щенок, то ты щенок и есть. Впервые задумавшись об этой «магнитности», Роман ревизионно
вытряхивает для критического обозрения мешок своего интеллекта и кисло обнаруживает, что весь
его потенциал – это анекдоты, байки о службе, нелепые мечты по преобразованию Пылёвки,
познания об электромоторах (детально: о статорах, роторах, коллекторах…) и, пожалуй, всё.
Совсем немного, и уж, конечно, совсем не то. А ведь женщин-то магнитит иное: понимание
искусства, литературы, начитанность, в крайнем случае. Да понятно, конечно, что всё это лишь для
формы, для протокола знакомства. Женщина и сама физиологически нуждается в мужчине, ничуть
не страдая от ига его похотливых притязаний, как наивно думалось ещё совсем недавно. Более
того, она и сама находится в плену той же плотской жажды и ненасытности. И понятие
«целомудренность», казалось бы, защищающее её, придумано не ей. Этот колпак накинут на
женщину мужчиной для осаживания ей естественного напора. Так что за стенами почти всякой
женской крепости у соблазнителя всегда таится союзник и в какой-то степени предатель женщины
– это её собственное желание. И потому искусство обольщения, в сущности-то, элементарно:
всякий раз, имея дело с какой угодно женщиной, знай, что она, конечно же, не против того, чтобы
быть с мужчиной вообще и, возможно, с тобой в частности. Только вот эта тяга приглушена
культурными и прочими запретами. Ну, так разузнай её запреты. Обычно они увязаны красивыми
бантиками. Прикинь, за какой кончик бантика удобней дёрнуть, чтобы распустить. Главная
слабость всех её запретов в неосмысленности своих запретов. Соблазняя женщину, сделай малое:
замедлись в точке, где она уже сама чует, куда ты клонишь, заставь ждать, и скоро нетерпеливый
предатель на её крепостной стене махнёт тебе белым флажком. Самые же мощные и оттого
наиболее хрупкие запоры, напротив, лучше всего сбиваются прямо и открыто – ломовым,
кувалдным приёмом.
47
– Ох, ох, какая вы принципиальная, – говорит Роман девушке, которая сходу попытается его
отшить. – Да только что толку от ваших принципов, если все они шиты гнилыми нитками.
– Ну, уж не вам об этом судить! – пренебрежительно отвечает она, кажется, угадывая, кто к ней
пытается подкатить.
– Это легко доказывается. Я могу развратить вас за считанные минуты… Причём самым
примитивным способом.
– Ну! – почти взбешенно восклицает она. – Развратите! Может быть, прямо здесь, на улице?
Она уже понимает, что перед ней один из циников, которых она ненавидит больше всего на
свете и, даже рада случаю дать ему хороший отпор – пусть знает, какой бывает настоящая
девушка!
– Что ж, – спокойно соглашается Роман, – можно и здесь… Только, может быть, присядем куда-
нибудь. Ну, хотя бы на эту скамеечку.
Она, словно споткнувшись, с опаской смотрит на реечную скамейку и вдруг, принимая его
условия, садится, туго стиснув колени. Роман опускается на безопасном для девушки расстоянии,
тщательно вымеренном ещё при общении с Пугливой Птицей, и молча рассматривает её
симпатичное личико. Признаться, он и сам не представляет ещё, как будет выполнять своё
обещание. Ну, да всё определится по ходу. А пока – та же самая пауза. Паузы в этом деле вообще
полезны – они всегда ведут в нужном направлении.
– Ну, что же вы? – нервно напоминает она. – Ваше время идёт. . Вы уже потеряли целую минуту
или две…
– О, да вам и самой уже не терпится… – усмехнувшись, говорит Роман. – Не беспокойтесь, я
уже развращаю вас…
– Что?! – испуганно восклицает она и замирает, прислушиваясь к себе, чтобы проверить, не
происходит ли в ней и впрямь чего-то неконтролируемого. Так и слышится, как боязливо, с визгом
кричит она внутри себя: «Ой, мамочки-и-и!»
Роман смеётся.
– Да успокойтесь вы. Я, конечно, порядочный злодей, но чтобы так сразу… Давайте
дискутировать. Для начала назовите какое-нибудь своё моральное правило.
