На первых порах после выхода в море тяжелой работы было так много, что мы очень скоро выдыхались. Тогда-то я впервые заметил, каким тактом наделен Уилсон, как быстро он вникает в разные мелочи, от которых зависит очень многое. В то же время его трудолюбие было примером для всех. Такой же работоспособностью обладал и Пеннелл.
Через восемь дней, 23 июня, около 4 часов пополудни, мы пришвартовались в порту Фуншал на Мадейре. Судно уже шло под парусами и машиной, палуба была надраена, где надо – покрашено, и «Терра-Нова» с полным грузом имела вполне пристойный аккуратный вид. Уже были проведены некоторые научные работы, в частности траление и магнитные наблюдения. Но даже тогда, в самом начале пути, мы по многу часов работали с помпами, и ни у кого не оставалось сомнений, что они станут нашим постоянным кошмаром.
На Мадейре, как и повсюду, нам щедро предоставили все необходимое. Рано утром 26 июня, после того как Пеннелл в течение нескольких часов производил магнитные наблюдения, мы снялись с якоря.
Двадцать девятого июня (в полдень мы находились на 27°10' с. ш., 20°21' з. д.) я с полным правом записал в дневник: «Две недели как мы в плавании, а если заглянуть в кают-компанию, можно подумать, что прошло не меньше года ».
Покидая Англию, мы почти все были едва знакомы, но офицеры и команда сразу же принялись за дело, а при таком тесном общении люди очень скоро или притираются друг к другу или ссорятся навеки. Давайте заглянем в каюты вокруг небольшой кают-компании в кормовой части. Первая слева принадлежит Скотту и лейтенанту Эвансу, но Скотта пока нет на борту, и его место занимает Уилсон. В соседней с ними каюте – Дрэйк, секретарь. По правому борту размещаются Отс, Аткинсон и Левик – последние двое врачи, по левому – Кемпбелл и штурман Пеннелл. Рядом с ними вахтенные начальники Ренник и Боуэрс, который только что вернулся из Персидского залива. В следующей каюте обосновались метеоролог Симпсон, работавший до этого в Шимле, специалисты по морской биологии Нельсон и Лилли. Замыкает ряд «детская» – в ней, естественно, живут самые молодые, а следовательно, самые благовоспитанные: Райт – физик и химик, норвежец Гран – инструктор по лыжам и я – помощник Уилсона и младший зоолог. Таковы наши специальности, хотя в многообразии выполняемых всеми работ теряются узкопрофессиональные обязанности каждого.
Характеры выявились уже в первые дни. Уилсон, знающий, кажется, все обо всем, и о важном и о пустяках, всегда готов прийти на помощь, исполнен сочувствия и понимания, направо и налево дает дельные советы, трудится без устали, самоотвержен до предела. Пеннелл умудряется весь день напролет сохранять прекрасное расположение духа, и когда берет высоту светила, и когда несет свою вахту на капитанском мостике, и когда, сменившись, остается, полный энергии, на палубе и выполняет любую черную работу, а вдобавок еще часами ведет магнитные наблюдения, что вовсе не входит в его служебные обязанности. Боуэрс, как выясняется, лучший моряк на борту – он точно знает, что где лежит и что находится в том или ином ящике либо тюке; ему не страшны ни холод, ни жара. Симпсон – бесспорно серьезный ученый, увлеченный своим делом; ему много и бескорыстно помогает Райт, но и в корабельных работах он тоже всегда в числе первых. Отс и Аткинсон обычно держатся вместе, работа так и кипит в их руках.
Отвечавший за судно Эванс – впредь я буду называть его лейтенантом Эвансом, чтобы не путать со старшиной Эвансом, – много сделал для того, чтобы сплотить сырой материал в ядро, способное без трений выдержать тяготы почти трехлетнего пребывания в узком, изолированном от остального мира обществе. Его правая рука – Виктор Кемпбелл, старший помощник, чаще всего его называют просто «старпом», успешно поддерживает на судне порядок и дисциплину. Я очень боялся Кемпбелла.
