– Типун вам на язык! – прохрипел чей-то скрипучий голос из толпы. – Волос это… а ума… Быстрее Волчиха огнём возьмётся, чем монополька запылает.
Последние слова говорившего заглушил громкий хохот толпы.
– Ох, и скажет Ванька! Такому палец в рот не клади: отошьёт, как отбреет. Не язык, а бритва.
– Пашеничка взялась огнём. Точно, пашеница. Они ещё не приступали убирать её. Вот и… а она почти созрела, стебель сухой стоит. Такому только искру дай – вспыхнет за милую душу. Да и ость что порох.
– Правда твоя: рожь озимую барин убрал, сегодня как раз работники снопы жита свозили на ток, молотить начали, а пашеницы ещё время не пришло.
– А может и имение самого Прибыльского?
– Кто знат, кто знат, но овины горят – это точно.
Из-за спин со стороны деревни раздался звон колокольцев: страшно матерясь, понужая животину, пролетела пожарная телега, запряжённая парой коней, с бочкой воды и ручным насосом-помпой. Огнеборцы Горевки направились на помощь в Никодимово.
– Может, айда с ними? – молодой, высокий мужчина протиснулся сквозь толпу вслед проехавшей пожарной телеге, жестом увлекая за собой товарищей.
– Оно бы и можно было, да завтрева вставать рано, и вообще… – ответил юношеский ломкий голос из темноты, зевая. – Если Прибыльский горит, то так ему и надо.
– Ты в своём уме? – зашикали на него из толпы. – Пожар – это ж… это ж… дурак ты, Никита, как есть – ду-у-рак! Шишнадцать годочков стукнуло, а ума так и не нажил. Э-э-эх! Тьфу! Пустельга!
– Так что? Побежали? – снова заговорил тот самый парень, что и предложил первым бежать в Никодимово.
– Беги, Тит, беги. Без тебя там не управятся, это точно. А Ванька Бугай опять Аннушку Аникееву щупать за титьки станет, – ровесник и друг Тита Прошка Зеленухин плотоядно хихикнул.
Кочетом налетел Тит на говорившего, сбил с ног, и, уже сидя на противнике сверху, продолжал молотить кулаками.
– Я тебе дам и Анку, и Ваньку Бугая, чёрт косорылый.
На помощь Прохору кинулись парни с дальнего края деревни. За Тита встал стеной на защиту этот край Горевки. Началась драка, не лучше и не хуже других, что всегда возникали на таких мероприятиях среди молодёжи. Был бы повод. А он уже был.
В ход, помимо кулаков, пошли и колья. Девчата с визгом разбежались, освобождая место для драки. Мужская половина сельчан, которые постарше, пока участия не принимала, смотрела со стороны, нервно курила, пританцовывая, подёргивалась от нетерпения, почёсывала кулаки, ждала своей череды. Однако советы дерущимся уже давала, зорко следя, чтобы драка шла строго по неписаным деревенским законам.
– Круши!
– В сусалы!
– В гроба душу…
– Два на одного – не по правилам!
– С колом на кулак не моги ходить!
– С колом только на кол ходи!
– Брось кол, кому говорят!
– Не видишь, он проть тебя с голимым кулаком, а ты, байстрюк, в помощники кол взял?!
– Дерись, дерись, да ум не теряй, тюха недоношенная!
– Под дых! Под дых его, Тит!
– В рыло! В рыло ему цель, Прошка!
– Наша берёт!
– Кишка тонка!
– Гирьку, гирьку спрячь, чалдон!
– Себе по дурной башке гирькой-то…
– В кулаке силы нет, так ты гирькой?!
– Не моги! Не то всей деревней…
– Наших бьют! А-а-а-а!
– Бей в рожу! В рожу его!
– Коленкой его, коленкой о дурную башку!
– Повыдерну ходунки-то…
– А ты куда? Малой ещё! Молоко это…
– Так братку бьют…
– Ну-у, тада с Богом!
К тому моменту, когда луна поднялась из-за леса, над Никодимовым зарево пожара полыхало в разы ярче и зловеще, добрасывая свои отсветы и до соседней деревни. Колокола на сельской церкви гудели набатом, не переставая, жутко будоража округу.
В Горевке драка тоже была в самом разгаре: семейные мужики сошлись-таки, не сдержали их бабы и родственники.
– Уби-и-или-и-и! Ряту-у-уйте-е!