Она теряется, не находя, что сказать.
– Ну, вот видите, – всё так же спокойно и насмешливо замечает Роман, – вы так любите свои
моральные правила, что даже не можете сразу вспомнить ни одного из них.
– Причем здесь любите… – обиженно говорит она. – Ну хорошо, вот вам такое правило: человек
должен быть правдив.
– О-о! Да вы серьёзный противник! Что ж, тут я сразу проиграл. Один-ноль в вашу пользу. Вы
правы – человек должен быть правдив. И, проиграв, хочу попросить вас только об одном:
пожалуйста, будьте правдивы во всём нашем дальнейшем диспуте… То же самое обещаю и я.
Никаких фокусов и обмана. Давайте дальше. Ну, вот если взять такое представление (можно
теперь я предложу?): считаете ли вы, что девушка до замужества не должна иметь мужчины?
– Разумеется. Именно так я и считаю, – твёрдо отвечает она.
– О, как много я уже знаю о вас! Вы меня этим мнением, а так же фактом, даже интригуете
слегка. Что ж, и тут я почти согласен с вами. Но только ответьте, пожалуйста, чётко и ясно –
почему именно нельзя? Вы отвечайте, а я буду перебивать вас только двумя вопросами (я ведь
обещал простоту способа): зачем? и почему?
Девушка сбивчиво объясняет, но после нескольких «зачем?» и «почему?» оказывается в тупике.
Её принцип – упругий, ещё скрипящий новизной, но никогда до этого не попадавший в такой излом
– уже в трещинах, как старая штукатурка, скрывающая дранку истинной основы. А белокурый
злодей, сидящий на расстоянии вытянутой руки, задумчив, спокоен и, кажется, не только не
радуется своей победе, а больше грустит о ней, медленно произнося слова завораживающим
мягким басом.
– А вот стыд, стыдливость, – продолжает он, даже и глядя-то куда-то в сторону, чтобы быть
непричастным к этому почти что саморазрушению, – это всегда хорошо?
– Ну, а как же без стыда?! – снова с какой-то надеждой вскидывается девушка.
– Он нужен всегда?
– Ну, а как же? – уже не с той убеждённостью произносит она.
– Конечно, стыд необходим, – как с чем-то, к сожалению, неизбежным, соглашается Роман. – Но
даже и эта истина не абсолютна. Одна моя дальняя родственница умерла от стыда…
– Вы обманываете! Как это можно?! – испуганно удивляется девушка, глядя широко открытыми
глазами. От её недавней воинственности нет и следа.
– Давно это было. Тогда от села до села ещё на телегах ездили. Моя родственница (ей было
около двадцати лет) шла со станции, а это было, поверишь ли, около ста километров. Её догнал на
телеге один мужик, односельчанин и, конечно, подсадил. Хороший, в общем-то, умный мужик. А
вся дорога – сплошная степь. Ну, и что, дело житейское, захотелось ей по-маленькому… А стыдно.
Ехала она и всё терпела, не знала, как сказать, и дотерпела, в конце концов, до того, что у неё
48
лопнул мочевой пузырь. Ты только представь! Кругом степь на сотни километров, куда ни глянь, а
они в одной этой точке, на телеге. Рядом с ней мужик, который в жизни уже всё видел-перевидел. У
него и собственные взрослые дочери были. Да он бы даже не оглянулся, если бы она спрыгнула с
телеги да присела пописать. А ей стыдно! И она от этого умерла! Вот тебе и стыд! Вобьют в голову
молодым дурочкам какие-то принципы, а они потом даже не догадываются хотя бы просто
задуматься о них!
Прервавшись, Роман тяжело вздыхает. Уже не раз рассказывает он эту, слышанную от матери
историю, которая давным-давно произошла с одной из девушек по материной родове, и всякий
раз, рассказывая, всерьёз расстраивается от глупости той молодой родственницы.
– Сейчас-то, конечно, ни одна бы двадцатилетняя от такого не умерла, – продолжает он. –
Однако всякой нелепости у нас в головах и сейчас не меньше. Вот хочешь услышать моё
откровенное признание, как мужчины?
Она слушает его, почти испуганная таким неожиданным и для самого Романа напором, и лишь
согласно кивает головой.
