Андрей Анисимов
Близнецы 7. Кто стрелял в урода?
Вполне возможно, что произведение искусства имеет нравственные последствия, но требовать от художника, чтобы он ставил перед собой какие-то нравственные цели и задачи, – это значит портить его работу.
И. Гете
– И как я с тобой сплю? Ты же страшилище… – Лиля сидела перед зеркалом, едва накинув халатик, и ремонтировала попорченный страстью макияж. Андрон Михайлович продолжал лежать в постели и глядеть в потолок. На его лице с огромным костистым носом не произошло никаких изменений.
– Что ты молчишь, Андрон? Я, кажется, с тобой разговариваю…
– Ты не разговариваешь, а хамишь. Как я должен реагировать? Я женщинам на хамство не отвечаю. – Он повернул к Лиле голову, и в его косоватых глубоко посаженых глазках промелькнуло нечто вроде иронии.
– Я не хамлю. Я хочу понять, что я в тебе нашла? Мне двадцать шесть. У меня красавец муж… Да и любой мужик готов раскиснуть, только я захочу… А сплю со старым уродом. – Лиля надула губки. Она знала, что это ей идет, и ждала ответа.
– Красивые мужчинки чаще всего или подлецы, или болваны. Женщины поумнее это понимают.
– Никогда не считала себя умной…
– Значит, ты большая оригиналка. – Изрек Андрон Михайлович и снова направил нос в потолок. Лиля топнула ножкой:
– Нечего кокетничать. Сколько баб от тебя без ума. И ты всяких в койку не кладешь. Тебе нравятся молодые, красивые… Чтоб ноги от ушей.
– Я банален. Редко встретишь мужика, жаждущего дурнушку. Если такие встречаются, это уже от комплекса неполноценности или извращенцы…
Лиля юркнула в постель:
– Но есть же какая-то тайна в твоей притягательности…
Андрон Михайлович приподнялся, левой рукой обнял Лилю, выпростав из-под простыни длинную костлявую правую, налил себе минеральной воды, открыл тумбочку, извлек упаковку с лекарством. Добыв все той же правой рукой таблетку, ловко забросил ее в рот и запил минеральной. Проделав все это, улегся обратно и прижал Лилю к себе:
– Ты не поймешь… Для тебя это слишком сложно.
– Я такая дура?
– Ты не дура. Ты женщина. А для женщины в мире условностей есть грань, за которую они не могут, да и не хотят заглядывать. – Андрон Михайлович имел целую теорию насчет своей неотразимости. Он вывел формулу, в которой уродство – есть обратная сторона красоты. Если красота от Бога, то уродство от Дьявола. Дьявол страшен, но прекрасен. Немало художников пыталось разобраться в этой загадке. И только гениальный Врубель ближе всех коснулся образа Сатаны. Его Демон страшен и прекрасен одновременно. Красивых женщин влечет к противоположности. Рядом с некрасивым мужчиной они блистают. Его некрасивость подчеркивает их красоту, и они дарят ее. Красивому мужчине красоту не подаришь. Он берет ее как должное. А женщины любят себя дарить… Но всего этого поведать Лиле Беньковский не хотел.
– Если ты такой умный, найди доступное объяснение – Продолжала приставать любовница.
– Я умею слушать тот бред, который вы несете. Говорят, что женщины любят ушами… Это, правда. Но не меньше женщины любят языком, который у них всегда чешется, а говорят обычно мужчины. Я редкое исключение. Полагаю, вот и весь секрет… – Вывернулся Беньковский: – А по поводу красавца мужа – твой Арнольд болван. А бабы дураков не уважают. Кстати, завтра он должен мне выдать гонорар. Я рассчитываю на эти несколько тысяч долларов. Я человек не богатый, и для меня это большие деньги…
– Какая же ты сволочь… – Восхищенно прошептала Лиля: – Спишь с женой Хромова и еще его шантажируешь!