К месту драки сбежались все жители Горевки: и стар, и млад. Детишки, жёны, сёстры, бабки и деды повисли на руках мужей-братьев-сыновей и внуков. Постепенно, но накал в драке стал спадать, оставались ещё одиночные очаги, пока не иссяк окончательно. К полуночи драка прекратилась полностью. Семьями и поодиночке направились кто к колодцам, а кто и на берег Волчихи смывать с себя кровь и сопли, зализывать раны.
И пожар в Никодимово пошёл на спад. Не было того страшного, зловещего зарева, лишь вспыхнет где-то язык пламени, вырвется на простор, тут же погаснет, исчезнет. И колокола на сельской церкви замолчали, уставшие и оглохшие.
По домам не расходились, ждали огнеборцев: расскажут, что и как. Интересно. Снова стояли всей деревней, смешавшись в толпе и правые, и виноватые. Мирно беседовали, курили, строили догадки, будто час назад и не сходились друг с дружкой в кровавой драке.
– Ты зачем такие слова мне сказал за Анку и Ваньку Бугая? – Тит наклонился к Прошке, зашептал на ухо. – Узрел что? Сам видел? Иль сбрехал кто?
– А ты пошто мне под глаз так съездил? – обиженно прошлёпал разбитыми губами Прохор. – Теперь око не видит, дурак. И губы почём зря разбил. Завтра один работать будешь.
Парень пальцами раздвигал опухоль на глазу, пытался смотреть, крутил головой, зло и недовольно сопел.
– Ну-у, в темноте где там увидишь-то? – вроде как оправдывался Тит. – Ты бы светлячков на глаза навесил – я бы и заметил. А так… но и ты думай, что говоришь.
– А я чё? Я – ни чё, – Прошка взял Тита под руки, увлёк в сторону из толпы. – Правду сказал: вчера, как ты убёг на свою мельницу, Ванька приставал к Анке, пытался за титьки лапать. Сам видел. Она, правда, верещала, отбивалась. Но так кто же из девок не верещит, когда их парни лапают прилюдно?
– А потом что? – жарко задышал Тит.
– Что-что? Убёгла Анка. Ванька в дураках остался.
– Фу-у-у, – облегчённо вздохнул Тит. – А то я уж думал, что она ему на шею вешалась.
– Не-е, чего не было, того не было. Врать не стану.
Пожарная телега въезжала на деревенскую улицу. Лошади шли шагом, уставшие. Сами огнеборцы брели позади телеги. Толпа людей кинулась им навстречу.
Десятки кисетов услужливо протянулись к пожарным. Старший – Матвей Макарович Лизунов – первым делом отыскал среди встречающих мальчишку пошустрее, выдернул его из толпы, велел сначала съездить на отмель, залить бочку водой.
– Возьми помощников, паря, да лошадок не гоните: устали они. Трижды бочку водой заполняли на пожаре, гоняли животину почём зря туда-сюда. Понимать надо. Так что, на конюшню гоните. Овсеца там не жалейте. Телегу у каланчи оставите. Да смотрите, чтобы всё исполнили как надо. Сам проверю, шкуру спущу, если что. Ведро там, на дышле висит. Не потеряйте, огольцы. Казённое оно, ведро-то, общественное. И сбрую, сбрую-то на место положите, охламоны, прости, Господи. Да на Пёсий брод правьте, там дно песчаное, крепкое, и подъём на берег пологий, итить вас в коромысло. Лошадкам какое-никакое послабление, понимать надо, – прокричал уже вдогонку мальчишкам, которые тут же с превеликой охотой ретиво бросились исполнять веление главного пожарного в деревне.
– И не вздумайте коней в ночное гнать: в стойло, в стойло, чтоб под рукой это… и сенца поболе. А можно и травы. Не поленитесь, нарвите за каланчой. Да, инструмент пожарный ни-ни! Инструмент – это… святое, вот как. Так что, не касайтесь, итить в матку с батькой. Уши пооткручиваю, если что! – строжился Лизунов.
Со слов пожарных, события разворачивались следующим образом…
Первым взялся огнём овин, что с краю со стороны имения барина. Вспыхнул разом: и снизу, и сверху. Вроде, как и ветерок с вечера был еле-еле, свечку не затушит, а тут вдруг поднялся, как с кола сорвавшись. Пламя раздул в один момент, перекинул искры на другие овины, а уж с них и пшеничка взялась огнём. Мало того, во время пожара будто кто управлял ветром, настолько крутило, задувало изо всех сторон. Казалось, вот он дует на пшеничное поле, и в тот же момент, смотришь, а уже понесло пламя в обратную сторону на барскую усадьбу.