– Всякий раз, видя обнажённую женщину, уже после близости с ней, я чувствую себя чуть-чуть
одураченным. Да-да, именно так. Почему? Да потому что не ощущаю уже к ней прежней сильной
тяги, «дури», как говорит мой деревенский отец. И тогда я думаю: «Ну, стоило ли мне убивать на
это, так сказать, достижение столько сил?» Думаю так, а сам уже в этот момент знаю, что пройдёт
немного времени и любая женская коленка снова затуманит мне мозги той же «дурью», и я, забыв
про всё на свете, снова ломанусь в том же направлении. А всё почему? Да потому что я вырос в
такой закрытой, такой девственной среде, что теперь меня шокирует всякая эротическая деталь.
Но если бы я жил в более откровенном мире, если бы женского и обнажённого я видел больше, то,
наверное, этой «дури», этой напряжённости было бы во мне поменьше. И тогда я свою энергию
тратил бы на какие-то благие дела и достижения, а не на ублажение своего физиологического
демона. Так почему же, спрашивается, мы живём по этому запретительному ханжескому правилу?
Ведь преодоление возможно не только через запрет чего-либо, но и через насыщение им. Вот,
кстати, одна из причин того, что ханжеские общества развитыми не бывают.
Пожалуй, в этот раз он увлекается слишком. Отпущенное ему время уже давно закончилось.
Однако девушке это уже всё равно. Она сидит грустная, задумчивая, почему-то почти несчастная.
Пора с ней прощаться. Первая встреча важна не продолжительностью, а яркостью. Затянутое
свидание утомляет, а краткое, но яркое заставляет думать, размышлять и помнить.
Некоторое время побыв с девушкой на «ты», Роман снова возвращается к «вы», словно на тот
же берег отчуждённости, с которого началось их общение.
– А давайте увидимся завтра на этом же месте, чтобы, собравшись с мыслями, вы дали мне
решительный отпор, – предлагает он.
– Хорошо, – отвечает девушка, но уже сейчас настолько нерешительно, что не понятно, придёт
ли она вообще.
Приходит. Более того, с робостью, но уже многое понимая наперёд, соглашается погостить в
общежитии. Если бы все её принципы были вроде глинянных горшков и находились в каком-нибудь
мешке, то сегодня она могла бы вытряхнуть из этого мешка лишь обломки и черепки. За двадцать
четыре часа примитивные, но ядовитые вопросы «зачем?» и «почему?» завершили свою
разрушительную работу.
Свою очередную победу Роман принимает равнодушно, несмотря на то, что у девушки он
первый мужчина. Ему даже хочется, чтобы, очнувшись, новая женщина возненавидела его за
кавардак, устроенный в её личности. Но этого нет. Есть лишь благодарность, от которой хочется
отвернуться. А её заявление об открывшейся широте взглядов ввергает в тоску. Закинув руки за
голову, Роман лежит, глядя в закопчённый, давно не белёный общежитский потолок. Ну, кто вот он
сейчас? Дьявол что ли? Может быть, объяснить ей теперь, что его вчерашние вопросы были
однобоки, с намеренным игнорированием духовного. Он это духовное просто взял и обогнул. Да,
конечно, какая-то прибавка свободы в её взглядах есть. Но это нечто вроде «нижней» свободы. А
если бы она поднялась к любви, испытав эту близость на духовной высоте, то обнаружила бы иную
свободу, не сравнимую ни по величине, ни по «качеству» с полученной. Однако, если она сейчас не
видит никакой разницы, то нужен ли ей этот «верх»? У кого в её возрасте есть верхняя, духовная
сфера? Что поделать, если жизнь так скудно и не сразу подпитывает нас духовным? Оно, это
духовное, слишком массивно, чтобы молоденькие девчонки успевали его осваивать. «О Господи, –
грустно думает Роман, – найдётся ли среди них хоть одна, у которой бы её нравственным
принципы были не штампованными, а осмысленными?»
Мир от недостатка истинного в нём видится не слишком прочным. Нехорошо, конечно,
разрушать его ещё больше. Однако в этом умножении греховности мира есть тонкое, тёмное, но
приятное наслаждение, такое же, как при вытаптывании ровного снежного наста в огороде. Только
детское удовольствие от разрушения было не прочувствованным, не прояснённым, а теперь оно
вполне очевидно. Этот уже отлаженный, отрепетированный поток женщин не оставишь просто так.
