Ни слова. Как обычно, она обдумывает, чем бы парировать. Тихонько поглаживаю сумку с правой стороны циновки. Присмотрел сегодня на чёрном рынке два пистолета вальтер и четыре штуки обойм: неизвестно, с чем придётся столкнуться на улицах Урадзиосутоку. Теперь я не удивляюсь, почему у Сопротивления нет проблем с боеприпасами. Тройная цена – и покупай что душе угодно. Винтовки, автоматы, пистолеты. В смазке, новенькие, с заводскими номерами. «Лесным братьям», я полагаю, военное снаряжение тоже поставляется прямо с заводов, вот почему война бесконечна. «Рыцари леса» борются против «фашистов-капиталистов», но берут налог с торговцев – на «народную войну». Вермахт клянётся умереть, защищая фатерланд от ужасов большевизма, а его интенданты на складах втихую толкают партизанам новейшее оружие. Круговорот марла в природе.
– Позвольте узнать – может быть, вы одобряете и рабовладение?
О, боги великие. Заберите меня на золотой мост Гьялларбру: я пройду по нему сквозь туманы гиблого Хельхейма и обнимусь с богиней мёртвых. Там лучше, чем здесь.
Простыня на ней сползла до колен.
У меня отличное самообладание. Но мы в крохотной комнате. Слишком тесно. Слышно не только её дыхание, но и частый стук сердца. Она больше не скована наручниками. Да-да, я жрец и философ. Увы, любая философия сминается в пластилин, если ты сидишь на полу, а рядом с тобой – женщина в одной простынке. Мы не христианские жрецы, нас не учили отключать сексуальные желания. Повалить, взять, овладеть… Так, о чём это я?!
Глоток пива. Он позволит настроиться на нужные мысли.
– Лично мне не мешает арбайтенлагер. – Я произношу эту фразу с олимпийским спокойствием. – Я бы даже сказал – он необходим. Любой житель Москау может подъехать к пункту сбора иностранных рабочих, например на станции метро «Слейпнир». Там заключается договор (использовать труд могут только лица арийской крови): наниматель платит рейху за аренду, выбирает арбайтеров, подписывает бумагу, обязуясь питать их определённой массой калорий в день. Разве это рабовладение? В Древнем Риме хозяин мог сделать с рабом что угодно, даже убить. Здесь же арбайтер – арендованная собственность рейха, ему запрещено причинять вред. Пенсионеры довольны: весной, в разгар вскапывания огородов, на землекопов скидки, у «Слейпнира» предлагают акцию «Два арбайтера по цене одного». Простите, что же тут плохого?
Если бы сливовое вино плескалось в ведре, думается, она мигом надела бы мне его на голову. Шварцкопфы весь Сёгунэ забили виртуальными протестами против «диктатуры оккупантов», но при этом не дайте боги высказать иное мнение. Форумный системфюрер сразу включает ферботен, то есть выкидывает бедолагу из беседы: в Руссланде каждый обожает слушать только себя. Окажись завтра шварцкопфы у власти, я буду болтаться на первом же фонаре, да и не только я. Любая революция – сопливая романтика только в момент восстания. После победы это уже пасть дракона.
– Я так хочу заставить людей одуматься, – звучит её голос, и в нём нет злобы – лишь горечь разочарования. – Национал-социализм был идейным врагом, а тут – пустышка, клон ценой в пфенниг, дешёвое подражание Третьему рейху. Споря со мной, вы защищаете Триумвират из принципа – слишком уж не желаете захвата Москау партизанами. А на деле… Что это за фатерланд, за который воюют китайцы? Почему у высших чиновников счета в банках Токио, а люди охотнее берут иены Ниппон коку, чем наши рейхсмарки? Гестапо и СС – оплот режима, но даже они устали, служат автоматически, потому что «так положено». Логика примитивна. «К фрицам уже привыкли, а что нас ждёт при партизанах? Неизвестно. Зато сейчас есть марло, работают нахт-клубы, рестораны и бордели». Когда я попала к вам домой, на канале «Викинг» собирались запускать новое реальное шоу – «Африка». Человека (унтерменша, естественно) забрасывают в джунгли, прикрепив на лоб мини-видеокамеру. В прямом эфире за ним охотятся – и егерское подразделение вермахта на вертолётах, и местное племя: кто убьёт быстрее. Телефюрер «Викинга» обещал, если развлечение станет популярным, райзебюро[38] начнут организовывать поездки в Африку для состоятельных туристов. Типа сафари… поохотиться. Видите, что с нами делают? Мы мёртвым взглядом пялимся на кукурузное кино, читаем одноразовые книги и ржём над шутками, сочиняемыми конвейерным методом. Рейх съел мозг каждого из нас – как Ктулху. Мои братья искренне верят, что свергнут режим… А я думаю, тут поможет только лоботомия.
