Приговор по делу о троцкистско-зиновьевском блоке еще не был оглашен, но в «Мясном гиганте» уже появлялись заголовки вроде такого: «Уничтожить фашистских гадов всех до единого». За неделю до митинга, посвященного открытию памятника, на комбинате прошло собрание инженерно-технических работников. В плане самокритики критиковали себя за отсутствие как раз самокритики и, как следствие, бдительности: только что в колбасном цехе была разоблачена группа вредителей, но не коллегами по работе, а сотрудниками НКВД.
«Тов. Алексеев горячо призвал инженерно-технических работников ликвидировать деляческие настроения, подняв революционную бдительность, и повседневно овладеть большевизмом»[6].
Слова об «овладении большевизмом» – это из доклада Сталина на недавнем пленуме. Доклад «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников» газета «Мясной гигант» напечатает через полторы недели после открытия памятника. Кампания критики и самокритики наберет новые обороты. На хозяйственном активе директор Алексеев покается в том, что «ездил защищать» разоблаченных НКВД вредителей из колбасного цеха. «Мне все не верилось, что люди, работающие у нас давно, могут так напакостить советскому государству. Только теперь, после решений пленума ЦК партии и указаний тов. Сталина, я понял, как, увлекаясь хозяйственными проблемами, все мы забыли о капиталистическом окружении, забыли о революционной классовой бдительности…»[7]
«Критика», «самокритика» и «бдительность» – вот ключевые слова той поры, что легко прослеживается по подшивкам хотя бы «Мясного гиганта».
Думаю, в дни процесса над троцкистско-зиновьевским блоком архитектор Троцкий (а это он спроектировал корпуса мясокомбината) ощущал себя особенно не в своей тарелке. Да и скульптор Томский, после того как застрелился уклонист Томский, «запутавшийся в своих связях с троцкистско-зиновьевским блоком», не раз пожалел, что взял такой псевдоним. Оставался бы Гришиным, не было бы вопросов.
Но довольно о грустном.
Надо рассказать о горельефах. Они столь же оптимистичны, как и произносящий речь бронзовый Киров.
Вот Киров, изображенный в момент посещения комбината в мае (по другим сведениям, в июне) 1933-го. Тогда сдавался в эксплуатацию холодильник, один из крупнейших в Европе. Насколько я понимаю, Киров подбадривает работника, осваивающего импортный компрессор «Барбиери», холодопроизводительность которого шестьсот килокалорий в час (фотографии этого аммиачного агрегата встречаются как в отраслевых газетах, так и в специальных изданиях).
На других горельефах Кирова нет. Вот рабочие – уже самостоятельно, без него – запускают котел «Лаабса». Это, по всей видимости, отделение сухой вытопки жиров, занимающее один из этажей убойно-разделочного корпуса.
Он и она. Она – с лопатой в руке. Уголь? Известно, что комбинат использовал печерский уголь (дрова шли на копчение). Скорее всего, обслуживается один из вакуумных котлов, на данном горельефе не поместившийся. Для вытопки жиров требуется тепловая энергия.
«Вдохновитель пищевой промышленности» Анастас Иванович Микоян, чьим именем назовут московский мясокомбинат, на том же XVII съезде партии позволил себе эффектное выражение: «…чудеса американской мясной техники, перенесенные на нашу Советскую почву».
Чудеса везде чудеса.
А у нас все равно чудеснее.
Июнь 2007
Дважды рожденный
Быть переплавленным, разбитым на куски, уничтоженным – удел многих памятников. Бывает и мягкий вариант репрессий – изоляция в виде заключения, скажем, в какой-нибудь сарай или гараж до лучших времен с последующей реабилитацией и возвращением на место.
Судьба этого необычна. Открытая миру жизнь на свободе (в той мере, конечно, жизнь на свободе, в какой способны знать ее памятники), внезапный убийственный приговор, заключение по частям в деревянные ящики и, наконец, после четырнадцатилетней суровой изоляции освобождение, но до странности условное – практически под домашний арест.
А можно к этому случаю применить и другую метафору – медицинскую. Долгая жизнь – внезапная клиническая смерть (длившаяся четырнадцать лет) – возвращение к жизни, реабилитация, санаторий закрытого типа…
Вторая метафора больше подходит. Как-никак речь идет о памятнике врачу.
…1859 год в Петербурге ознаменовался двумя торжествами: один за другим были открыты сразу два памятника. Один – императору, это в июне, другой – баронету, действительному тайному советнику, в декабре. Императора звали, понятно, Николай, это всем известно, а вот о баронете Я. В. Виллие сегодня знают немногие. Что на первый взгляд кажется странным. В самом деле, не на каждом шагу тогда памятники устанавливали, открытие памятника было событием чрезвычайным и говорило само за себя. Всех на то время увековеченных в бронзе можно пересчитать по пальцам – два царя, три полководца, дедушка Крылов и вот, наконец, Виллие, в данном ряду последний. Памятники этого первого ряда – все, кроме памятника Виллие, – знамениты сами по себе, и не менее чем люди, которых они прославляют. Только вот памятник Виллие, наоборот, практически неизвестен, большинство петербуржцев даже не догадывается о его существовании. И это тем более удивительно, что размеры его, мягко говоря, внушительны. Вместе с пьедесталом высота восемь метров! Чуть-чуть, но до восьмиметровой высоты ни Суворову, ни Кутузову, ни Барклаю-де-Толли прежде установленные памятники все-таки не дотягивают…
Явно не иголка в сене – как же такое можно не замечать?
