Анна Шведова
Золотошвейка
© Анна Шведова, 2013
© Оформление. ИПА «Регистр», 2013
© Распространение. ТОО «Электронная книгарня», 2016
Глава первая. Нитки, иголки, путы и тропы
Меня зовут Кассандра Тауриг, Кэсси, я золотошвейка. Ничего удивительного, в нашем роду все женщины занимались этим ремеслом сызмальства, а семья Тауриг была единственной в городе, которая несколько поколений держала мастерскую и лавку при ней. Несмотря на то что вышивка вообще дело хлопотное, а золотое шитье еще и дорогостоящее, за долгие годы спрос на него не только не уменьшился, но и удивительно возрос, особенно сейчас, когда причудливый поворот моды требовал украшать чуть ли не каждый клочок одежды, да так, что первоначальный цвет ткани мог вообще потеряться за вышитым рисунком.
Сколько себя помню, я всегда шила. Нитки, дешевый бисер и пайетки были моими любимыми игрушками, по ним я училась различать цвета и формы, правильно подбирать цвета, вязать узлы, плести шнуры и украшать одежду. Но к вышивке золотом, или, как принято у нас называть, золотному шитью, меня допустили только в двенадцать лет. В нашем роду так принято, а традиции мы привыкли чтить.
Наша семья из старинного, хоть и не знатного рода Тауриг была вполне богата и уважаема в городе. Это объяснялось просто: шить в городе умели многие, швейных мастерских было более чем довольно, но редко кто отваживался вышивать материалами столь дорогими – золотом, серебром, жемчугом, драгоценными камнями. Любая мастерица знала: выбиться в золотошвейки не просто престижно, это, считай, было билетом в жизнь, но вот именно выбиться туда было не то что трудно, а почти невозможно. Чтобы начать свое дело, нужны были деньги, много денег, ибо то, с чем работала золотошвейка, ценилось весьма дорого. К тому же не каждая мастерица смогла бы с этим работать. Кропотливое это ремесло, золотное шитье, терпения требует, навыка, сноровки. Да и от обычной вышивки есть у него свои отличия. Во-первых, материал. Легко шить обычной тонкой нитью, шелковой или хлопковой, мягкой да шелковистой, упругой и послушной. Но золото или серебро – материал капризный, то ли тончайшей проволочкой, то ли узкой ленточкой сделанный. Сквозь ткань не всегда продернешь – порвется, можно лишь поверх крепить, да еще надо сделать так, чтобы незаметны были стежки да ровно нить лежала. Перекрутишь ленточку разок-другой – гладкость рисунка потеряешь, а порвешь – так только работы себе прибавишь. А попробуйте-ка вы справиться с канителью! Тончайшая золотая лента завита спиралью, и пришить ее к ткани можно, лишь продернув плотную льняную нить в крошечные завитки. Не хотела бы я вышивать канителью – уж больно долго да кропотливо, да к счастью нашей сестры-вышивальщицы век канители прошел. Нынче можно купить и нити чистейшего золота или серебра, закрученные вдоль прочной льняной основы, дорогие и деликатные, и дешевые, крашеные позолотой тончайшие полоски кожи или жил; и свитые, и крученые, и плоские, и волоченые, и пряденые – знай себе выбирай на всякий вкус и кошелек. Каждому рисунку да ткани только свой материал гож: на шелке золотыми шнурами или позументом картину не выложишь – не выдержит, а по грубой шерсти золотом шить – деньги зря переводить.