Белый снег валиот и валиот – женщинам не видно конца. А значит, надо вытаптывать и
49
вытаптывать… Ещё возвращаясь из армии, Роман думал, что женщина, недоступная, как ей и
полагается по природе, может до мужчины лишь царственно снисходить. Но как быть, если они
постоянно «снисходят» и «снисходят»? В воле женщины – воля природы. Игнорировать её
снисхождение противоестественно. Потому-то ты, мужчина, и владеешь женщинами. Хотя
владеешь ли? Не та ли природа владеет и тобой, подстёгивая тебя всякий раз, когда ты, раздувая
ноздри как лось, ломишься через кусты и преграды то к одной, то к другой, как бы победе. Можно
ли этот чёртов Большой Гон хотя бы как-то утишить? Чем разбавить горячую,
легковоспламеняющуюся кровь? Только бы лучше не водкой, старостью и болезнями, а рассудком.
Но что значит сейчас этот робкий рассудок? Да ничего: «суха теория, мой друг, а древо жизни
зеленеет». Ох, и зеленеет же оно, это древо! Так кучеряво зеленеет, что уже и не до обуздывающих
теорий. Хорошо бы вообще ненавидеть этих порабощающих женщин, да не выходит. Выходит
разве что иногда немного издеваться над ними. Купить с получки килограмм дорогих шоколадных
конфет (чаще всего «Весну» или «Буревестник») и по штучке раздавать знакомым и незнакомым
женщинам, внутренне насмехаясь над их светящимися улыбками, над их падкостью на словечки и
подарочки. Но, по сути-то, это вода всё на ту же мельницу. Женщин от такой насмешки над ними
лишь прибывает.
Этому помогает и ещё одно соблазняющее умение, открытое в себе Романом и
сногсшибательно действующее в ресторане. Это открытие – танцы. Всё начинается однажды с
лезгинки, заказанной компанией шумных горячих кавказцев. Музыка такая, что заставляет
непроизвольно подёргиваться руки и ноги. Роман сидит, наблюдая за движениями танцующих и
вдруг находит, что ничего сложного в этом танце нет, чувствует, что он может даже и лучше. И уже
не может утерпеть. Выходит чуть подвыпивший, разгорячённый, оказавшись, блондинчатый и
голубоглазый, на голову выше своих лихих черноглазых соперников, и показывает «как надо», не
уступая, а даже значительно опережая их в скорости и чёткости. В одном же месте делает и вовсе
невероятное – сдваивает ритм так, что за один такт успевает сделать два одинаковых движения. И
это сходу, с первого раза. Уж если что есть, так того не отнимешь. Танцуя, он вроде бы ничего и не
придумывает. Напротив, перестаёт думать и полностью отпускает, отдаёт себя музыке. Примерно
так же поступал он в спарринге при рукопашной схватке, отдавая себя своему внутреннему зверю,
как называл этот внутренний выплеск прапорщик Махонин. Не зря же и теперь, выходя в круг,
Роман старается найти самого быстрого, самого умелого танцора и «сделать» его. И его «Тающий
Кот» всегда выходит победителем.
После первой же лезгинки Романа восторженные кавказцы в качестве подарка посылают на его
столик бутылку водки. А потом, в каждый очередной его визит в «Пыльные сети», все завсегдатаи с
первыми же звуками любой быстрой мелодии начинают выжидательно поглядывать в его сторону.
Но ему-то интересны, конечно, не завсегдатаи. Даже самая красивая из женщин после его
быстрого танца уже не может отказать и в медленном…
Лёжа как-то на койке в общежитии и читая книгу модного писателя-деревенщика, который не
рассуждает даже, а художественно ноет о разлагающихся нравственных нормах, Роман вдруг
спохватывается про себя: а где же он-то свои нормы оставил? Он что, уже не деревенский? Ведь,
судя по рассуждениям этого писателя, он просто деградирует, потому что не вправе хотеть женщин
в такой степени, в какой он всё-таки почему-то хочет их. Но как можно не желать женщин, если они