? На сценоречи.
– На сценречи.
– У… Во как… А завтракать вас там учат? Носился утром, – трусы-парусы. Так ведь и не поел.
– Не парусы, а паруса, – смутился Саня.
– Ага, труса-паруса. Чуть Тетьшуру с ног не свалил. Кстати говоря, паруса бы твои постирать бы пора, да пуговку бы пришить в одном месте, а то все самое интересное видать…
– Тетьшур!
– А чо Тетьшур? – опять запела Шура, – У таракана усики, у мальчугана трусики. Вы с Александром хоть и чистенькие, а всё равно замызгиваетесь. Девок-то не завели еще. Или завели? Да если и заведете – толку-то. Девка – это вам не мамка. Я же вижу. Стираетесь вон раз в месяц. Обедал хоть, голодайка?
– Да, – хмуро ответил Саня, продолжая накручивать телефонный диск, судорожно пробуя куда-то дозвониться. Разговор ему явно мешал.
– Не ври тетеньке!..
Тут открылась еще одна дверь (во всех коммуналках двери открываются-закрываются безостановочно и круглосуточно). Выпустив из своей комнаты проблеск солнечного света, мягко ступая по скрипящему паркету, на площадь вышла Евгения Петровна, аккуратная бабушка в стареньком опрятном платье и белом фартуке. Улыбка на ее лице была такой же сдержанной и аккуратной, такой же чистоплотной, как она сама. Поставив на стол жестяной поднос с мельхиоровым кофейным прибором, старушка церемонно присела на краешек венского стула.
– Здравствуйте, Саша, – прозвучала в композиции разговора чистая низкая нота глубокого грудного голоса, какой бывает только у старух.
– Здравствуйте, Евгения Петровна.
– А ведь Шура права. При ваших нагрузках вам действительно нужно хорошо завтракать. Шура нам сегодня изумительные расстегаи приготовила. А поскольку кофе и расстегаи – несколько купеческое сочетание вкусов, давайте-ка, я вам с Шурочкой чайку заварю.
– Спасибо, но я не хочу.
– Это потому, что отвык уже. А мы тебя и спрашивать не станем. Садись и ешь, худая жизнь. На-ка, расстегайчика возьми, – проговорила Шура, старательно выискивая плавные и чопорные интонации в собственном голосе.
– Поешьте, Саша, поешьте.
– Поешь уже, худая жизнь!
Обе сидели за накрытым столом, уютно сложив ручки-лодочки на передники, улыбались и призывно кивали, поглаживая взглядами фигурку голодайки. Саня был так худ, что у любого нормального человека первым делом возникало желание не только хорошенечко беднягу накормить, но еще и «завернуть с собой». Пришлось ему бросить трубку, покорно усесться к столу и взяться за еду.
– Спасибо.
7
«Дверь в доме дверью никогда не называли, только – двери. Сиятельные, основательные двери с биографией! Вот так примерно я о вас и напишу. Как же вы, родные, красивы! Двери, да. Высокие, тяжелые, вечные двери, – думал Парамошка, записывая фразу шариковой ручкой в маленький блокнот».
Его толстые пальцы, не выпуская авторучку, чесали голый затылок со следами неоднократных подобных росчерков, и выводили на бумаге еще одну гладкую строчку: «Резные замковые ворота, а не дверь».
Прищурившийся наблюдатель сидел на лестничных ступенях, снаружи оглядывая двустворчатую прелесть. На самом деле все эти многозначительные красоты были видны только ему.
И впрямь затейливые, по всей вероятности когда-то очень живописные, рельефы створок, фигурные планки, филёнки, резные наличники и широкое обрамление лепниной, начисто сглаживались слоями несчетных побелок и масляной краски. На разных уровнях в тяжелом полотне были просверлены отверстия для глазков. Что удивительно, глазки-то были, но они были густо закрашены краской. Похоже, за ненадобностью. То здесь, то там торчало несколько явно не родных ручек, и точно так же, на различных уровнях, были врезаны разнообразные замки. Обе створки поблескивали десятком замочных скважин и уключин в хромовых накладках. Справа, на месте сколотой лепнины, топорщился нестройный рядок из кнопок электрических звонков. Единственная деталь сохранилась у двери от рождения – медный механический звонок «барашком», с полукруглой надписью истертым конгревом на корпусе – «прошу повернуть». Очевидно, что им до сих пор продолжали пользоваться по изначальному назначению. Хорошо отполированный от частых прикосновений, наружный бантик звонка сиял как золотой.
«Эти двери, посреди гладкой стены, торчали триумфальной аркой в чистом поле», – записал Парамошка.
Отошел, постоял-посмотрел, склонив голову набок, как художник у полотна. Опять почесал авторучкой затылок. Повздыхал, раздумывая о совсем невидимой, или же мало кому видной, красоте. Встряхнулся, подошел ближе, погладил едва заметные завитки, ковырнул облупившуюся краску, спрятал блокнотик в нагрудном кармане и надавил ладонью на створку. Дверь неожиданно распахнулась – Саня, оказывается, так и не сумел ее закрыть.
8
В центре гостиной за белым столом, хорошо освещенные кухонным солнцем, сидели соседи.
– Привет родимой коммунальной трясине и всем ее почтенным обитателям! Как же вы красивы! Чаевничаете? – восхищенно проорал Парамошка.
– Добрый день, Александр Ильич. Присоединяйтесь.
– Ох, люблю я вас, Евгения Петровна. Только вы меня Ильичем-то и величаете, – ответил тот с церемонным поклоном, – А вообще-то, люблю-то, не за это. И присоединюсь с удовольствием, только вот двери наши гуттаперчевые закрою. Вот.
