Ирина Горюнова
Посмотри в зеркало
Борис Гребенщиков«Жизнь ползет как змея в траве,пока мы водим хоровод у фонтана,сейчас ты в дамках, но что ты запляшешь,когда из-за гор начнет дуть трамонтана…»
Ирина ГорюноваВокзал – начало или конец пути из точки А в точку ВИ обратно. В любом городе есть крыши, под которымиПрячутся чердаки и птицы, а еще – очумевшие чудаки,Совершающие намаз на рассвете. Мохнатое одеяло зимыПритворяется пушистым и колется, как шерстяное, но…Под ним холодно, как от твоих глаз леденеющих. В душуЗаползает туман окрестных гор. Я встала или может,родилась не с той ноги, руки, головы… Именно поэтому,все время попадаю только на промежуточные станции…
Пока летят одуванчики…
Ульяне в очередной раз несказанно подфартило – удалось найти подработку, за которую обещали заплатить (о, удача!) четыре месячных зарплаты, а если справится быстро, то и пять, что при ее не самом высоком окладе в умирающем киножурнале пришлось кстати. Нужно было всего ничего: записывать на диктофон разные истории из жизни довольно известного актера, а потом расшифровать, структурировать, свести воедино, чтобы издательство потом выпустило его книгу. Сначала она чувствовала себя слегка скованно, не зная, как он себя поведет и какой стиль общения выберет (у известных свои причуды), но потом попривыкла, расслабилась и начала получать удовольствие от общения.
Глеб Вартов оказался умным и ироничным собеседником, а кроме того, Ульяне начало казаться, что он обладал некоей силой, не физической, а той непознанной, непонятной, странной и притягательной до дрожи, на которую слетаются все мотыльки. У него в наличии имелось чувство такта, умение замечать обновки женского гардероба, ловить, а при необходимости и трансформировать настроение того, с кем он общался. Актер был на пятнадцать лет старше ее, обладал массивной и несколько тяжеловесной фигурой, крепкими крестьянскими пальцами, а черные волосы и глаза делали его похожим на ворона, выискивающего добычу. Истории для книги рассказывал просто, с юмором, не стремясь выглядеть «человеком с обложки». Он говорил, что прошлое это воспоминания, картинки, запахи, в которых должно присутствовать настроение, колорит эпохи, ощущение жизни, а не шекспировские трагедии и прилюдно развешанное грязное белье… Прошлое это колыбельная, которую поет мама, это вышитая ею наволочка думки, игрушечный деревянный самолет, собранный с отцом на пару, тайно выкуренная на пару с другом сигарета, смешной и неуклюжий поцелуй на школьном дворе, ночные бдения в театральном училище перед выпускным спектаклем, первый взгляд новорожденного сына в твои глаза…
Она приезжала к Глебу домой, в небольшую трехкомнатную квартирку на Трехпрудном переулке, доставшуюся ему от родителей и сохранившую обветшалый шарм прошлого: старинную мебель, картины, статуэтки, поскольку ее владелец не желал обезличивать, как он говорил, «любимую нору» модным и безвкусным ремонтом.
После записей он поил ее чаем или кофе, и они долго разговаривали обо всем на свете. Ульяну втянуло на его орбиту как маленький обломок метеорита, пылинку, которая обречена на то, чтобы вечно кружить вокруг большого светила. Ей стало не хватать этих разговоров, а на встречу она бежала так, словно стремилась к возлюбленному, хотя между ними не было ничего, кроме наэлектризованного пространства. Он стал раз за разом отвозить Улю домой на машине, чтобы она не ездила в метро, подарил ей четки, полученные от одного монаха в буддийском храме Лхасы, а как-то раз, остановив автомобиль перед ее домом, признался, что его тянет к ней, но если она ничего не чувствует – пусть забудет его слова. Ульяна растерялась и неловко сказала, что видит в нем одного из немногих настоящих, тех, с кем хочется остаться навсегда… Он улыбнулся, прислонился лбом к ее лбу и сказал «До встречи». В тот день они закончили работу над книгой. Глеб должен был позвонить через день, но звонка не было. День, два, три… Она не знала, что и подумать, робко набрала его номер, но мобильный не отвечал. «Наверное, это был элегантный жест прощания», – с горечью подумала Ульяна. Через неделю она узнала, что актер внезапно скончался от инфаркта.
