Из записей в дневнике Охоцкого узнаем, что зимой на Масленицу был ежедневно если не биргербал, так пикник, а если не пикник, то редут. И везде полно, везде людно, везде молодежь по пару раз с места на место перебегала.
Кроме товарищеских сборищ хватало и публичных зрелищ, так как был театр польский Богуславского и немецкий Буллы, которые представляли драму, комедию, оперу, балет и пантомиму.
«К касино Гехта прибывают экипажи, – описывал очевидец, – из них высаживаются пани и панове, блестящие золотом и украшениями. Пышные тяжелые кареты слепят глаза серебряными и золочеными украшениями, рядом с ними фыркают замечательные лошади и крутится служба в ливреях с галунами. Лакеи одеты на французский манер в чулки и напудренные парики, пажи в гишпанских костюмах, гонцы в черных фуражках с кистями из страусовых перьев, ездовые лакеи в плащах с серебряными петлицами и в островерхих шапках, чудно одетые гайдуки с косичками и пейсами на висках, в широкополых шляпах, обтягивающих униформах и черных сапожках. Словом, множество различного народу бегает, суетится, расчищая дорогу для своих панов».
В театре Скарбко, который львовяне назвали «Палас Рояль», планировалось открыть магазины, отель, рестораны, кондитерские. Но не учтено было то, что театр находился в пределах еврейского участка, и это нарушило все планы. Уже первая кофейня, которая здесь открылась, обанкротилась через десять месяцев. Последующие попытки возродить какое-либо другое заведение также не увенчались успехом.
В 1845 г. на Высоком Замке была построена кофейня и искусственная пещера, которую охраняли два льва. Эти львы стояли когда-то у старой ратуши. Кофейня на Высоком Замке удостоилась высокого гостя. 21 июня 1855 года во время своего второго посещения Высокого Замка (впервые это произошло 19 октября 1851 года) император Франц-Иосиф в сопровождении эрцгерцога Людвика и многочисленной свиты пожаловал сюда по приглашению городских властей. Но кофе император не пил. Попивая чай, он мечтательно любовался праздничной иллюминацией и фейерверками в свою честь.
Между тем в кофейнях публика не только отдыхала. В 1848 г. «Gazeta Lwowska» поместила такое распоряжение главнокомандующего вооруженных сил в Галичине генерала Гаммерштайна: «Дошло до моего сведения, что многие жители Львова позволяют себе в кнайпах, кофейнях и других публичных местах вести дерзкие и возмутительные разговоры об австрийском правительстве, учитывая осадное положение в городе…» Таких лиц он велел задерживать.
Напротив старого театра был ресторан «Под стрелком», который облюбовали студенты университета. Перед полуднем часто случалось, что студенты слишком увлекались игрой в бильярд, и тогда спасал их коллега. Он влетал запыхавшийся с вестью, что профессор уже читает каталог. И студентов сразу как ветром сдувало – все спешили вовремя откликнуться на выкрикивание своей фамилии.
Немецкий путешественник Иоганн Коль в 1841 году удивлялся большому количеству кофеен и кондитерских, существовавших в Львове:
«Даже мелкому польскому городку хватает кофеен, кондитерских, бильярдных комнат, винных погребов и т. д., поскольку в Польше везде достаточно бездельников, шалопаев и повесничающих весельчаков. Во Львове кофейни лучше и элегантнее, чем в Дрездене и некоторых других городах такой же величины. Лучшей является кофейня Вольфа на Рынке. Она имеет целый ряд хороших комнат, которые мы почти в любое время дня видели такими наполненными поляками и австрийцами, будто во Львове собрался переполненный рейхстаг. В центре одной из комнат сидела на троне по австрийским обычаям хозяйка кофейни, окруженная, словно аптекарь, банками с сахаром, чайниками и кофейниками, чашками и стаканами. Здесь есть три вида кофе, «белый», «коричневый» и «черный», к которым добавляют молоко в трех разных пропорциях. Игра в шахматы, доска для игры в шашки, бильярд и трубка составляют здесь главное развлечение. Но и в потайных комнатах также играют в азартные игры».