А во-вторых, есть у золотошвеек и свои секреты мастерства, не всякой вышивальщице ведомые. Но об этом мы умолчим, на то они и секреты. Как нить уложить, чтобы была она гладкой да ровной, как стежок потайной сделать, как узор сплошной зашить и как потом его разделать, чтобы каждая деталь заиграла, – то и есть маленькие хитрости большого уменья, без которого любой идеально подобранный рисунок станет позорищем неумехи. А уж про то, как жемчуг низать да камни самоцветные в вышивку вплетать, известно и вовсе только единицам. Много секретов у золотошвеек, как и в любом другом деле, только не все уменья идут от рук, не меньше их от сердца и ума приходит. Сможешь сердцем увидеть, как на шелке золотой цветок распустился или дождь серебряный пошел? Сможешь заранее просчитать, как будет смотреться задуманное на ткани? Вот коль сумеешь все верно сочетать: выдумку, тонкий расчет да аккуратность стежка – тогда и работа твоя будет цениться, что никакими деньгами не измерить.
И уж в этом тауригских вышивальщиц никто в городе переплюнуть не мог.
Из поколения в поколение в нашей семье так было заведено: женщины вышивали, а мужчины дело охраняли и добывали хороший материал. Искать заказчиков почти никогда не приходилось, разве что в особо голодные времена, когда людям было не до излишеств. В последнее же время дела наши шли так хорошо, что нам самим незачем было за пяльцами сидеть, разве что в охотку, поскольку могли себе позволить держать по меньшей мере пять мастериц.
В нашей мастерской не только вышивали, но и шили, однако не так часто, чтобы держать для этого отдельных портных. Заказов на золотное шитье было достаточно, чтобы заниматься только одним делом.
Еще мой прадед заключил выгодный для двух сторон договор с соседом, известным портным из рода Стоминов. Его мастерская была рядом, буквально за углом, тогда-то и устроилась их совместная работа к взаимной радости: у стоминских мастеров одежду кроят и шьют, у тауригских украшают. Выгода была обоим. Когда-то оба семейства всерьез подумывали о том, чтобы и вовсе объединиться, да не вышло: переругались и с тех пор свято чтут установленные когда-то границы между дружбой семьями и выгодой от совместной работы. Так до сих пор и бегают стоминские и тауригские приказчики туда-сюда по улице.
Настоящее золотное шитье, которым украшалась не только одежда, но и пояса, шляпки и сумочки и даже табакерки, не каждому было по карману, его мог позволить себе даже не каждый богач. Однако репутация мастерской была так безупречна, а цены так привлекательны, что заказы сыпались отовсюду, даже издалека. Время от времени нас посещал сам король Веремиз.
Когда оставалось время, мы делали вещи попроще да подешевле, почти на всякий кошелек: всегда ведь оставались нитки, не годные для хорошей работы, а на простенькое, милое украшение – вполне подходящие. Да и не рассчитывали мы только на богатого покупателя. Если надо, могли и шелком расшивать, и даже хлопком.
Может, это покажется странным, но в наше завистливое время нашу семью в городе любили и уважали, а мастерская процветала.
У нашего отца было пятеро детей: четыре девочки и мальчик. Мать мы потеряли очень рано, она умерла при последних родах десять лет назад.
Старшая дочь, красавица Натали, уравновешенная и спокойная, обладала тем чудесным характером, который делает счастливым любого мужчину. И они не заставили себя долго ждать. Едва достигнув возраста, когда девушке пора выходить замуж, предложения руки и сердца, как из короба, посыпались на нее. Но Натали была не только покладиста, но и умна, а потому не стала спешить, выбирая себе жениха по вкусу. Свадьбу сыграли всего полгода назад, и сестрица покинула нас, переехав в дом своего мужа, титулованного барона и богатого землевладельца.
Селина была второй дочерью наших родителей и отличалась редкой красотой. В отличие от старшей сестры Селина обладала неукротимым нравом и романтической натурой, весь пыл которой сполна тратила на кавалеров. Ей уже исполнился двадцать один год, и отец поторапливал ее с замужеством, разрешая сделать собственный выбор, но не оставляя слишком много времени на раздумья. Дочкин двадцать один год для отца – как красная тряпка для быка: мол, пора действовать, чтобы ненаглядная девочка в старых девах не осталась. Впрочем, это не про Селину. Это уже про меня.