А все дело в том, что нельзя простым горожанам увидеть памятник. Утаен он от внимания посторонних, почти засекречен. Ныне он находится в парке Военно-медицинской академии, попасть туда можно только через контрольно-пропускные пункты, охраняемые солдатами. То есть нельзя. Если вы, конечно, не примените военную хитрость, впрочем, чреватую последствиями…
Уроженец Шотландии, сын пастора James Vylie (а по-нашему – Яков Васильевич Виллие) поступил при Екатерине на русскую службу полковым лекарем. При Павле он уже был лейб-хирургом, а при Александре ведал всей медицинской частью империи. Он был главным медико-хирургическим инспектором, возглавлял военно-медицинский департамент военного министерства, был президентом Медико-хирургической академии. Он проводил реформы по военному ведомству. Он основал до сих пор (!) издающийся «Военно-медицинский журнал». Более пятидесяти лет он отдал медицинской службе России. У него была репутация гениального врача-администратора. Кроме того, он был автором многих трудов, главный из которых – капитальная «Полевая фармакопея».
У царя Александра, которого Виллие сопровождал во всех военных походах, были основания им гордиться – неспроста же союзные монархи на военном смотре под Парижем благодарили русского царя за помощь, оказанную Виллие раненым союзникам.
В свое время Александр I самолично придумал ему герб, весьма замысловатый (с кровавой рукой…), а во время посещения Англии испросил у принца-регента для Виллие, как английского поданного, потомственное дворянство с титулом сэр и звание баронета.
Виллие завещал свои огромные сбережения – почти полтора миллиона рублей – на развитие медицины в России, в основном на устройство клиники при Медико-хирургической академии (ей дадут имя баронета Виллие). Не желая никого вводить в расходы, о памятнике себе позаботился сам: наказал в завещании установить оный. А также отдельно – фонтан, посвященный богине здоровья Гигиее.
Скульптор Д. И. Иенсен и архитектор А. И. Штакеншнейдер нашли и тому и другому зримые образы.
9 декабря, в день шестьдесят девятой годовщины поступления Виллие на русскую медицинскую службу, памятник торжественно был открыт. Ординарный профессор Я. А. Чистович, произнесший тогда пространную речь, написал о том торжестве целую книгу.
Виллие, обладавший богатырским здоровьем и, по слухам, никогда не болевший, тихо покинул этот мир, едва не дотянув до девяноста. Тот же срок на одном месте – у парадного фасада академии – счастливо отстоял памятник. Академия за это время сменила название и снискала еще большую славу. Ни при царе, ни при Советах памятник, казалось, никому не мешал. Возвышался бы он до сих пор у парадного входа, доступный взорам публики, если бы не случилось однажды уж совсем непредвиденное – борьба с космополитами.
Памятник ее не перенес.
Интересно сравнивать сказанное о Виллие в 1859 году с тем, что писала в 1948-м «Ленинградская правда». Например, на открытии монумента профессор Чистович горячо говорил: «Он весьма скоро, и с искреннею вполне патриотической радостью, увидел плоды своей задушевной мысли: создать в России русскую медицинскую академию; действительно, едва прошло пятнадцать лет со времени вступления его в управление академиею, как между членами конференции ея не было уже ни одного иностранца»[8]. А вот «Ленинградская правда», 1948-й: «Яркий оруженосец внешней политики Великобритании, направленной против русского народа, всю жизнь преследовавший русских врачей, Виллие тормозил развитие нашей национальной медицины»[9].
В этой статье, смачно названной «Против раболепия перед иностранщиной в истории русской медицины», Яков Васильевич обвинялся во всех смертных грехах: был, дескать, он и плагиатором, и обскурантистом, и вредителем, и, конечно же, английским шпионом.
Он бы мог быть и вдохновителем врачей-отравителей, дело о которых будет затеяно через четыре года после публикации «Против раболепия…», ведь еще в екатерининские времена, будучи полковым лекарем, молодой Виллие экспериментировал с мышьяком, изобретая средство от блуждающей лихорадки. Тут бы и потянуться «мышьячному следу» от английского шпиона из восемнадцатого века в век двадцатый, но до этого можно дойти лишь моим изощренным умом, идеологи тех «дел» так глубоко в историю, к счастью, не вглядывались.
Проблема репутации легендарного врача обсуждалась на совещании, организованном руководством Военно-медицинского музея; подробностей не знаю, но известно, что, к чести военных медиков и историков, выступавшие в большинстве своем опровергали обвинения, напечатанные в «Ленинградской правде». Хочется думать, что именно поэтому памятник был не уничтожен, а всего лишь изъят. Разъят – упакован – убран. Перед фасадом академии ему, по-видимому, уже никогда не быть – сюда в 1996 году с Большого Сампсониевского проспекта переместился фонтан «Гигиея», тот самый, созданный на деньги Виллие.