– Девочка, запомни. Я никого не шантажирую. Я скрупулезно и добросовестно работаю над биографией преуспевающих господ. Нахожу в этих биографиях изъяны и предъявляю за них счет. Мужчина в жизни обязан за все платить. А за удовольствие остаться чистеньким и богатеньким – тем более. И хватит о делах…
В любовном порыве Беньковский напоминал скорее доисторическую птицу, созданную болезненной фантазией голливудских мастеров, чем реальное существо. Лиля, отдаваясь любовнику, испытывала ужас, и этот ужас перерастал в восторг. Столь странных метаморфоз своего чувственного механизма женщина ни понять, ни объяснить не могла. Что еще раз подтверждало формулу Беньковского о притягательности противоположностей.
Как только она ушла в ванную, Андрон Михайлович быстро поднялся. Вставать с постели он предпочитал без свидетелей. Худосочный, сутулый, с впалой грудью, без одежд он сам считал себя прекрасным. Но понять, по мнению Андрона Михайловича, это мало кому дано. На пляже его тело вызывало сочувствие или неприязнь. Иногда и то и другое. Но реакция окружающих его мало трогала. Стадо боится всего необычного, это закон природы – рассуждал Беньковский. В одиночестве он часто разглядывал себя в зеркало и восхищался своей фигурой. Лицом тоже любовался подолгу. В суховатой головке с огромным носом, впалых щеках и маленьких глубоко запавших глазках он отмечал породу и обаяние. Чего нельзя сказать о людях, видевших его впервые. Андрон сильно косил, и догадаться собеседнику, что он смотрит ему в глаза, удавалось не сразу. Оттого пристальный взгляд Беньковского многие не выдерживали.
С необычайной сноровкой для его нелепой конструкции он открыл шкаф, выхватил из ящика белоснежную сорочку, сдернул с вешалки костюм, и через мгновенье носки, сорочка и брюки оказались на нем. Покупать верхнюю одежду в магазинах Андрон Михайлович не мог. Его длиннющие руки вылезали из всех рукавов подходящего размера. Костюмы Беньковскому шил Изя Якубов. Бухарский еврей Изя был отменным портным и умел скрыть изъяны нестандартной фигуры клиента.
Повязав галстук, Андрон Михайлович облачился в пиджак.
С обувью у Беньковского тоже возникали проблемы, поскольку ноги он имел разные. Левая ступня требовала сорок третьего, а правая была на два номера меньше. Поначалу обувь ему присылали из Еревана, где ее мастерил парижский репатриант Ашот Погосян. Когда Союз развалился, и контакты с Арменией усложнились, Андрон стал покупать две пары разного размера и использовал по одному башмаку из каждой. Именно такую пару обуви он вынул из нижнего ящика шкафа и протер бархоткой.
Выйдя из ванной, Лиля застала любовника при полном параде.
– Ты так молниеносно одеваешься, что я пугаюсь… – Вовсе не испуганно проворковала молодая женщина: – Ты меня подвезешь?
– Естественно.
– Теперь это не очень естественно. Джентльмены на Руси перевелись…
Беньковский оглядел любовницу с ног до головы:
– С твоей внешностью и в твоем положении ты можешь себе позволить жлобов избегать.
– Не всегда получается… Ладно, поехали. Уже десять. Я обещала Хромову приготовить ужин.
– Ты заботливая супруга, и это похвально. – Серьезно и рассудительно поощрил Андрон Михайлович и, выпустив даму, старательно запер стальную дверь.
«Лендровер» Беньковского стоял у подъезда. Кавалер галантно раскрыл Лиле дверцу, мягко захлопнул, когда она устроилась на сидении, затем, приволакивая правую ногу, обошел машину и уселся за руль. Отъезжая, он внимательно посмотрел в зеркальце и заметил, как от дома напротив за ним двинулся старенький «Жигуленок».
– Опять катаюсь с сопровождением… – Ехидно усмехнулся водитель.
– Ты что-то сказал? – Переспросила Лиля.
– Привычка старого холостяков бубнить себе под нос… Не обращай внимания…
Хромовы жили в новой башне на Юго-западе. В десять вечера пробки в Москве рассасываются, и Беньковский через тридцать минут подкатил свою приятельницу к подъезду. Отмеченный им «Жигуленок» припарковался поодаль.
– Приехали, моя дорогая.
– Господи, как не хочется с тобой расставаться. И почему я должна идти к Хромову, когда люблю тебя… – Печально сообщила неверная жена, нехотя покидая «Лендровер».