Сам Скотт из-за дел, связанных с экспедицией, не мог плыть в Новую Зеландию на «Терра-Нове», но поднялся на борт в Саймонсбее, откуда мы взяли курс на Мельбурн.
С Мадейры до мыса Доброй Надежды сначала шли спокойно. Вскоре вступили в полосу жаркой погоды, и по ночам каждый доступный кусочек палубы использовался в качестве спального места. Наиболее привередливые развешивали подвесные койки, но большинство располагались на любом свободном пространстве, скажем, на крыше холодильника, где им не мешал бегучий такелаж,[26] и спали, завернувшись в одеяла. Пока мы шли под ветром на парусах, можно было купаться утром прямо за бортом, но при работающей машине приходилось довольствоваться обливанием из шланга. Впрочем, многим это даже пришлось по душе, особенно после того как за купающимся Боуэрсом погналась акула.
Рано утром палуба неизменно представляла собой интересное зрелище. На часах еще нет шести, а уже всех свистают наверх, к помпам, так как наше судно сильно течет. Оно считается сухим, когда в льялах[27] воды на 25 сантиметров, а перед откачкой футшток обычно показывает более полуметра. Через час-полтора работы с помпами судно в общем доходит до состояния сухого, с нас же, наоборот, течет в три ручья. Как только вахтенный офицер отдает команду «Стоп качать!», все поспешно сдирают с себя одежду и кидаются к борту за водой, но попробуй достань ее на ходу корабля маленьким ведерком на лине! Сначала ничего не получается, и эти напрасные усилия были бы забавны, если бы не всевидящее око старпома с капитанского мостика. Попробуйте, читатель, при случае таким манером набрать воды, особенно при высокой волне; вы и воды не получите, и очень скоро останетесь без ведра. Бедного старпома огорчала потеря ведер. На первых порах всем приходилось туго: штивали уголь, брали рифы и убирали паруса на реях, занимались такелажными работами на палубе и в то же время вели магнитные и метеорологические наблюдения, ловили сетью морских животных, препарировали их для коллекций и т. д. Нагрузка почти не менялась на протяжении всего плавания, длившегося около пяти месяцев, только укладка грузов и окрасочные работы под конец требовали меньше времени, чем в первые недели. 1 июля нас перегнало единственное, если мне не изменяет память, виденное нами судно – барк «Инверклайд», направлявшийся из Глазго в Буэнос-Айрес. День был жаркий, тихий, море гладкое, словно стеклышко, и барк, шедший на всех парусах, походил, как заметил Уилсон, «на нарисованный корабль в нарисованном океане».
Два дня спустя, находясь к северу от островов Зеленого Мыса (22°28' с. ш., 23°5' з. д.), мы вошли в полосу северо-восточного пассата. Было воскресенье, на корабле производилась генеральная уборка, первая после выхода в море. За один день мы перешли из чистых прозрачных голубых вод в мутные темно-зеленые. Предполагают, что столь разительное изменение цвета моря, наблюдавшееся почти в тех же местах экспедицией на «Дисковери», вызвано огромным скоплением пелагической фауны – планктона. Планктон дрейфует по поверхности океана, в отличие от нектона, который плывет под ней. «Терра-Нова» была оснащена сетями с очень мелкими ячейками для сбора этих крохотных обитателей открытого моря вместе с водорослями – мельчайшими растительными организмами, которые служат планктону обильным кормом. Планктонные сети можно опускать на полном ходу судна, и мы не ленились брать пробы.
Пятое июля преподнесло нам неприятный сюрприз. В 10.30 утра вдруг раздался звон судового колокола, а вслед за ним команда: «Занять места по пожарной тревоге!» Два огнетушителя «Минимакс» быстро справились с огнем – он вспыхнул в лазарете от зажженной лампы, опрокинутой качкой. Вскоре о нем напоминали лишь подпаленные бумаги, сильный смрад и большие лужи на полу, но мы поняли, как опасен пожар на такой старой деревянной посудине, и с тех пор вели себя осторожнее.