А еще он отметил определенную особенность ЛЬВОВСКИХ кнайп. Несмотря на то, что там сидела публика, одетая на французский или немецкий манер, на вывесках кнайп обычно красовались шляхтичи в кафтанах и с чашечкой кофе в правой руке.
Другая особенность львовских кофеен та, что владельцы пытались наперегонки окрестить свои заведения какими-то очень помпезными названиями – если не «Империал», то «Рояль» или «Гранд». Между тем среди нескольких сотен парижских кофеен, которые обычно располагались на конечной остановке трамвая или автобуса, встречались очень скромные: «Под автобусом», «Под трамваем» или «Cafe du Metro». Другие тоже не отличались особой фантазией – «Кофейня гениев» или «Кофейня под котом, ловящим рыбу», или еще так: «Все идет прекрасно», «Почему бы и нет?», «На минутку». И если в Париже кофейня могла называться «Cafe du Paris», а в Вене – «Kaffee zur Stadt Wien», то в Львове ни одна кнайпа не называлась «Львовская» – ибо это звучало бы уже не с таким размахом. И если уж должен был присутствовать в названии какой-нибудь город, то, по крайней мере, Варшава или Вена, а еще лучше – Рим или Палермо.
И когда в 1894 году проходила Выставка Краёва, то на территории Стрыйского парка открылось множество больших и маленьких ресторанчиков с претенциозными названиями. Особым успехом на выставке пользовался небольшой, но изысканный павильон под названием «Французский ресторан», потому что каждая выставка, в какой бы части мира она ни проходила, должна была иметь свой французский ресторан, где местные кулинары устраивали настоящие демонстрации кулинарного искусства. Эти обеды, которые подавались прекрасной летней порой на открытой веранде под игру военного оркестра и с видом на разноцветно подсвеченные фонтаны, производили незабываемое впечатление.
Русский писатель Николай Лесков, побывав во Львове в 1862 г., писал: «Кофейни здесь очень хорошие и постоянно полные народом. В кофейнях назначаются свидания.
– В какой вы будете кофейне в 4:00? – спросил меня знакомый. Вопрос этот звучал так, будто каждый человек в 4:00 непременно должен попасть в какую-нибудь кофейню. В «Венской» кофейне я был свидетелем ожесточенного спора между одним поляком и русином: они доказывали друг другу свои народные права и спорили о мерах противодействия немцам. Рядом с нами со всех сторон сидели люди, а в двух шагах играли на бильярде австрийские офицеры, и никто не обращал внимания на спор двух дипломатов».
Российский чиновник Г. Воробьев в конце XIX века писал: «Львов уже совсем проснулся. Магазины открыты. В кофейнях полным-полно публики. Львовские кофейни устроены на венский манер: масса газет и журналов, столики для игры в карты и домино, расторопная прислуга. Нынче в большой моде кафе Шнейдера на Академической улице. В кофейнях режутся в карты и в домино, читают газеты, говорят о политике и общественных делах, спорят, и все это – тихо, мирно».
Однако украинцы в 1860-х годах еще не так часто заходили в кофейни. «Наши граждане жили вообще весьма экономно, – вспоминал Александр Барвинский, – и не заполняли кофеен и гостиниц, как это, к сожалению, бывает в нынешние времена, а разве что порой в воскресенья и праздники позволяли себе зайти пополудни в кофейню, или в хороший ресторан. Тогдашняя молодежь академическая питалась, как правило, в частных ресторанах или у знаменитого Томаша, имевшего ресторан на ул. Батория напротив уголовного суда, и за 27 крон подававшего подливку, кусок мяса и мучное блюдо». Пиво студенты употребляли редко. «Разве что в какую-нибудь годовщину кто-то выпивал стакан львовского пива или рюмку вина», – добавил А. Барвинский.
Однако уже в 1880-х годах украинцы стали чаще посещать кофейни, учитывая, что там появилась уйма журналов.
А. Барвинский, побывав в 1885 г. в Киеве, вспоминал: «После обеда захотелось мне зайти в какую-то кофейню. Я узнал, что на Крещатике есть кофейня, которую держал какой-то русский немец. Однако я не застал здесь того, чего ожидал в таком людном городе, на главной улице, где сосредотачивается все движение торговое в больших объемах.