Боль изгрызала ее в клочья. Ульяна ставила перед собой фотографию Глеба и говорила с ним. Рыдала, кричала, что он не имел права вот так бросать ее, что она не хочет нового страшного и незамысловатого в своей жути одиночества.
Она не пошла на похороны. Во-первых, его хоронили в другом городе, во-вторых, хотела помнить его живым, ведь она постоянно ощущала его рядом: то за спиной, то где-то чуть сбоку. Опустевшая и застывшая человеческая оболочка пугала Ульяну некой монументальной безысходностью, а справляющие по ушедшему тризну страшили тускловатостью жестов, вымученностью слез и движений, хаотичностью мелких семенящих шагов, выверенностью направлений от точки А до точки В, от нее до пункта С и так далее… Она вспоминала его хрипловатый смех, кудрявую поросль на груди в вороте полурасстегнутой рубахи, где прятался старинный золотой крест на витой цепи… Вспоминала то касание лба ко лбу, необычную нежность, и давилась слезами. Выбегала на балкон, подставляя опухшее лицо порывам ветра, мрачно возвращалась на кухню, плескала в бокал коньяк, чтобы жгучей жидкостью залить выкручивающую виски боль и успокоить обезумевшее сердце. Стремясь найти хоть какой-то выход, выплеснуть захлестывающее и переполняющее всю ее сущность горе, Уля начала вести дневник.
Дневник Ульяны
Люблю смотреть, как летят по ветру маленькие парашютики одуванчиков – никто не знает, где они приземлятся, и пока они летят, можно придумать целую историю: я думаю, что пока они летят – продолжается сказка.
Мы познакомились случайно, как знакомятся, наверное, все люди, и все-таки встреча наша была закономерной, потому что сразу, как только ты случайно коснулся моей руки, каждую клетку моего тела пронзило чувство узнавания, а перед глазами поплыли видения иных встреч…
Мы разговаривали как старые знакомые, которым давным-давно просто хорошо рядом, безмолвная, глаза в глаза, беседа – вот он, шепот сердец, нуждающихся друг в друге: слышишь?… Тук-тук… Я помню, первая и единственная ласка – прикосновение твоего лба к моему – оказалась значительнее любых слов или объятий: она-то и останется со мной навсегда, она одна.
В незапамятные времена встретились мы впервые: в тот самый день, когда я собирала шалфей и мяту, чабрец и другие травы, ты, подозвав к себе дикого сокола, о чем-то шептался с ним на гортанном его языке. Сорвался с твоей руки сокол, а ты, странно улыбаясь, спросил меня:
– Вылечишь?
Слизнув каплю крови со смуглой кожи, я приложила лист подорожника и взглянула в твои глаза, ну а потом… потом была ненасытная страсть, страсть, сплавившая нас в единое целое: я знала, наши жизни были лишь ожиданием этого самого мига… Не ведаю, сколько – дней? лет? – отвели нашему свиданию боги: наверное, это было время, пока летят одуванчики… О, если б я могла придумать заклинание, позволившее лететь им вечно!..
Помню запах ароматных масел розы и лотоса, окутывающих мое тело чувственным флером, помню звон золотых и серебряных браслетов – виной тому моя торопливость: видишь, как я бегу к храму? Чувствуешь ли, почему стремлюсь найти там покой и уединение, спрятаться от шумной толпы?.. Тяжелый головной убор сдавливает голову золотым обручем: боль тупо стучится в виски…
После того как меня объявили фараоном, я часто говорила с Амоном Ра, небесным отцом – вот и сейчас в смятении прибежала к нему, однако великий бог молчал, не желая выслушивать тайны девчонки, вообразившей себя повелительницей Египта, девчонки, «слишком по-человечески» попавшейся в сети страстей: конечно, идти на поклон надо к богине Хатор, – о, это ее епархия, вершины блаженства в искусстве любви!..
Цветистые фразы придворных, горы золота, власть – зачем все это, если дерзкий начальник стражи осмеливается ласкать мое тело ночи напролет? О, как буравит он мои глаза своими – как стремится поймать тот единственный миг, который вознесет нас к звездам!.. Что тебе в имени Хатшепсут, коли оно – поднебесная пыль? Что, если много веков спустя никто не вспомнит его?..