В таком путешествии природа выступает в своем наиболее привлекательном обличье, а тут еще рядом был человек, как свои пять пальцев знающий китов, дельфинов, морских свиней, рыб, птиц, паразитов, планктон, радий и многое другое, что мы наблюдали в микроскоп или бинокль. Нельсон поймал португальского военного кораблика (Arethusa), проплывавшего под кормовым подзором у самого борта. Эти животные распространены очень широко, но понять, насколько они красивы, способен лишь тот, кто имел случай наблюдать, как они, только что извлеченные из морской пучины, носятся в большом стеклянном резервуаре, сверкая всеми своими красками. Португальский кораблик отчаянно пытался выбраться из резервуара и норовил ужалить каждого, кто до него дотрагивался. Уилсон его зарисовал.
С первой до последней минуты плавания изучение жизни в любых ее проявлениях увлекало всех на борту. А когда мы встали у антарктических берегов, каждого участника экспедиции интересовало все, что может существовать на окраинах этого огромного бесплодного континента. Не только офицеры львиную долю времени, свободного от обязательных служебных и научных занятий, тратили на то, что помогали зоологам вести наблюдения, но и матросы многое сделали для сбора и обработки доставленных экспедицией образцов. Некоторые, например, научились прекрасно набивать чучела птиц.
Бывало даже, что то и дело раздававшиеся восторженные крики «Кит, кит!» или «Новая птица!», «Дельфины!» вызывали у зоолога, поглощавшего в это время обед, куда меньший восторг, чем у натуралистов-любителей. Надо сказать, что благоприятные условия для наблюдений за жизнью морских птиц, китов, дельфинов и иных форм жизни в море, даже тех сравнительно малочисленных, что видны на его поверхности, складываются нечасто. Современный лайнер движется слишком стремительно, он, в отличие от «Терра-Новы», не успевает привлечь к себе живые существа, а если и привлекает, то, едва показавшись, они тут же исчезают. Тем, кто хочет изучать жизнь моря – а она ждет своих исследователей, – я бы советовал путешествовать на грузовых пароходах или, еще лучше, на парусниках.
У носа корабля постоянно резвились дельфины, словно приглашая разглядеть их как следует. Часто в поле зрения появлялись киты, иногда они даже следовали за кораблем, как и сотни морских птиц – буревестников, морских качурок, альбатросов. Офицеры с начала и до конца рейса вели специальный судовой журнал, ставший убедительным свидетельством их страстной увлеченности наблюдениями за жизнью моря. Ежечасно они заносили туда сведения о том, каких животных в каком количестве заметили, подробнейшим образом описывали их характерные приметы и особенности поведения. Будем надеяться, что лица, занятые обработкой материалов экспедиции, не обойдут вниманием эти записи, делавшиеся с таким тщанием, подчас в очень трудных погодных и навигационных условиях. Журнал был в основном детищем Пеннелла, неутомимого и точного наблюдателя, но помогали ему многие.
Примерно 7 июля мы вышли из северо-восточного пассата и попали в экваториальную штилевую полосу. В целом на погоду грех было жаловаться: до Южного Тринидада нам не досаждали ни бури, ни сильное волнение, и поскольку считается, что на старом судне без современной вентиляции в тропиках не может не быть душно, спали мы, да и вообще жили, преимущественно на палубе. Если же ночью начинался дождь – а дожди в этом районе не редкость, – между закутанными фигурами разгорался спор: что лучше – мокнуть под дождем наверху или потеть от жары внизу. И если дождь упорствовал, сонные, немного раздраженные люди с охапками пропитанных влагой спальных принадлежностей старались протиснуться по узкому трапу в кают-компанию. Между тем в такую погоду, когда нет палящего зноя, судно с толстой деревянной обшивкой сохраняет внутри приятную прохладу.