За пяльцами, где могла усидеть с трудом, ветреная Селина часами придумывала разные невероятные истории о принцах, которые вот-вот заявятся в нашу лавку и, естественно, чуть ли не упадут в обморок, едва увидев ее. Но принцы почему-то не появлялись, и ей приходилось довольствоваться множеством других, менее родовитых, зато они всегда были под рукой. Поскольку Натали покинула отчий дом, вступив в права хозяйки огромного поместья, Селина оставалась старшей женщиной в семье и мастерской и на нее легла вся работа с шитьем. Нельзя сказать, чтобы это слишком радовало ее. Она была достаточно хорошей мастерицей, но при этом весьма неусидчивой, а в нашем деле без терпения никак нельзя. Из-за такой склонности своего характера сестрица предпочитала принимать и выдавать заказы, а сидеть с пяльцами – это уж когда выдастся свободная минута. Оттого и работа у нее в руках кипела, ибо не желала она заниматься ею дольше, чем выдерживало ее терпение.
Самыми младшими были близнецы Дана и Дин. Родившиеся на десять лет позже остальных детей, они стали предметом всеобщего балования. Их обожали и отец, и старшие сестры, и слуги, и соседи. Их баловали безмерно, дозволяли слишком многое и почти никогда не наказывали. Но несмотря на то, что росли они сорванцами, у них был веселый нрав и доброе сердце. Правда, одно чрезвычайно печалило отца: Дане было десять, но иглу в руки она брать категорически отказывалась. Ей явно нужно было родиться мальчишкой, ибо заводилой во всех проказах была именно она. Отец тяжело вздыхал, сетуя на отсутствие женского воспитания, и надеялся, что со временем девочка возьмется за ум.
И, наконец, я. Меня угораздило родиться средней, и это и вправду определило мою жизнь. Я ничем не отличалась. Не была ни красивой, ни уродливой, ни покладистой, ни задиристой, ни умной, ни глупой. Я была другой. Замкнутой. Жизнь мирно текла мимо меня.
Я тихо жила в своем мирке среди ниток, иголок, драгоценностей и рисунков с узорами да еще книг. Отец не жалел на нас денег, приглашая в дом именитых учителей и воспитателей, так что мы росли детьми грамотными, благовоспитанными и учтивыми. Но книги были мне милей людей, ибо только там я узнавала новое, а отец, потакая моим необычным для девушки прихотям, выписывал для меня книжные новинки даже из столицы. Я взахлеб читала и училась. Мир я познавала книжным, скорее придуманным, чем реальным, но он меня вполне устраивал. Мне повезло еще в одном. Жизнь в нашем маленьком городе, как и в других, подобных ему, определяется тем, что считают возможным или невозможным, приемлемым или нет местные законодательницы мод. Что носить, а чего не носить, кому благоволить, а кто – в опале, что дозволено обсуждать, а что под запретом, определяли несколько женщин Кермиса: госпожа Фриза, жена градоначальника, господина барона Хэммы Нортона, госпожа Маримма, вдова барона Цертен, устроительница самого популярного в городе салона, и виконтесса Дирлен, чопорная дама столь предельной строгости и лет, что ее имя просто забыли, предпочитая обращаться «госпожа виконтесса».
В чем же мне повезло? Мне как раз исполнилось пятнадцать, когда в городе появилась одна одиозная личность, по слухам сосланная из Лилиена, столицы, за слишком вольные высказывания в адрес Его Королевского Величества. Это был профессор лилиенского Университета Кикер, маленький, сухонький старичок с пушистым облаком седых волос, злым языком и неукротимым нравом и к тому же в весьма непростом положении: по какой-то причине он лишился средств к существованию и прибыл в Кермис практически без гроша в кармане. Местные матроны посчитали это даром с небес – опального профессора тут же определили лучшим учителем для своих отпрысков. Профессор, очевидно, был в слишком стесненном положении, раз согласился обучать глупых провинциальных детей, но это продлилось недолго. На уроках он бранился и всячески оскорблял нерадивых учеников, бросался книгами, громко топал ногами и даже визжал, когда слышал глупость, второй раз разъяснять урок напрочь отказывался, ссылаясь на то, что «тупые мозги и второй раз не поймут»… В общем, учитель из него оказался никудышный. Столичной знаменитости стали вежливо отказывать от места, отчего он вскоре опять оказался на мели, хотя по-прежнему пользовался популярностью в салоне госпожи Мариммы.