«Моя царица, – только и сказал ты, касаясь моего лба, – мы поедем туда, твой храм снова нас примет…» Тогда еще я не знала, что ты не умеешь сдерживать обещаний и уйдешь, не попрощавшись. О, если б я могла, то вызвала бы самых могущественных духов, способных отогнать смерть от твоего ложа!.. Я предложила бы им любой, абсолютно любой выкуп даже за краткий миг возвращения в То Время, Пока Летят Одуванчики…
А ты опять оставил меня одну (в который уж раз!) – успею ли перехитрить судьбу, вспомню ли, доплету ли узор заклинания, которое подарит нам новую встречу?..
Я не пойду на кладбище не потому, что меня туда не звали, нет-нет: я не пойду туда лишь потому, что знаю – ты не умер. Не нужно картавого карканья ворон, нелепых остовов черных оград, так похожих на тюремные решетки: к чему весь этот антураж, если там, в земле, не ты?.. Похороны – всего лишь дурная шутка! Эй, слышишь?.. Бегу за твоим силуэтом, кричу… но внезапно обернувшийся прохожий показывает чужое лицо и недоуменно улыбается…
Я пытаюсь смеяться и есть мороженое, будто ничего не случилось, а дурное известие – всего лишь ночной кошмар, жестокий розыгрыш…
Ты обещал мне!.. Ты не мог так поступить, слы-шишь?!. Не верю!.. Я буду бежать по полю и дуть на все встречные одуванчики, чтобы закружилась метель, которую невозможно остановить, слы-шишь?!.
Я не позволяю себе плакать: слезы – что-то слишком банальное. Плакать можно, если разобьешь коленку или уронишь любимую вазу, если свалится кошка с одиннадцатого этажа или заболит зуб… Но плакать при мысли о том, что тебя больше нет – фальшиво, ведь тогда кто-то обязательно кинется тебя утешать, сочувственно-отчужденно похлопывая по спине и подавая носовой платок… Я не хочу знать, что где-то на земле есть твоя могила, какой-то нелепый холмик земли с фотографией и крестом – символом Бога, в которого ты не верил…
За окном – чернота насупившейся ночи, да шуршание шин редких авто, а еще – широкоформатная панорама «настоящей жизни»: Огни казино и ночных клубов, в которых, притворяясь живыми, играют в людей призраки.
И вдруг я замечаю, что ты, именно ты сидишь передо мной в кресле, и тихо так спрашиваешь:
– Это ты мне написала? – и, не дожидаясь ответа, киваешь утвердительно, – Про меня…
* * *
Наждачными взглядами царапают меня окружающие, силясь понять, что же я чувствую на самом деле; мучительно хмурю брови, пытаясь вспомнить – тщетно! Знаю лишь одно: безусловность любви заключается в том, чтобы давать свободу любимому существу, не привязывать его к себе так, чтобы он бился как птица в силках… Я поняла и приняла это, как мне тогда казалось, всем своим существом, но… разве подозревала я о степени твоей свободы?! Неужто жизнь показалась тебе настолько скучной, что ты поспешил ускользнуть из ее поля без меня?..