– Глупо произносить ненужные слова. Всегда хорошо быть не может. – Оборвал ее любовник. Лиля виновато улыбнулась и понуро пошла к парадному. Внезапно остановилась, оглянулась, боясь, что Беньковский уедет, подбежала к машине:
– Андрон, у меня сделалось тяжело на сердце. Подожди. Если я через десять минут не спущусь – уедешь.
Он кивнул, посмотрел на часы и проводил Лилю до парадного. В машину не вернулся, а пошел, приволакивая правую ногу, по тротуару назад. В «Жигуленке» сидел водитель. Андрон Михайлович постучал в окно. Водитель опустил стекло и вопросительно оглядел Беньковского. Бекньковский тоже не без любопытства изучил парня. Причем один его глаз фиксировал лицо, а другой отметил торчащие над рулем коленки. Водитель был верзилой и едва умещал ноги в машине.
– Молодой человек, вы не первый день трогательно и настойчиво меня сопровождаете. Боюсь, что причиняю вам множество неудобств своими передвижениями. Записывайте.
– Что я должен записывать? – Поинтересовался водитель и покраснел.
– Мое расписание на завтра. В девять я еду в Государственный архив и буду там сидеть три часа. Вы вполне можете использовать это время по своему усмотрению. Затем, я обедаю в «Берлине». После обеда домой. В семь отправлюсь в консерваторию с пожилой дамой, за которой заеду на Новослободскую. После концерта отвезу ее и вернусь к себе. Вы, почему не записываете?
– Я запомню, у меня хорошая память.
Беньковский усмехнулся и пошел назад. Пять минут из десяти, о которых просила Лиля, истекли. Он уселся за руль и включил приемник. Передавали новости. Андрон Михайлович слушал, скрестив руки на руле, и опустив на них голову. Одним глазом он видел светящуюся шкалу приемника, другим косил на дверь, за которой скрылась Лиля. Водитель «Жигулей» его больше не интересовал. Новости заканчивались прогнозом погоды. К прогнозу Беньковский не прислушивался. Ему было все равно, пойдет дождик или нет. Но дождя не обещали. Стрелка на циферблате приблизилась к половине одиннадцатого. Он повернул ключ зажигания и увидел Лилю. Женщина бежала к нему. Лицо ее исказилось и сделалось некрасивым:
– Андрон, он застрелился…
– Кто застрелился? – Высунул голову Андрон Михайлович.
– Хромов застрелился.
– Скотина, денег пожалел. – Проворчал Беньковский и раскрыл перед вновь испеченной вдовой дверцу машины.
* * *
– …Послухай, Григорий, ты же не поверишь… В соседнем шопе такой же пинджак висел вдвое дешевле. Тоже из кожи, и примочки один к одному.
– А чему ты дывишься, Гена? Турки все жулики и гады… Оне как цыгане…
Надя намазалась кремом, перевернулась на спину, поморщившись от диалога соседей по пляжу. Те изъяснялись на южнорусском диалекте с особым произношением буквы «Г».
– Петя, мы в Турции или в Житомире? – Тихо спросила она Ерожина, когда тот вышел из моря.
– Мы в Турции, Надя.
– Тогда где турки?
– Наденька, турки нас обслуживают. Обслуживают хорошо, поэтому и не заметны. А наш отель населяют россияне и немцы. Их ты и слышишь. Наслаждайся морем и не обращай внимания…
Не смотря на середину сентября, море на курортах Анталии оставалось по-летнему теплым, и Ерожин с Надей по полдня проводили на пляже. Оба любили плавать, и оба несколько лет вместе не отдыхали. Надя с детьми иногда ездила к Алексею Ростоцкому под Самару, а Петр Григорьевич, вернувшись на казенную службу, отпусков второе лето не брал. Было не до отдыха. Отдел по раскрытию убийств без работы не оставался. Ерожин пропадал на Петровке и по выходным. Наконец, Надя не выдержала: «Сколько можно вкалывать?! Ты себя уморишь и нас с ребятами заодно». И супруг двинул к начальству с заявлением. Генерал Ермолин выругался, после чего, прошение об отпуске подписал – и вот они на пляже.
– Ты не хочешь посмотреть, чем занимаются твои наследники? – Сменила тему Надя, поднимаясь с песка. Видно, ответ Ерожина о турках показался ей исчерпывающим.
