Завершая тему В. В. Кухарчика, нужно сказать, что он действительно 27 февраля 1950 года был осужден судом по статье 109 УК – «злоупотребление служебным положением». После проверки многочисленных анонимок, где Кухарчику приписывали наличие двух квартир в Ленинграде, покупку дачи на украденные деньги, двоеженство и потерю политической бдительности (устроил на работу в институт племянника, который ранее находился на оккупированной территории и, по некоторым данным, служил у немцев) и ещё множество всего, в приговоре остались только два эпизода: с плиткой и с нарушением финансово-штатной дисциплины. При этом в последнем случае речь шла не о хищениях, а о получении зарплаты работниками института за временное, но реальное исполнение обязанностей по вакантным должностям в других подразделениях организации, то есть совместительство. Это директор объяснил служебной необходимостью, но суд не услышал его аргументов. Тем не менее судьи всё-таки не нашли оснований для вынесения сурового приговора. За все свои «прегрешения» Викентий Васильевич был приговорен всего лишь к исправительно-трудовым работам сроком на 1 год с отбыванием наказания по месту работы с вычетом 25 % от суммы зарплаты. То есть, несмотря на показания Маринеско, «ворюга-директор» в реальную тюрьму так и не сел, а перешел на работу в другой медицинский институт на должность рядового врача-хирурга.
Примечательно, что такой мягкий приговор состоялся несмотря на фактическую травлю Викентия Васильевича, развернутую «обновленным» руководством Смольнинского райкома ВКП(б). Не добившись исключения Кухарчика из партии первичной партийной организацией, райком 16 декабря 1949 года сам исключил его с формулировкой «за антигосударственную практику, притупление политической бдительности, за аморальное поведение в быту». Можно лишь удивляться тому, как человек с такими обвинениями в те годы вообще мог оставаться на свободе. Ответ прост – все эти ярлыки вешались не после, а за два месяца до суда. Фактически же суд не поддержал мнение райкома, найдя в действиях Кухарчика лишь злоупотребление служебным положением. Во многом именно благодаря этому Викентию Васильевичу удалось найти правду в Ленинградском горкоме ВКП(б). Его решением от 17 апреля 1950 года исключение из партии было заменено на строгий выговор с занесением в учетную карточку «за политическую беспечность и нарушение штатно-финансовой дисциплины».
Зачем мы так подробно описали злоключения В. В. Кухарчика, который не является героем нашего исследования? Помимо выполнения основной цели – показать, кто был кем в конфликте между директором ЛИПК и его завхозом, мы хотели продемонстрировать такую важную особенность того времени, как крайнюю строгость в оценке любых нарушений закона со стороны судов и партийных организаций, а также вынесение достаточно суровых приговоров по некоторым делам, за которые в наше время можно опасаться, разве что, административных штрафов. Именно через эту призму следует рассматривать и «дело Маринеско», развивавшееся практически параллельно с «делом Кухарчика».
В начале представим слово А. А. Крону: «К. долго искал случая избавиться от Маринеско. Это было совсем не просто, в коллективе института Александру Ивановичу доверяли. Уважали за деловитость и внимание к нуждам сотрудников. На этом К. и подловил Маринеско. Была устроена провокация.
На дворе института лежали списанные за ненадобностью несколько тонн торфяных брикетов. Вместо свалки Маринеско, заручившись устным разрешением директора, развез эти брикеты по домам наиболее низкооплачиваемых сотрудников в виде предпраздничного подарка. (Напомню: время было послевоенное, Ленинград ещё не полностью оправился от блокады, подарок пришелся кстати.) А затем директор быстрехонько отрекся от данного им разрешения, позвонил в ОБХСС, и Маринеско оказался расхитителем социалистической собственности»[23].