– Быдто чёрт вселился в ветер, иль оседлал его, прости, Господи, да понукает, нечистая сила, – Матвей Макарович смачно сплюнул, перекрестился. – Не к ночи будет сказано. Ошалел, прямо. Только-только приноровишься, поливаешь, а он как-а-ак жахнет на тебя! Ладно, на тебя… на животину, вот беда. Та спасаться, а ты её назад, к огню поближе. И сами тоже. Куда деваться: служба! И кони, и мы обществу обязаны служить, понимать надо.
– За грехи, за грехи так на Прибыльских, – прошамкал старушечий голос. – Сам Господь наказыват проходимца. Неча было Бога гневить, антихристу, прости, Господи.
– Цыть, бабка! – зашикали на старуху из толпы. – Дай послушать.
Сгорели почти все овины, два амбара отстоять смогли, а один, где хранились овёс и ячмень урожая этого года, не получилось спасти – сгорел дотла. Пшеницу бабы да девки тоже отстояли. Половину. Забросали землёй пламя, сбили, не дали пойти по всему полю. Новый триер с паровой машиной вроде как уцелели. Мужики успели откатить в сторону. Вся рожь, что в снопах лежала на току, вспыхнула, подойти боязно было, так жарко горел хлебушко. Как на грех, из риги за два дня до пожара вывезли все снопы ржи, подготовили к молотьбе. Не стали там молотить. А надо было. Так, вишь, на свежем воздухе на току захотелось. Мол, там ловчее, сподручней, и весь световой день молотить можно, и мужикам да молодицам не так муторно в пыли и духоте находиться. На свежий воздух потянуло. Думали, управиться к Рождеству Богородицы иль, на крайний случай, на Воздвиженье Креста Господня освободить ток под обмолот пшеницы нового урожая. А рига-то целой осталась, вот как.
Барин бегал среди горящих строений в одном исподнем, блажил:
– Озолочу! Деньгами осыплю! Водки и пива немеряно выкачу! А того, кто поджёг, из-под земли достану, живым в землю зарою! На кол посажу! На каторге сгною!
Коней из конюшни выгнали в ночное ещё до пожара, спаслись кони. Сами конюшни взялись огнём, но одну отбили люди. Уцелела та, где молодняк, необъезженные жеребята стояли. И имение отбили, хотя пристройка, где жила прислуга, всё же сгорела. А она стояла на задворках, почти рядом с барским домом. До сеновала пламя не достало: далеко. Хорошо, сложили сено умно: вдали от строений, вот и уцелело. Так бы и овины дальше друг от дружки строить надо было. Так, вишь, хотелось, чтоб в одном месте. Мол, ловчее…
– Ну и кто это сделал, не слыхать? – поинтересовался кто-то из молодиц. – Что говорят никодимовские? Поле ворует – лес видит. Неужто никто и ничего не видал, не слышал?
– Господь наказал, – снова прошамкал всё тот же старушечий голос. – Бога забывать стал, антихрист. Заутреннюю пропускать начал. Лень лба лишний раз осенить, безбожник. И жёнка евойная прислугу забижает почём здря, а ты говоришь.
– Помолчи, бабка. Ты ж там не была и заутреню в церкви с Прибыльским рядом не стояла. Дай сведущих людей послушать.
– И ты такой же нехристь, – не сдавалась старуха. – А жёнка евойная – сволочь ещё та! Похлеще самого барина будет, шалава!
– Поджог был, – уверенно произнёс один из пожарных – Самохин Василий, молодой, крепкий мужик. – Грамотно ктой-то петуха пустил барину. Из двух мест взялось, надёжно. Лучше не придумать.
– Сказывают люди, что к вечеру заезжал до барина Петря на бричке. Ссора меж них прошла. Из-за чего? Не ведомо. Однако дрались барин с Петрей. Сначала Прибыльский гостю в харю съездил, тот к верх ногами сучил. А потом хозяину по сусалам хорошо попало, кровёй умылся. Сидел после под овином, крутил башкой, в себя приходил, сопли на кулак наматывал.
– Да-а, вот теперь и думай, – рассудил чей-то мужской голос. – А барину вон какой убыток, если что. Не дай Господи такого урона.
– Оклемается, – заметил кто-то из толпы. – Это нам с тобой убыток был бы, а Прибыльскому – так, мелочи.
– Так оно, так. Петря – энтот может, за энтим не заржавеет. Всю округу на ушах держит, чёрт хромоногий. Давеча у монопольки с мужиками пьяными песни орали, куражились, к бабам да девкам непристойно приставали.
– Небось, опять шальная деньга попала, вот и куражились, вот и орали.
– С трудов праведных не покуражишься, – рассудительно заметил Матвей Макарович. – Тут бы концы с концами… Разве что на святой праздник, и то с оглядкой стопку-другую и шабаш! Не до веселья.