О, надо же, она сказала – Ктулху. Да, книги Лавкрафта в рейхе никто не запрещал.
Я обнимаю её. Совершенно неожиданно для себя.
Она затыкается на полуслове. Благословенный Асгард, надо было обнять раньше. Чуткое наслаждение тишиной: как же здорово, когда женщина молчит, а не толкает политические лозунги. Пальцы касаются кожи – она прохладная, но меня обжигает огнём. Во рту пересыхает, по губам ползут тонкие трещинки. Я вдруг ощущаю, что от неё исходит свет… Да-да, её тело светится. Глаза – как раскалённые угли… О, если Урадзиосутоку опять провалится под землю… да и пусть, мне не жаль. Ольга отшвыривает простыню в сторону – и остаётся совершенно обнажённой. Боги мои… Да она ОБАЛДЕННАЯ.
– Поцелуйте меня, – говорит она, и я сгораю в пламени глаз напротив. – Я прошу, поцелуйте. Ведь вам самому этого хочется. Пусть всё произойдёт – прямо здесь и сейчас.
– Простите, – отвечаю я охрипшим сдавленным голосом, как семиклассник, которому учительница посреди урока показала титтен. – Ваше самомнение переходит всякие…
Как это объяснить – то, что я ощущаю? Когда она прикасается, тело будто током бьёт. Она затягивает меня в омут, и всё, что я вижу над головой, – водоворот тины и лягушек.
– Почему вы спасли меня? – Её голос звучит, как раскат грома. – Я хочу это знать.
У меня нет сил противиться. Её энергия забирает меня в себя. Обволакивает, как мёд. Хорошо, я скажу ей, честно. Пусть потом мне будет хуже. Если она так хочет.
Наши губы рядом. Они почти соприкоснулись.
Шорох. Вроде бы едва слышный, но такой производит существо довольно крупного веса. Вот в чём плюс риоканов, там двери в форме бумажных заслонок. Акустика шикарная. В те моменты, когда приходит сразу несколько парочек, уши лопаются от стонов. Я отшатываюсь вправо, выхватываю из сумки вальтер. Щелчок затвора звучит, как гром.
– Стой на месте, – приказываю я. – Как там в кино говорят? Шевельнёшься – убью.
И тут из-за заслонки доносится то, что я никак не ждал услышать. Тихое хихиканье.
Глава 7
Номер
(Москау, ул. Хорста Весселя, лаборатория гестапо)
Едва оказавшись в своей лаборатории, Жан-Пьер Карасик с ходу занялся неотложным делом – выдвинул ящик письменного стола. Извлекая оттуда заветную флягу, он повернулся, искоса глянул на портрет фюрера на стене, словно тот мог осудить его за аморальное поведение. Фюрер (изображённый художником на фоне рейхстага, с истерически улыбающейся девочкой на руках), как и следовало ожидать, безмолвствовал: Жан-Пьер запрокинул голову и сделал внушительный глоток перцовки. Затем, без паузы, второй. Руки плохо слушались – дрожали, будто с похмелья. Пытаясь закрыть флягу, Карасик уронил пробку, та зазвенела, подскакивая на керамических плитах пола.
Учёный никак не мог успокоиться.
Похоже, он ошибся в разговоре с Павлом, – всё взорвётся значительно раньше. Только что Триумвират озвучил секретную информацию: раздражение перешло на новый уровень. Да-да. Это ожидалось, но не так скоро… Вчера утром, в лесу близ города Иоханнесбург (бывшее Иваново), исчез персонал базы СС, где тренировали спецназ для антипартизанских операций. Само здание, комнаты, даже тарелки супа в столовой сохранились, а вот люди – пропали. На стене нашли странную надпись кровью, которую успел начертать один из эсэсовцев, – ДРУГОЙ. Вот и гадай теперь, что это значит.