Благодаря популярности повести «Капитан дальнего плавания» эта версия событий нашла широкую известность, но, как оказывается, она была не единственной в арсенале Александра Ивановича. Другую можно прочесть в выписке из протокола партсобрания ЛИПК от 27 декабря 1952 года (док. № 7.15) и объяснительной записке Маринеско в бюро райкома КПСС Смольнинского района г. Ленинград от 31 января 1953 года (док. № 7.16). Несмотря на некоторые шероховатости и противоречия – на партсобрании Маринеско отвечал на вопросы своих бывших сослуживцев, врать которым не имело смысла, а объяснительную писал людям, знавшим его только по бумагам – выстраивается следующая картина:
В мае 1949 года. Маринеско забрал из института себе домой одну из кроватей для личного использования. Он утверждал, что планировал использовать кровать лишь временно, но что такое человеческая жизнь по сравнению с вечностью?! В конце октября за кроватью последовали две тонны торфбрикета на сумму 286 рублей. Утверждение о том, что две тонны торфбрикета были списаны за ненадобностью с учетом того, что наступала зима, звучит также убедительно, как звучало бы заявление о списании за ненадобностью двух ящиков водки перед новогодними праздниками. На самом деле (док. № 7.16) торф списан не был и являлся институтским имуществом, за которое Маринеско пообещал внести деньги в кассу в соответствии с его государственной стоимостью. Смысл этого маневра вполне понятен: розничная цена брикетов на «толкучке» в холодное время года превышала государственную, и даже при условии внесения денег в кассу по официальным расценкам, можно было остаться с вполне приличным «наваром». Таким образом, ни о каких подарках низкооплачиваемым сотрудникам (в некоторых современных писаниях – семьям фронтовиков) речи не шло.
Но и этого вошедшему во вкус завхозу показалось мало. Маринеско имел поручение директора о подготовке зданий института к зиме. В качестве утеплителя планировалось использовать 240 кг конского волоса из списанных матрасов. Удивительным образом весь этот конский волос оказался на приемном пункте Утильсырья, где он был продан за 200 рублей. Если по обоим первым эпизодам Маринеско утверждал, что имел на эти действия устное разрешение директора, то врать про конский волос смысла не было, поскольку директор знал, чем именно планируется утеплять здания и разрешить его продажу никак не мог. В отношении судьбы вырученных денег между объяснительной в райком и протоколом партсобрания ЛИПК есть разница. На партсобрании Маринеско честно признался, что прогулял их за ноябрьские праздники, но в объяснительной написал, что деньги не расходовал, а не смог сдать их в кассу 6 ноября, поскольку та была закрыта. В таком случае логично было бы предположить, что Маринеско поспешит внести эти деньги в первый же рабочий день после праздников – 9 ноября, но этого не произошло. Как оказалось, Александр Иванович заболел – видимо, нелегко далось ему освоение суммы, вырученной в Утильсырье. Не вышел он на работу и 10 ноября. Больше Кухарчик ждать не стал, и уже во второй половине дня подписал приказ об отстранении Маринеско от работы с 11 ноября «за использование служебного положения в личных корыстных целях, невыход на работу 9 и 10.11.49 г. и не подготовку здания к зиме», а также о передаче его дела в следственные органы (док. № 7.10). Возможно, кому-то такое решение директора ЛИПК покажется излишне поспешным и недостаточно оправданным, но давайте зададимся вопросом: а стали бы вы на месте Викентия Васильевича покрывать своего вороватого заместителя, если бы сами находились под следствием, а этот зам, к тому же, давал показания против вас? Вероятно, нужно обладать всепрощенчеством Христа, чтобы в подобной ситуации удержаться от соблазна воздать по справедливости человеку, пытавшемуся тебя подставить под уголовную статью, и вообще поступиться своими интересами и интересами возглавляемой тобой организации.
Следователи, занимавшиеся делом ЛИПК, должно быть, обрадовались новой возможности получить компромат на Кухарчика и его окружение. Согласно объяснительной, сразу же по выходу на работу, то есть в пятницу 11 ноября, Маринеско был арестован и задержан на трое суток, в течение которых на его квартире был произведен обыск. Там следователи обнаружили кровать и две тонны брикетов (!). Затем Александр Иванович был выпущен до суда под подписку о невыезде. В институте переливания крови он более не работал, но все ещё оставался членом его партийной организации, чем не преминул вскоре воспользоваться.