Многолетняя несвобода – или, как посмотреть, клиническая смерть памятника – закончилась в конце хрущевской оттепели, в 1964 году, как тому и положено быть, реабилитацией (в обоих причем смыслах: юридическом и медицинском). Памятник вновь был собран и теперь уже перенесен во внутренний парк академии. Общение с посторонними ему запрещено (мягче сказать, противопоказано). Парк почти безлюдный, если кто и пройдет стороной, считай, свой – всяко по военно-медицинскому ведомству. Под сенью деревьев, на высоченном постаменте Якову Васильевичу предписано отдыхать, но какой же тут отдых, когда у тебя в одной руке карандаш, а в другой – свиток?.. Сам Я. В., надо заметить, сидит на уступе скалы… Облачен в парадную военно-медицинскую форму – полную, с орденами… Со шпагой… У ног его книга… Книга – настолько толстая, что твердо стоит обрезом вниз, – это та самая фармакопея. И судя по толщине – четвертое издание (1848), восьмисотстраничное… (На латинском языке, между прочим.)
Герб, хоть и бронзовый, сохранился почти целиком… А вот два других барельефа закономерно исчезли… Увы, изображения конференции академии под председательством Виллие «по назначению его президентом» уже никто не увидит из смертных, равно как и эпизода войны с Бонапартом, когда легендарный врач, «подающий пособие раненым на поле брани», изображен вместе с «питомцами сей академии» (Чистович).
Тихо тут. Отходить не хочется. Хочется рассматривать гранитных кариатид в образе богинь здоровья… На гербе найти «кровавую руку»… Сосчитать ордена…
Высота пьедестала все-таки не лишена известного смысла. Там ему наверху, конечно, спокойней. Там его не достать.
Июль 2007
P. S. (Август 2009)
Однако ж нет, история продолжается. Завтра эта книга уйдет в типографию вторым изданием, а тут такие события! Объявлено о находке плиты с одним из утраченных горельефов. В новостях сообщили, что «двое истинных петербуржцев» (предприниматель и реставратор) перекупили ее у какого-то подозрительного субъекта возле пункта скупки цветных металлов и даже своими силами отреставрировали. Теперь говорят о возможности переноса памятника на прежнее место. Ну уж это, думаю, вряд ли… Впрочем, ничему не удивлюсь. Поживем – увидим.
P. S. (Февраль 2020)
В жизни памятника особых изменений нет. На прежнее место монумент не перенесли, и очень я сомневаюсь, что это возможно. Плита с рельефом на тему первой конференции Медико-хирургической академии передана еще в августе 2009-го Музею городской скульптуры. Рельеф «Якоб Виллие с русскими врачами оказывает помощь раненым на поле боя», утраченный в 2000 году, до сих пор не найден. Не могу не добавить, что ситуация с обретением части памятника удивительно напоминает сюжетную коллизию «документальной поэмы» Геннадия Григорьева «Доска» (впервые опубликованной в 2002-м). Персонажи поэмы покупают у бомжа бронзовую мемориальную доску с места дуэли Пушкина (скульптор Г. Д. Гликман) и передают ее в Музей городской скульптуры; подлинный акт о приемке приводится в книжном издании поэмы.
В этом городе случаются невероятные совпадения. Вполне допускаю, что пропавший рельеф будет когда-нибудь найден.
Пирогов на месте мертвецкой
Каждое утро со стороны заднего двора доносился лай собак. Там, за кирпичной стеной, – Военно-медицинская академия, в прошлом Обуховская больница. Собаки лаяли до начала девяностых, потом опыты над ними, по-видимому, прекратились (все в нашем доме считали, что собаки подопытные) – теперь на заднем дворе всегда тихо. По той кирпичной стене в тридцать третьем году вместе с другими трудновоспитуемыми полюбил залезать на крыши подсобных строений мой будущий отец, местом тайных собраний был определен чердак с сеном, и, согласно легенде, как-то раз госпитальный конюх носился по крышам с кнутом, пытаясь поймать хотя бы одного пришельца. В дом, в котором я живу, мой дед вместе с семьей переехал еще в тридцать втором, так что эти места овеяны семейными преданиями. А недавно встретил я у нас во дворе знакомого поэта N., лет пятнадцать назад вернувшегося из Америки. Он, оказывается, устроился здесь чернорабочим. На нем была роба, он куда-то тащил мешок со строительным мусором. В проходном дворе у него есть каптерка, и примыкает она все к той же стене, из-за которой когда-то слышался собачий лай. А напротив стены, в доме по другую сторону узкого прохода, разместилась пекарня, где уже несколько лет пекут пирожные и торты. Ни поэт из каптерки, ни кулинары в фартуках даже не догадываются, по соседству с чем они работают. Сразу за стеной, в пяти метрах от них, не просто госпиталь (что госпиталь, это известно всем) – сразу за стеной морг.