Чуть повозившись с замком, он оглушительно продолжил:
– Тем более, что повод к торжественному обеду есть преизряднейший. Взяли статью, взяли! Редактор, конечно, фуфло, но правок наковырял минимум. И аванс выписал. А значит – публикуемся. А значит, не зря всё, не зря!
– Поздравляем, – громко обрадовалась Тетьшура.
– Спасибо, Шура, дорогая, спасибо! Доставай свои снасти! Ой, нет. Сласти, или как там, страсти-мордасти. В общем, всю снедь давай на стол мечи. Во! – оживленно тараторил неуклюжий великан, вынимая из кармана и ставя на стол, конечно же, большую бутылку коньяка, ноль-семь, как минимум.
При этом всё же несколько неловко он себя чувствовал даже в этой просторной гостиной, поскольку был крупнее всех присутствующих чуть ли не вдвое. Впрочем, у него по жизни было очень мало мест, где бы он не был скован или чуточку зажат. Со своей неповоротливой несуразностью он давно свыкся, с самого детства научившись ее перекрикивать.
– Ух ты, – выкрикнула Шура от такой приятной неожиданности.
– А вы как думали? Праздник, так уж праздник!
Тетьшура, как говорится, мигом метнулась на кухню.
– Какой прекрасный день! Какой прекрасный пень! Какой прекрасный я! И песенка моя! – по дороге спела она, и уже с кухни спросила, – Так чо, нести уже?
– Неси, Шура, неси. Да только слушай меня внимательно. Я вам щас такую рассказку расскажу, Гоголю и не снилось, – смеялся Парамошка, садясь к столу, – Только что лично пронаблюдал. Представляете, вываливаюсь из троллейбуса, а слева – дядька. Ну, выперся уже. И что он делает? Сморкнуть собирается. Ноздрю большим пальцем зажал, воздуха побольше набрал, да как дунет. И все, что выдул, у него на пальце и повисло. Он, не долго думая – вах! – это дело за спину себе широким жестом. А там полковник солидный идет, краснорожий. И ему эта сопля прям на китель – бац!
Рассказчик сам уже задыхался от хохота. Смех его перемешивался со смехом соседей. Хорошо они смеялись, дружно. Увидев благодарную реакцию сраженной наповал аудитории, он уже не мог спокойно усидеть на месте, выскочил из-за стола и принялся показывать всё то, о чем рассказывал.
– Полковник, естественно, бу-бу-бу. Чо, мол, такое? Чо, мол, за фигня? Дядька, естественно, извиняться. И представляете, чо делает? Достает из кармана чистейший носовой платок! И начинает китель этот оттирать. Вот так-то, блин. Культура у нас всегда есть, всегда при себе, полные карманы, только мы ей нифига не пользуемся! Чо бы этому идиоту в платок-то сразу? А? Обязательно напишу, обязательно! Может, даже пьесу какую сподоблю. И назову ее «Сопля», комедия в двух действиях. А?
– Действительно, смешно и очень символично, – еле перевела дух Евгения Петровна.
– Да. Я – символист.
– Ой, ладно сочинять-то. Никто тебе спектакль «соплей» назвать не даст, – приветливо возразила Тетьшура.
– А я ни у кого и не спрошу. Я – автор. Буду я каждую соплю спрашивать. Я, может быть, сатирик гениальный. Назову ее «Сопля в петлице». Это очень даже на Салтыкова-Щедрина смахивает. Во. А я – великий продолжатель сатирической традиции.
– Болтун ты великий, Парамоша, – крикнула Шура, убегая на кухню.
– Понял, щас налью, – таким же острым криком попытался ее остановить Парамошка, потрясая в пространстве открытой бутылкой.
– Да я не в этом смысле, – кротко мурлыкнула Шура, вынося из кухни рюмки.
– Долой все смыслы! Великий драматург современности и классик живой, Александр Ильич Парамонов, гулять изволят! Давай-ка, Саня, подставляй бокал!
– Нельзя ему сегодня. Учится, – сообщила Шура, успевшая опять убежать на кухню, и выносящая оттуда тарелки с закусками.
– Зачет у меня, – подтвердил Саня.
– Понимаю. Настаивать не стану. Тебе еще в пьесах моих играть, а там мастерство понадобится. Ладно. Евгения Петровна?
– Да что вы? – пугливо замахала руками бабушка.
– Ладно. Понимаю. Настаивать не стану, а предложить даме коньяку, как воспитанный человек, был обязан. Мы же все культурные люди. А, Шур? Давай-ка за культуру и за нас. Хорошие мы все-таки, добрые. Правда? Вот и аминь.
Шура и Парамошка хлопнули по полной рюмке «с горкой». Выпили они с каким-то истинно счастливым, просто невообразимым удовольствием, способным вызвать зависть даже у самых неистовых борцов с алкоголизмом.
– Люблю я вас, добрые мои соседи! Слышите? Люблю!!!
На финальный Парамошин крик резко среагировала Нинкина дверь. Чуть не слетев с петель, она распахнулась и с грохотом ударилась ручкой о стену, вызвав небольшой обвал всякой ерунды с коридорных полок. По полу покатилась совершенно парчовая от ржавчины рыжая кружка с обломанной ручкой. Жестяная в девичестве, бархатная в старости, кружечка рассыпалась на глазах. Из нее вывалились заспанные тараканы. Юные рыжие прусаки тут же затырились по паркетным щелям, задержался один, явно пожилой тараканище. Этот не спешил. Укоризненно покачав головой, он спокойно уполз, запинаясь, куда-то к часам. На пороге стояла разгневанная хозяйка двери.