28 ноября 1949 года состоялось партийное собрание коммунистов ЛИПК[24], где вторым вопросом повестки дня стояло обсуждение решений октябрьского пленума городского комитета ВКП(б). В данном случае речь шла не об отвлеченных темах вроде построения коммунизма, а о вполне конкретных делах – новое, по результатам чистки 1949 года, руководство горкома информировало рядовых коммунистов города о «страшных прегрешениях» предыдущих руководителей Ленинграда. Как и в годы недавней «перестройки» это стимулировало рядовых членов партии к поднятию злободневных вопросов и критике местного руководства. Нечто подобное произошло и на партсобрании ЛИПК. После оглашения решений пленума директору стали поступать вопросы с мест, одним из которых был: «Почему не были приняты соответствующие меры тогда, когда были выявлены пьянки у т. Маринеско?» Ещё раньше, чем на него ответил Кухарчик, слово взял сам Александр Иванович, попытавшийся перехватить инициативу: «Смена завхозов происходит из-за того, что работать в институте невозможно. Директор абсолютно не помогает в работе, дает разрешение на работы, а потом отказывается от них. Зачем это? Это для того, чтобы убрать меня с работы. Если я брал себе из института кровать во временное пользование, то директор облицевал себе кухню институтскими плитками. И делал многое другое, о чём я могу рассказать. Я болел 2 дня, бюллетень не брал, но директор тоже никогда, когда болеет, бюллетеня не берет. Мне приписали прогул. Почему меня делают преступником? Разве так поступают с советским гражданином и членом партии?»
После того как прозвучал ещё ряд критических выступлений в адрес директора, ответное слово взял сам Кухарчик. Он снова отверг большинство предъявлявшихся ему обвинений, которые большей частью повторяли содержание анонимок, а по поводу Маринеско ограничился лишь одной короткой фразой: «т. Маринеско неплохой работник, но сорвался на пьянке». Это вызвало у Александра Ивановича настоящий взрыв эмоций: «Директор двуличен, обманывает собрание, говоря что я неплохой работник, а аттестацию в следственные органы дал мне следующую – пьяница и ничего не делает. Кухарчик нахал и мерзавец! Он подделал мою подпись на ремонт [в институтской мастерской] 4-х [собственных] кроватей, но я его разоблачил. Я знаю ещё многое и о делах до моего поступления в институт!» Последнее косвенно указывает на дружбу Маринеско с анонимщиками или, по крайней мере, на то, что он верил в сообщавшиеся ими факты. Не приходится сомневаться в том, что все возможные и невозможные грехи Кухарчика были сообщены им следствию, но, как мы уже знаем, это не привело к появлению новых пунктов обвинения против директора.
Читая все эти документы, невольно поражаешься уверенности Маринеско в собственной правоте и непризнанию им вины за собственные проступки, даже такие очевидные, как хищение того же конского волоса и прогулы по причине «болезни» известного свойства. Позже, в местах «не столь отдаленных», наш герой, видимо, имел возможность поразмыслить над своим поведением и стал высказываться о нём в иных интонациях. Так, например, в своей объяснительной, написанной в Смольнинский райком КПСС в январе 1953 года (док. № 7.16) Александр Иванович писал: «Честно говоря, считаю, что приговор по моему делу был строг, но это послужило мне хорошим уроком в жизни. Моя прежняя деятельность до института была связана с морем, где я чувствовал себя немного “героем”, имея ряд военных успехов и наград за участие в Отечественной войне. Конечно, я никогда не расхищал государственную собственность, если в институте и попал под суд, то виной этому послужила моя халатность, незнание дела и даже некоторая легкомысленность, которая сквозила в моём поведении и отношение к делу». И далее: «…всё то, что мне пришлось пережить за последнее время, позволило мне подвергнуть все свои проступки резкой критике, осудить себя и выбросить весь “мусор” за борт». Впрочем, возможно и эти признания были не искренни, поскольку в 1960–1962 гг. во время общения с А. А. Кроном Александр Иванович высказывался об этом в совершенно ином ключе. Мы же считаем, что настоящий сборник содержит достаточное количество документов, чтобы любой читатель сделал самостоятельный вывод о том, кто был прав, а кто нет в конфликте между Маринеско и Кухарчиком, кто кого подставил, кто пострадал незаслуженно, а кто был наказан пусть и сурово, но за реальные нарушения закона.