Тогда-то мой отец и пригласил его для двух своих младших детей – Даны и Дина, надеясь научить их уму-разуму. Но дети были еще слишком малы, и Кикер от безысходности взялся учить меня. Первый этап наших отношений был удивительно схож со всеми иными, известными мне, – швыряние книг, обзывание «тупицей», топанье ногами. Но потом мы ко всеобщему удивлению нашли общий язык. Я не обращала внимания на его брань и дурной тон, научилась задавать вопросы, ставящие его в тупик, была любознательна и целеустремленна, и он сменил гнев на милость. Кикер и вправду оказался кладезью мудрости. Он сам выбирал темы для уроков, и тогда его трудно было остановить. Он обучал меня математике, географии, философии, риторике. Он учил меня думать и пользоваться знанием.
Кикер пробыл у нас почти четыре года, пока, наконец, Его Королевское Величество не сменил гнев на милость и не позволил профессору вернуться в столицу. И пусть Кикер громогласно заявлял, что бесконечно рад покинуть это тухлое провинциальное болото, я знала, что его уроков мне будет не хватать.
Из всей семьи ближе всех была мне Селина, вечно окутанная ореолом романтических грез. Все наши разговоры, начинаясь о вечном, заканчивались насущным: о кавалерах. Она могла говорить о них часами, перебирая достоинства и недостатки каждого, сравнивая знаки внимания или, чего хуже, невнимания. Мне же перебирать было некого. Парочка юношей, случайно обративших на меня внимание, вызывали у меня отчаянную скуку и острое желание от них отделаться.
Я не была такой фантазеркой и мечтательницей, как Селина, по крайней мере, никогда не выражала свои эмоции так бурно, как она, но и я мечтала о своем счастье. А почему бы и нет? Но мои представления о нем вовсе не заключались в удачном браке. Остаться старой девой мне не грозило – через год, когда мне исполнится двадцать один год, отец наверняка подыщет мне (может быть, даже поинтересуется, нравится ли он мне) подходящего жениха, ибо с таким приданым, которое давал он всем своим дочерям, не надо иметь за душой ничего другого – ни красоты, ни шарма, но я надеялась, что до этого у меня еще есть время. Потому что я этого боялась.
Замужество никогда не прельщало меня так, как старших сестер, а встретить человека себе по нраву или – уму непостижимо! – полюбить в нашем хотя и не маленьком, но заштатном городишке, я не надеялась. Другого выбора в жизни, кроме как подчиниться воле отца, у меня не было, и это крайне угнетало. Я начинала внутренне бунтовать, ощущая, как нечто неотвратимое и заранее непобедимое загоняет меня в ловушку, запихивает в темный мешок обыденности и серости, из которого мне не выбраться. И тогда любимая работа становилась наказанием, а творчество – ремеслом. Мне хотелось все бросить и сбежать, чтобы хоть что-то изменить в своей жизни. И еще я прекрасно знала, что ничего подобного никогда не сделаю.
Каждый день, сидя в одиночестве в крохотной комнатке за шитьем, я пыталась разобраться в себе, пыталась уговорить саму себя смириться с уготованной мне судьбой, но от этого становилось только хуже. Так я и встретила свои двадцать лет. Оставался год на раздумья и свободную жизнь.
Однако очень скоро произошли события, полностью перевернувшие мою жизнь.