Две небольшие комнаты, несколько десятков дневников огромного формата, свернутых на длинных валках, и двое всего-навсего людей, сидевших порознь, зачитавшись журналами – вот и всё, что я увидел в так громко названной Венской кофейне. После мне растолковали это необычное для меня явление. В Киеве нет совсем такого обычая, как во Львове и Кракове, а уже тем более в Вене, чтобы люди собирались в публичных локалях, кофейнях или пивных провести вместе немного времени, поговорить друг с другом; прочитать журналы, сыграть в шахматы, и прочее. Как у нас беседы в касино, так там бывают клубы, а впрочем, все сужается к своему семейному кружку. Да и в клубы мало кто заходит, ведь человек, который не ходит по кондитерским, кофейням и клубам, может жить себе беспечно, значит, он семейный, следовательно, «благонадежный» человек».
Кофейни начала XX века
Львов в свои лучшие времена пил как проклятый.
Духовенство обращалось к верующим, пресса морализировала, многочисленные общества распространяли с неиссякаемой энергией культ трезвости, а тем временем в городе непрестанно росло количество кнайп, заведений с завтраками и разного рода «байзлей».
В начале века одна из газет сообщала: «Что съедает и выпивает Львов? Наш город с более чем 180 000 душ населения не пашет, не сеет, а потребляет лишь то, что в город довезут. А поскольку городские акцизники стерегут рогатки и все дорожки возле города не хуже, чем черти ад, то статистика, оповещенная магистратом, должна быть точной. Возьмите последний ноябрь, в котором доставлено во Львов 8600 литров рома и ликеров, 127 000 литров водки, 113 200 литров вина, 491 300 литров пива, 26 600 литров меда. Кого жег алкоголь, мог их тушить уксусом и водой. Очевидно, что гораздо больше Львов ел, чем пил. Так, рогатого скота взрослого съедено 1657 штук, телят – 5271, овец – 463, безрогого (свиней. – Ю. В.) – 5875. Кроме того – 36 697 уток и гусей, 70115 кур и голубей, 1 дикий кабан, 128 серн, 140000 кг рыбы, 1 293 000 кг свежих овощей».
Для сравнения приведу цифры за 1843 г.: «Ромы, арака, эссенция пунша, росолисов, ликеров, спирта, оковитой и водки привезено 1120 литров. Кроме того, львовяне за этот год выпили вина 5100 ведер, пива – 35 860 бочек и 453 600 литров меда. Волов, коров, овец, свиней забито 61 983 штуки, кроме того, привезено мяса и копченостей 2300 центнеров, птицы съедено 392 250 штук, рыбы – 4600 центнеров, зерна разного и бобовых – 318 505 центнеров. А еще свыше 5000 штук дичи, более 10 тысяч штук дикой птицы – фазанов, глухарей, тетеревов, куропаток, рябчиков, уток, голубей, вальдшнепов, дичи, бекасов, водяных кур, дроздов и перепелок.
Овощей и яровых ушло 13 000 центнеров, фруктов – 35 800 ц, повидла – 1850 ц, жиров разных – 8555 ц, сыра – 7100 ц, молока – 456 000 литров и 135 000 кип (мера, 60 штук) яиц».
Но это еще не всё, ведь эти цифры не охватывают того, что производил сам Львов в пределах рогаток.
Именно в это время, по описанию Михаила Яцкова, через каждых десять шагов была если не корчма, то костел. «Есть где пить и Бога хвалить. По дороге сновали воры, девушки, воины, панны и дамы в плантаторских шляпах с грудью, на офицерский манер, колесом. За ними оглядывались паны и ощупывали лакомо глазами».
«Золотым веком» львовских кофеен было первое десятилетие XX в., когда появляется большое количество новых заведений и происходит реконструкция старых. Справочник 1906 г. насчитывает во Львове 25 кофеен, а в 1911-м их уже 46. Большинство из них имело свое собственное, неповторимое лицо и свой стиль, но в начале века еще считались шиком, который могли себе позволить далеко не все. Кофейни в те времена служили скорее людям интереса, приезжим, сферам высших чиновников, актерам, журналистам. Значительную часть завсегдатаев кофеен составляли эмериты (пенсионеры), которые могли не считаться с расходами. Собирались они там на «маленький черный» и для чтения газет.