Третий глоток. Он совсем не чувствует перца.
Жан-Пьеру разом припомнились досье из архива РСХА, изученные в последнее время. Индейцы майя, X век нашей эры. Среди бела дня вдруг исчезли жители нескольких городов на Юкатане. Уцелевшие племена в ужасе бежали на север, думая, что подверглись наказанию богов. Поселение Руанук в Северной Америке, где в 1590 году испарились сразу 118 душ, не оставив ни единого следа… На столах ТОЖЕ была еда, они собирались обедать… и неожиданно пропали. В 1930 году невесть куда унеслись обитатели эскимосской деревушки Аньякуни, все двести человек… Полиция, прибыв туда, увидела: в домах горит свет, а вот людей нет. В декабре 1945 года из Кантона в Шанхай вышел поезд с сотнями пассажиров, и… не пришёл в пункт назначения. Просто улетучился. Состав долго искали, но никто из тех, кто купил билет на этот поезд, так никогда и не был найден – живым или мёртвым[39].
Какой же вывод? Да самый неутешительный.
Раздражение имело место и раньше. Оно повторяется с завидной периодичностью: но раньше либо уходило само, либо его как-то изживали. В любом случае оно заканчивалось, но сейчас идёт вширь, разбухает. Самая серьёзная эпидемия за время существования человечества, и раздражитель – намного сильнее предыдущих. Жан-Пьер вспомнил, как впервые увидел последствия раздражения в глухих поморских деревнях, под Архангельском… Да, ЭТО уже тогда начиналось: в районах, где ночь издавна длиннее дня. Что он там обнаружил? Ту же хрень, что и в храме Одина на Арийской. Ухваты, горшки, печи стали полупрозрачными, невесомо плавали в воздухе… а затем и вовсе делались невидимыми, куда-то проваливались. Сквозь бревенчатую стену дома можно было просунуть руку, словно это не дерево, а зыбучий песок. С каждым месяцем заражённых объектов становилось всё больше и больше, шла цепная реакция. Их не успевали закрывать саркофагами, ставить по периметру блокпосты и охрану из СС. В призраки превращались не только дома, но целые участки леса – и под Петерсбургом, и недалеко от Москау. Поразительно, только что были ёлки – и вот их нет… Идёшь сквозь чащу, а в ушах странный шелест, что-то сыплется – будто пробираешься через песчаный бархан. Бывало, за одну минуту таял целый колхоз[40], и тогда обезумевших жителей изолировали в специальных лагерях. Они не должны были рассказать о том, что видели.
Жан-Пьер приложился к фляге – весьма ощутимо.
Но раньше исчезали здания. Деревья. Холмы. Посуда. Цветы на окнах. Растворялись, превращаясь в воздух. И в гестапо, и в Триумвирате осознавали – это первый шаг, на очереди люди. Этого ждали – и вот, дождались. Сто человек, спецназовцы, тренированные убийцы – испарились, не оставив пылинки. Куда их перенесло? Что с ними случилось? Впрочем… Удивительно, но самое страшное даже не это. Исчезали поселенцы в Руануке, пропал поезд в Шанхае – и тут бы тоже рано или поздно дошло до людей, учёные гестапо были к этому готовы. Гораздо хуже другое.
В дверь деликатно постучали.
– Войдите, – сухо сказал Жан-Пьер, отработанным движением спрятав флягу в ящик стола.
Замок лязгнул, и в дверном проёме показалось синее колесо тележки уборщика. Низкорослый, но худенький и шустрый дедушка, настоящего имени которого в гестапо никто не знал. Сотрудники лаборатории в шутку именовали его Адольфычем. Карьерой старичок не увлекался, к старости дослужился до бешлагмайстера Службы чистоты.
– Хайлюшки, оберштурмфюрер, – фамильярно поздоровался дед. – Прибраться не надо?
Карасик с сожалением посмотрел на дно ящика, где среди бумаг притаилась фляга.
– Хайлюшки, либерфатер, – вздохнул он. – Давай, если только быстро.
– Да я мигом, – кивнул Адольфыч, втаскивая за собой бренчащий агрегат со швабрами и цинковым ведром. – Словно при взрыве пехотной мины – одна нога здесь, другая там-с.