– А какие дела могут быть меж Петрей и барином?
– Бандитские, тёмные, – уверенно ответил кто-то из мужиков. – Ни для кого не новость, что тот, и другой – разбойники с большой дороги, два сапога – пара, одним словом. Такие друг дружку видят издалека.
– А откуда взялся этот Петря?
– Ветром надуло, – хохотнул голос из толпы.
– Такое добро не сеется, не пашется, а само родится. И не тонет. Но обязательно к нашему берегу прибивает, – под общий хохот закончил говоривший. – Нюхайте и не кашляйте, православные!
Люди, удовлетворив любопытство, выговорившись, стали расходиться по домам. На востоке уже заалело, то тут, то там по деревне кричали к рассвету петухи.
Тит отыскал в толпе девчат и молодиц Анку, протиснулся ближе, тронул за рукав.
– Анка, – зашептал над ухом. – Подь сюда, дело есть, – мотнул головой в сторону.
Девушка ещё с мгновение колебалась, потом, словно нехотя, двинулась за парнем.
– Какие могут быть дела средь ночи, – тихонько незлобиво ворчала Анка. – Да и утро скоро, коров доить надо, а ты… с вечера почему тебя не было? Вот бы и рассказал про свои дела.
Парень молчал, увлекая девушку всё дальше и дальше от людей, поминутно оглядываясь назад. В какой-то момент он заметил, как из толпы отделилась высокая, крепкая фигура Ваньки Бугая.
– Что? Опять Ванька? – тревога парня передалась и девушке.
– Он, сволочь, – сквозь зубы процедил Тит.
– Бежим! – шепнула Анка и первой кинулась в проулок.
Следом за ней, не отставая, бежал парень. На повороте перемахнули плетень, зажались в угол, затаились.
Слышно было, как Ванька тяжело дышал, матерясь, пробежал до конца проулка, вернулся назад.
Он обнаружил их в последний момент. Уже вышел на деревенскую улицу, но что-то заставило его обернуться. В это время Тит привстал из-за плетня.
– А-а, Гу-у-уля, вот ты где. Не уйдёшь от меня!
У Тита была фамилия Гулевич, вот почему все в деревне называли его Гулей.
Расставив руки, набычившись, Ванька пошёл на Тита.
– Бежим, бежим! – тормошила за руку Анка, однако парень словно прилип к земле.
Насупившись, молча ждал.
– Ну, чего ж ты стоишь, дурачок? Убьёт ведь, – девушка уже толкала парня, принуждая его бежать.
Но он лишь отмахнулся от неё.
– Не всё же время бегать. Пора и меру знать.
Ванька Бугай не перепрыгивал плетень, а наступил, повалив его, подмял ногами под себя, и сразу же набросился на парня. От первого удара в грудь Тит отлетел, больно ударившись о землю.
Не торопясь, уверенный в собственной силе и закономерной, явной победе над более слабым противником, Ванька глыбой надвигался на поверженного Тита.
Не обращая внимания на сильную боль в груди, руки в отчаяние шарили по земле, нащупали небольшой, но увесистый булыжник. Схватив камень, парень резко подскочил, и уже ожидал соперника стоя.
– Не жилец ты, Гуля, не-жи-лец! – угрожающе произнёс Ванька, приближаясь к Титу. – Ноги повыдерну, головёшку отверну, сучонок. Забудь Анютку: она моя, ты понял, моя-а-а!
– Не подходи! Убью!
Видно, всё же Иван что-то почувствовал в словах противника, потому как замешкался на мгновение. Обернувшись к плетню, рывком выдернул кол, замахнулся из-за плеча…
Но и Тит был не из робкого десятка. Таскавший на собственном горбу с раннего детства мешки с мукой да зерном вверх-вниз по лестницам мельницы у пана Прибыльского, приученный к тяжёлому крестьянскому труду, поднаторевший и набравшийся бойцовского опыта во многих сельских драках, считался не последним человеком по силе и выносливости в деревне Горевке, надёжным и верным товарищем в потасовках.
Вот и сейчас, не дожидаясь очередного удара нападавшего, Тит, упреждая, бросился навстречу, подпрыгнул, и уже в прыжке нанёс сильный удар сопернику зажатым в руке булыжником. Попал в голову, в висок.
Издав тяжёлый выдох, Ванька Бугай ещё с мгновение смотрел недоумённо на противника, потом ноги подкосились, стал оседать на землю, выронив кол. Кровь ртом пошла, тоненькая струйка побежала из ушей, лицо взялось мелом. Тело раз-другой дёрнулось, застыло.