И все же я нашла способ остановить время. Беру краски, сажусь за мольберт и рисую…
Летят теперь круглый год парашютики одуванчиков, летят, не приземляясь, а значит, сказка наша вечна…
Ульяна продолжала жить: ходила на работу, встречалась с людьми, писала статьи, иногда улыбалась, но все это проходило словно в тумане, в тягучем и слишком долгом сне, когда знаешь, что надо проснуться, но не получается и ты обреченно ждешь, когда же он схлынет и отпустит свою жертву, насытившись ее дремой. Большую часть времени она подчинялась внутреннему автоматизированному внутреннему механизму, успокаивавшему ее благостно монотонной предсказуемостью. Она вобрала в себя Глеба как губка, впитывающая воду, но не могла выжать его из себя, покорно ожидая, что он будет потихоньку испаряться, пока не исчезнет окончательно в ином пространстве. Казалось немыслимым, что она, Ульяна, может когда-нибудь посмотреть на кого-то еще, позволить себе прикоснуться к другой душе, ведь в ней все так нарушилось, опустело, но болит эта запредельная пустота, неловко ворочается, давит на грудь, приплющивает сердце, застревает в гортани…
А потом он пришел и отругал ее за то, что она позволила себе так распуститься и вместо того, чтобы радоваться тому, что было и идти дальше, вертится, как уж на горячей сковороде… Он не был ласков, только строг. Не прикоснулся, лишь сказал: «Жаль, многого не успел. Сказать тебе, дать, почувствовать… Ты сильной породы, ты можешь, справишься…» Повернулся и пошел по дороге вдаль, постепенно исчезая…
Проснувшись утром, Ульяна ощутила, что в первый раз за долгое время чувствует себя цельной, а не состоящей из множества кое-как приляпанных кое-как друг к другу осколков. Вот комната, озаренная наискосок солнцем, пляшущие в лучах света пылинки, задорно гомонящие за окном птицы… И рана уже не нарывает, не гноится, она уже затянулась, хотя еще дергает розовый только зарубцевавшийся шрам… И моргается наконец от яркого солнечного света, а не от слез…
Она заново училась флиртовать, но сопоставляла всех с Глебом и осознавала, что по сравнению с ним они ничто, мелкие гуппи перед китом и допускать их до себя – значит невыносимо снизить планку. Словно получив в награду за путешествие в потусторонний мир дар прозрения, Уля считывала мысли и желания кавалеров, их изъяны и слабости. Как музыкант не может выносить фальшивых нот, так и она не могла сносить лицемерных слабаков, юлящих перед ее взором и жадно пожевывающих губами в ожидании недолгих телесных игр. Она словно нырнула вслед за Глебом на изнанку вечности, а потом выброшенная оттуда его рукой обратно, разучилась правильно дышать, не могла вернуть прежний фокус зрения.
Дневник Ульяны
Когда бросаешь в воду камень, по воде идут круги. Мне кажется, они меняют озеро и его структуру. Вода принимает камень в себя, но еще она запоминает его форму, силу удара, состояние в котором находился камень в момент удара, цель, с которой он туда был кинут, на какую глубину ушел…
Я всегда буду озером, запоминающим свои камни…
Смертность человека вызывает у меня приступ безбожия, хотя у кого-то это повод к молитвам. Ты не можешь предотвратить несчастье, продезинфицировать пространство, изменить его матрицу, перенастроить программу… И вера, и безверие идут от незнания и от страха перед конечностью бытия. Мне легче думать и верить, что Глеб приходил ко мне, чем говорить себе, что этот сон – защитная реакция пытающегося справиться со стрессом организма. Вера должна быть удобной, как платье, подобранное по фигуре: нужного фасона и размера.
Говорят, что полеты в самолете вредны для организма. Резкий взлет, посадка, пониженное атмосферное давление, обезвоженность организма, нарушение циркуляции крови, смена часовых поясов… Любовь тоже вредна для здоровья, я это знаю на собственном опыте… Я хожу с впрыснутой в вены смертельной дозой яда черной мамбы и безуспешно ищу противоядие.
В одной из командировок в ней ненадолго включился рубильник гормонального притяжения, биологический процесс, стремящийся к воспроизведению себе подобного, но следующим вечером он исчез, когда Ульяна увидела постельного героя, алчно щупающего в закутке дома культуры объемистую молодую девку кустодиевской телесной распущенности, глупо хихикавшую от радости и выпячивавшую промежность навстречу жадным рукам.
Потом случился скрипач, любитель истории инков, захламивший всю квартиру дешевыми, якобы древними сувенирами. С ним было несложно, но бессмысленно. Уля честно пыталась вызвать в себе каплю нежности, тщательно исследовала его тело, но так и не смогла разглядеть его суть, словно он был более не музыкантом, не практиком, а теоретиком, ведущим внутренние монологи с самим собой и жаждущим только одно – записать их на бумагу, пока они не испарились из памяти. А она, его партнерша, потерявшая координатную ось, не могла найти смыслов, не чувствовала ни внутренней своей структуры, ни внешней – мира и вселенной. Молекулярная биология, химия, анатомия, математический расчет, психология общения и многое другое существовали в параллельном не пересекающемся пространстве, как ни силилась Ульяна изменить это. Но, целенаправленный вынос собственного мозга оказывался куда привычнее, роднее и уютнее. Плюшевые проконьяченные мальчики и приземистые зрелые дяди в неловких семейных трусах, оттопыривающихся… нет… не этим, а пивным животиком – не рождали позитивных импульсов в Улином мозгу… Она упорно пыталась встроиться обратно.