«У галичан имеются кофейни, – писал Михайло Драгоманов, – куда почти каждый заходит ежедневно, и касино (клубы). И в одних и в других газеты почти исключительно австрийские, в которых галичанин пробегает телеграммы и смотрит карикатуры и анекдоты».
Вот как описал в своем воображении атмосферу кофеен начала XX ст. Юрий Тыс: «Важно идет Александр Барвинский, в длинном до колен «шлюсроке» и с палочкой в руке. Называли ее тогда «леской». Без нее не решился бы выйти на улицу никакой уважающий себя гражданин императорско-королевской монархии. От Театинской улицы подходил к кофейне в черной одежде и в цилиндре Кость Левицкий, посол в Вену, парламентарий и политик. К нему присоединялся Мыкола Заячкивский, меценат литераторов и поэтов. Барвинский – это тот, что заявил Пантелеймону Кулишу на письмо, писанное на московском языке: «Отвечу вам, когда будете писать на украинском языке!» Кость Левицкий – это тот, который, будучи арестован большевиками в 1939 году, восклицал: «А я протестую!» Мыкола Заячкивский, имевший наибольшую бороду в целом Львове, безвредно соревновался с Костем Левицким за то, у кого из них сильнее голова. И все же оба дожили до восемьдесяти и больше.
Иван Франко, засев за столиком, оборонял подавляющую в те времена проблему, которая разъединяла приятелей и вызвала вражду и горячие дискуссии. Это был вопрос, писать нам «ся» с глаголом вместе или отдельно. Франко упрекали, что он пренебрегает традицией, когда отстаивает мысль, чтобы писать «ся» вместе. Рассказывали во Львове, что во время пиршества на одном «приходстве» в разгаре такой дискуссии отец декан схватил миску с пирогами и высыпал их на поэта. Несколько раз в течение года посещал львовские кофейни приезжий из провинции или из Вены посол и адвокат Теофил Окуневский. В 1897 году украинские парламентарии вместе с польскими преподнесли императору обращение, в котором заявили польско-украинское согласие. Подписали все послы за исключением Окуневского.
– Украинский народ сделал другое обращение! – заявил Окуневский.
Он послал к императору требование разделить Галичину на украинскую и польскую. Предтеча бандеровцев. На собраниях уже тогда говорил коротко, согласно своим аргументам: мужик предпочитает длинную колбасу длинной проповеди.
Бывали в кофейнях люди большого формата и люди малые, и те же снобы, которые хотели посидеть рядом с теми выдающимися, чтобы после рассказывать, в каком это обществе они бывают. Были деятели и «пискачи», с которыми никакого дела не сделаете. О таких говорил посол барон Василько: «ман кап зинген, ман кан танцен, абер нихт миф ден засранцен».
«В сумерках кофеен и впрямь живут целые группы людей, которые создают характерную и специфическую среду, жаждущую дыхания Европы, которое веет с газетных страниц, жаждущую сплетен большого города, а прежде всего яркой жизни на волнах дрожащего света, в арабесках дыма, среди перекличек официантов», – писал в 1910 году один из первых воспевателей быта кофеен Франц Яворский.
Однако сам он к завсегдатаям кнайп не принадлежал. Свидетельствует об этом его удивление: «Знаю одного журналиста, который с гордостью рассказывает, что лучшие свои статьи создал в кофейне». Это вызвало насмешки другого автора, еврейского журналиста Йозефа Майена: «Боже мой! Знаю одного журналиста, который считает, что никогда в жизни не написал еще ни одной статьи вне кофейни. Но не рассказываю об этом налево и направо только потому, что считаю этот факт самым естественным в мире. Этот журналист – это я. И при написании этих слов сижу, ясно, за столиком кофейни, оглядываюсь вокруг, грызу перо и леплю фразы».