Суд над Маринеско состоялся 14 декабря 1949 года. О том, как он проходил, доводилось читать немало легенд в различных публикациях последних лет, посвященных «подводнику № 1». Например, такую: «В суде А. И. Маринеско говорил судьям, что принес старую кровать в свою коммунальную квартиру на время, потому что ему, его новой супруге, грудному ребенку и теще не на чем было спать. И прокурор, бывший фронтовик, поверил. Убедившись, что дело не стоит выеденного яйца, отказался от обвинения. Народные заседатели заявили особое мнение. Однако судья не решилась вынести оправдательного приговора. Тогда это не практиковалось. Дело отложили, Маринеско взяли под стражу. И уже в другом составе суда вынесли обвинительный приговор». Примечательно, что всё это писал отставной полковник юстиции, а людям этой профессии, вроде, должно быть свойственно проверять факты. Вот лишь один из них: откуда в семье Маринеско в 1949 году мог взяться грудной ребенок? Известно, что первая его дочь родилась в 1933 году, вторая лишь в 1953-м, а сын Горомовой от первого брака был 1938 года рождения (док. № 7.20). По-видимому, в роли грудных младенцев оказываются те читатели, кто поверил этому рассказу вместо того, чтобы потратить пару минут на проверку состава семьи народного героя (он есть даже в Википедии). По свидетельству неоднократно бывавшей у Маринеско старшей дочери Леоноры, жил он не в коммунальной, а в двухкомнатной квартире, правда с родителями жены. Позже овдовевшая теща нашла себе другое жилье, поскольку точно известно, что в 1962 году у неё был иной адрес проживания, нежели у её дочери Валентины.
О каких-либо затруднениях по ходу следствия и суда из сохранившихся документов ничего не известно; напротив, то, что Маринеско был арестован 11 ноября, а уже 14 декабря ему вынесли приговор, указывает на то, что их не было. Вызванные в суд свидетели, судя по тому, что позже писал сам Александр Иванович в своей объяснительной, отрицали устные разрешения на взятии замом по АХЧ различного имущества. Даже если согласиться с его версией, что эти разрешения в устной форме имели место быть, то не понятно, как при том уровне взаимоотношений, что существовал между Кухарчиком и Маринеско, последний не озаботился получением письменных документов по своей хозяйственной деятельности. Кто, где и когда мог научить его вести хозяйственные дела на основе устных договоренностей? Тут невольно вспоминается 1942 года, когда Маринеско устно договорился с представителем бригады ПЛ на о. Лавенсари о месте и времени рандеву возвращавшейся из похода М-96 с катерами эскорта. Но делалось это более чем за две недели до выхода в поход, что в условиях войны могло восприниматься лишь как декларация о намерениях. Тогда устная договоренность привела лишь к попаданию под обстрел и бомбежку своими. Похоже, тот случай Александра Ивановича ничему не научил. Сейчас же речь шла о хозяйственной деятельности. Общеизвестно, что хозяйство что войскового подразделения, что гражданской организации ведется на основании документации, а не «по понятиям»! Не будь ситуации с Кухарчиком, все хозяйственные нарушения неизбежно всплыли бы при очередной ревизии института. Интересно, кого наш герой стал бы винить в своих бедах в этом случае? А так Маринеско приговорили по совокупности трех доказанных эпизодов со злоупотреблением служебным положением и двух дней прогула к трем годам лишения свободы. В отношении прогулов следует подчеркнуть, что на тот момент продолжали действовать статьи указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 г. «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений». Судить уголовным судом за прогулы в Советском Союзе перестали лишь в 1956 году.