Он закатился скрипучим смехом. Засучил рукава, вытащил из ведра с водой тряпку…
Жан-Пьер резко согнулся. Кашель душил его, выворачивая наизнанку.
На запястье Адольфыча, сразу от ладони проявился номер. Из пяти цифр: особенно чётко темнели 6 и 2, – татуировка, сделанная размытыми чернилами. Чуть-чуть покосившийся влево, словно пьяная девица на дискотеке записывала номер телефона…
Адольфыч перехватил взгляд, инстинктивно посмотрел на руку и выронил швабру.
– П-простите… – залепетал старик. – Честное слово, я… это уже давно, я ребёнком был, с мамой… в лагере Равенсбрюк… там его ставили… я почти не помню, мне было пять лет. Номер свели начисто, в семидесятых годах ещё. От-откуда он? Я н-не п-понимаю.
Жан-Пьер ощутил, что, несмотря на перцовку, он сейчас тоже начнёт заикаться.
Оберштурмфюрер махнул уборщику в сторону двери.
Старик, пятясь, как краб, потащил тележку назад. На его лице застыло выражение удивления и даже страха. Он пытался спрятать руку за спину, неловко её выворачивая.
Дверь захлопнулась. Мда, неожиданно. Только что в бункере Триумвирата он получил секретную информацию, едва успел переварить – и вот оно, живое подтверждение.
Заражение мутировало. Теперь настоящее исчезает… зато прошлое появляется.
Вчера на месте концлагеря Аушвиц, в генерал-губернаторстве Польша (к слову сказать, там всё давно уже расчистили и засеяли семенами цветов), из воздуха возникло слабое, но различимое изображение печей крематория. А на плацу засветились контуры рождественской ёлки. Казалось бы, что здесь такого? О, да ведь в 1940 году, перед Рождеством, вице-комендант концлагеря Карл Фрицш поставил на плацу дерево, а под еловыми ветвями грудой свалил трупы обмороженных узников – «новогодние подарки».
Проявился крематорий. Проявляются номера на руках. Что дальше?
Оберштурмфюрер Карасик прикончил флягу последним глотком, закуски ему не потребовалось. Он наконец-то успокоился. Ну, что ж… Они скрывали заражение годами, и довольно успешно. Однако теперь у людей появятся вопросы. «Неужели то, что пишут про рейх на форумах «лесных братьев» в Сёгунэ, – правда?» Войска империи жгли, насиловали и убивали миллионы славян, считая их «неполноценной расой»? Потом какой-нибудь умник извлечёт на свет самую первую версию «Майн Кампф» (ещё до редактуры) и задастся вопросом: значит, в Берлине определяли нас как рабочий скот?
А вот тогда уже и начнётся праздник.
Империя погрузится в смуту, «лесные братья» используют свой шанс. Лучше, чем во время Двадцатилетней Войны, – тогда их летнее наступление на крупные города было не без труда, но отбито. И вермахт, и эсэсовцы объединились, чтобы дать отпор… Сейчас же РейхСоюз развалится на мелкие осколки, как разбитый кувшин. И хотя Жан-Пьер презирал власть Триумвирата, он прекрасно понимал – заняв города, партизаны начнут массовые казни всех, кто служил в СС и гестапо… Они и не скрывали намерений.
Бежать? Да, есть куда. Но что делать потом? Подметать улицы в Токио, водить такси, как русские графы в Париже после революции, ночевать на охапке тряпья в подвале?
Карасик вытряхнул последнюю каплю из фляги.
Паша Локтев ведёт себя так, словно у них – вагон времени. А его в обрез. Если не остановить раздражитель, империя попросту начнёт таять, как снеговик весной. Под лучами солнца превратятся в лужу дивизии СС «Викинг» и «Мёртвая голова». Осядут на асфальт ноздреватой массой здания гестапо, Министерства народного просвещения и пропаганды, замок Вевельсбург – вместе с сотрудниками. Исчезнут города. РейхСоюз распадётся на частицы пепла, его остатки развеет горячий ветер… Партизаны пройдут сквозь стены-призраки, ведь некому станет сопротивляться «лесным братьям». И где тогда Паше тратить своё марло – посреди пустоши и видений?
Жан-Пьер раскрыл папку. На титульном листе стояла печать с чёрным орлом.