– А ты куда собралась?
– Я в море. Надоело слушать соотечественников. От этого «г» я уже на стенку лезу… Проверь, как там ребята.
– Чего проверять, в бассейне плещутся. – Ответил Ерожин, но к бассейну все же побрел. Ваня и Леночка сражались с огромной надувной черепахой, пытаясь взгромоздиться на нее. Двоих черепаха не выдерживала, и дети скатывались в воду. Еще несколько ребят расстреливали друг друга из водяных пистолетов. Все дети пребывали в состоянии полного восторга. За играми наблюдал специальный служащий из команды аниматоров, и беспокоиться за детей повода не было. Ерожин хотел вернуться на пляж, но тут к нему подошел маленький худощавый турок неопределенного возраста и назвал по фамилии.
– Да, господин Ерожин – это я. – Ответил Петр Григорьевич и стал ждать объяснений.
Турок на вполне сносном русском языке поведал, что в администрацию отеля несколько раз звонили из Москвы и просили найти господина Ерожина. Через полчаса станут звонить снова:
– Не будет ли господин Ерожин так любезен, вернуться в номер и подождать звонка. Телефонист отеля соединит московского абонента с номером гостя…
– Хорошо, я предупрежу жену и пойду в номер. Спасибо.
– Не надо беспокоиться. Я сам предупрежу госпожу Надию, что вы в номере. – Белозубо улыбнулся смуглый служащий и побежал к пляжу.
Ерожин, покачав головой, зашагал к зданию:
– Турок в курсе, как зовут мою жену… А я его, мне кажется, вижу в первый раз. Или я вообще их не отличаю. А я же мент, должен был бы в лицах обслуги разобраться…
Поднявшись на второй этаж, он открыл ключом свои апартаменты, и вошел. Кондиционер создавал прохладу, но прохлада эта отдавала мертвечиной. Аппарат гнал злой химический холод. Петр поморщился, распахнул окно, дверь на балкон и, зачем-то надев брюки с рубашкой, уселся у телефона. Телефон не звонил. Чтобы убить время он включил пультом телевизор. Турки показывали какую-то программу, вроде наших посиделок с ведущим. Но говорили по-турецки, и смотреть было неинтересно. Ерожин пощелкал кнопки и нашел израильский канал с фильмом на русском языке. Фильм уже кончался, но Петр Григорьевич не стал больше искать. Он смотрел на экран, а думал, кто и зачем его вызванивает. Скорее всего, очередное громкое убийство и начальство потребует прервать отпуск. Деваться некуда, он человек службы и придется лететь в Москву. От этого было грустно. Они получили путевку с большой скидкой. После сентября наплыв отдыхающих резко сокращался, и отели заманивали низкими ценами. На будущий год ребята пойдут в школу, и в сентябре с ними не отдохнешь… А море здесь по-летнему теплое, обильная, вполне сносная еда и возможность мило бездельничать. Надя быстро и красиво загорала. Загар оттенял ее белые волосы и делал похожей на модель из журнала. На них тут оглядывались и мужчины, и женщины. И те, и другие с завистью. Мужчины завидовали Ерожину, что у него такая обворожительная молодая жена, а женщины – Наде. Ерожин, подзагорев, тоже хорошел и превращался в плейбоя. Возраст только придавал его широкоплечей спортивной фигуре дополнительный шарм.
Телефон издал мелодичный перезвон, но Петр от неожиданности вздрогнул. За размышлениями звонок застал его врасплох.
– Петр Григорьевич, как хорошо, что вы нашлись…
– Глеб?! Что случилось? – узнал он голос свояка и бывшего помощника, а ныне директора сыскного бюро, Глеба Михеева.
– Петр Григорьевич, я оказался в очень странном положении и не знаю, как быть. Клиент, заказавший нам расследование, покончил жизнь самоубийством.
– Тебя беспокоит, что он не расплатился? – Предположил Ерожин.
– Нет, он заплатил вперед.
– Тогда в чем дело?
– Во-первых, я не уверен, что Хромов застрелился сам. Во-вторых, кажется, из охотника я сам превращаюсь в дичь. Поверьте, впервые в жизни я испытал нечто вроде страха.