Вот от чего мы действительно страдали, так это от недостатка пресной воды. Мыться ею считалось непозволительной роскошью – разрешалось только брать один стакан для бритья. Что за беда, скажете вы, когда кругом сколько угодно морской воды? Верно, конечно, если только не приходится делать очень грязную работу. Некоторые же из наших офицеров чуть не каждый день возились с углем и могли на собственной шкуре убедиться, что никакое количество холодной морской воды, даже с так называемым морским мылом, не в состоянии смыть угольную пыль. Выход был один – войти в сговор с кочегарами и выпросить немного воды из котлов.
Поэтому, может быть, не совсем бескорыстно кое-кто из нас при прохождении тропиков добровольно вызывался в утреннюю, да и в дневную вахту подменять занемогших кочегаров. Через какое-то время каждый убеждался, что, только привыкнув и овладев приемами работы, можно выстоять смену в кочегарке. Дело в том, что на корабле не было принудительной тяги или современных вентиляционных устройств, и адское требовалось терпение, чтобы провести четыре часа у огнедышащей печи, какой становилась в тропиках кочегарка «Терра-Новы», – спасал только сильный ветер, когда он задувал в единственную вентиляционную трубу, – а труд при этом каторжный; кидать уголь в топку раз за разом – детская игра по сравнению с работой «понедельником» – увесистым инструментом, которым разбивают шлак и сгребают уголь для придания пламени определенной формы. Котлы были цилиндрические, морские, топки – двух метров в длину, метра в ширину, задняя стенка немного ниже передней. Пламя должно было иметь форму клина высотою около 23 сантиметров сзади и около 15 перед входным отверстием. Следовало поддерживать давление между отметками 70 и 80, но для этого надо было потрудиться. И мы трудились.
Выпадали, однако, и неприятные дни – при неослабной жаре дождь лил как из ведра, и все промокало насквозь и на палубе, и внизу. Зато мы запасались пресной водой. Наполняли все ведра, матросы раздевались догола и бегали по палубе или же устраивались под световым люком между лабораториями и кают-компанией и в лившейся из люка струе стирали невероятно грязную одежду. Как мы ни старались законопатить все щели, вода протекала на койки. Спать под непрекращающейся капелью было истинной мукой. Эти влажные жаркие дни раздражали больше, чем впоследствии месяцы тоже дождливой, сырой, но более прохладной погоды. Однако к чести экспедиции должен сказать, что и тогда между нами не возникло трений, хотя тесно было как сельдям в бочке.
Опишу типичный день, 12 июля (4°57' с. ш., 22°4' з. д.). После очень жаркой дождливой ночи налетает шквал – как раз когда мы завтракаем, – мы поднимаемся наверх и до 9.30 утра ставим паруса. Затем, примостившись под струйками воды на палубе, до полудня стираем, но тут ветер стихает, хотя дождь не прекращается. Убираем паруса, мокрые, тяжелые, – весьма неприятное занятие. Но вот оно позади. Принимаемся за грузы, перебрасываем уголь – и так до 7 часов вечера. После ужина с наслаждением ложимся спать.
Пятнадцатого июля (0°40' с. ш., 21°56' з. д.) пересекли экватор со всей подобающей случаю торжественностью. В 1.15 пополудни появился Нептун в лице старшины Эванса и повелел остановить судно. Его сопровождала пестрая свита, церемониальным маршем прошествовавшая на полуют, где их встретил лейтенант Эванс. Его супруга (Браунинг), врач (Пэтон), цирюльник (Читем), два полисмена и четыре медведя – двое из них Аткинсон и Отс – окружили его, а судейский (Аботт) зачитал обращение к капитану, после чего все направились к купели – наполненному водой парусу, подвешенному по правому борту на срезе полуюта.