На огромном расстоянии от них четыреста тысяч инопланетных машин кружились и горели, будто ничего не замечая.
«Роршах» летел по орбите Бена всего в полутора тысячах километров над атмосферой, выписывая бесконечный торопливый круг, отнимавший сорок часов на один оборот. К тому времени, пока он опять не попал в наше поле зрения, все зеркала уже вышли из зоны полной слепоты. В КонСенсусе висел увеличенный снимок экваториальной области планеты. Вокруг него взорвавшейся диаграммой искрились символы зеркал, словно рассыпанные фасетки титанического, всеохватного сложного глаза. Тормозов у них не было. Долго на высоте они продержаться не могли.
– Вот оно, – первой отреагировала Бейтс.
У левой кулисы плыла фата-моргана, клочок кипящего хаоса размером в полногтя, если разглядывать его на расстоянии вытянутой руки. Этот мираж ничего не мог нам подсказать, но десятки далеких отражателей отбрасывали к нам световые лучи, и пусть каждый видел немногим больше последнего зонда – полоску темных туч, слегка перекошенную невидимой призмой, – каждое зеркало отражало сигнал по-своему. Капитан просеивал отсветы небес и «шил» из них мозаичное панно.
Постепенно проявлялись детали. Вначале – еле видный осколок тени, ямочка, почти затерявшаяся в кипящих облачных поясах экватора. Вращение планеты только-только выкатило ее из-за края диска – камушек в ручье, невидимый палец, промявший облака, и по обе стороны от него пограничные слои рвались от касательного напряжения и турбулентности.
Шпиндель прищурился:
– Эффект как от флоккулов.
Компьютер подсказал, что речь идет о чем-то вроде солнечных пятен – об узлах в магнитном поле Большого Бена.
– Выше, – произнесла Джеймс.
Что-то плыло над этой вмятиной в облаках: так лайнер-экраноплан парит над водой, проминающейся под его давлением. Я дал увеличение: рядом с субкарликом Оаса, вдесятеро тяжелее Юпитера, «Роршах» казался крошечным. Но в сравнении с «Тезеем» он был огромен.
Не просто бублик – узел, комок стекловолокна размером с гору; сплошь петли, мосты и тонкие шпили. Текстура поверхности была, разумеется, условной; КонСенсус просто «завернул» загадочный предмет в отражение фона. И все же… на свой мрачный, пугающий лад он был красив: клубок обсидиановых змей и дымных хрустальных башен.
– Оно снова подает голос, – доложила Джеймс.
– Ответить, – приказал Сарасти и оставил нас.
* * *
Она ответила, и, пока Банда общалась с объектом, остальные за ним шпионили. Зрение со временем мутилось – зеркала уходили с расчетных траекторий, и с каждой таявшей секундой видимость ухудшалась. В КонСенсус тем временем лилась информация. «Роршах» весил 1,8 × 10
10
8
– Пожалуйста, – пробормотала Бейтс вполголоса, – скажите мне, что это не то, на что похоже.
Шпиндель ухмыльнулся.
– Семенная коробочка… Почему нет?
Может, «Роршах» и не размножался, но в том, что он растет, не оставалось никаких сомнений. Его питал непрерывный поток обломков, выпадавших из аккреционного пояса. Мы подобрались достаточно близко, чтобы наблюдать их парад: скалы, горы и мелкая галька, словно мусор, стекали в раковину. Частицы, столкнувшиеся с объектом, прилипали; «Роршах» обволакивал свою добычу как огромная злокачественная опухоль. Поглощенная масса, вероятно, перерабатывалась внутри и перетекала в апикальные[37] зоны роста; судя по микроскопическим изменениям в аллометрии объекта, кончики его ветвей росли.
Процесс не прекращался ни на секунду – «Роршах» был ненасытен.
Объект служил странным центром притяжения в межзвездной бездне. Траектории падения обломков были хаотичны, но создавалось впечатление, что некий сэнсэй орбитальной механики создал систему – заводной планетарий, который пинком привел в движение, а все прочее оставил на долю инерции.
– Не думала, что такое возможно, – заметила Бейтс.
Шпиндель пожал плечами.
– Да ладно, хаотические траектории детерминированы ничуть не меньше других.
– Это не значит, что их можно предсказать. Уже не говоря о том, чтобы так распланировать, – майорская лысина отсвечивала разведданными. – Для этого нужно знать начальные условия миллиона разных переменных с точностью до десяти знаков. Буквально!
– Ага.
– Даже вампиры так не могут. Квантовые компьютеры тоже.
Шпиндель пожал плечами, как марионетка.
Все это время Банда то входила в роль, то выходила из нее, танцуя с невидимым партнером, который, несмотря на все ее усилия, так ничего нам и не сообщил, кроме бесконечных вариаций на тему «вам не стоит здесь находиться». На любой вопрос он отвечал вопросом, при этом ухитряясь каким-то невероятным образом создать иллюзию ответа.
– Это вы послали светлячков? – спрашивала Саша.
– Мы многое отправляли в самые разные места, – отвечал «Роршах». – Что показали их технические характеристики?
– Их характеристики нам неизвестны. Светлячки сгорели в земной атмосфере.
– Тогда не стоит ли вам поискать там? Когда наши дети улетают, они от нас не зависят.
Саша отключила микрофон.
– Знаете, с кем мы разговариваем? С Иисусом, блин, из Назарета.
Шпиндель глянул на Бейтс. Та пожала плечами и подняла руки вверх.
– Не въехали? – Саша мотнула головой. – Последний диалог – информационный эквивалент «кесарю кесарево». Нота в ноту!
– Спасибо, что выставила нас фарисеями, – проворчал Шпиндель.
– Ну еврей у нас есть…
Шпиндель только глаза закатил.
Тут я впервые заметил мельчайший изъян в Сашиной топологии; щербинку сомнения, исказившую одну из ее граней.
– Никакого прогресса, – проговорила она. – Попробуем зайти с черного хода.
Саша скрылась: снова включала наружную связь уже Мишель.
– «Тезей» – «Роршаху». Принимаем запросы на информацию.
– Культурный обмен. Мы согласны, – ответил «Роршах».
Бейтс нахмурилась.
– Это разумно?
– Если оно не желает давать сведений, возможно, захочет их получить. А мы можем многое узнать по тем вопросам, которые объект задаст.
– По…
– Расскажите нам о доме, – попросил «Роршах».
Саша вынырнула из глубины ровно настолько, чтобы бросить:
– Вольно, майор. Никто не обещал давать им верные ответы.
Пятно на гранях Банды замерцало, когда к рулю встала Мишель, но не исчезло. Оно даже слегка разрослось, пока синестет обтекаемыми фразами описывала некий умозрительный городок, не упоминая ни единого предмета меньше метра в поперечнике. (КонСенсус подтвердил мою догадку: теоретическая предельная разрешающая способность зрения светлячков.) А когда к рулю изредка вставал Головолом…
– Не у всех есть родители или кузены, у некоторых их никогда не было. Некоторые рождаются в чанах.
– Понимаю. Печально. «Чаны» звучит так бесчеловечно.
…пятно темнело и расползалось по их граням как разлитая нефть.
– Слишком многое он принимает на веру, – констатировала Сьюзен пару секунд спустя.
К тому времени, когда Сашу опять сменила Мишель, мысль была уже не просто сомнением и даже не подозрением, она превратилась в озарение: крошечный темный мем, поражавший по очереди расщепленные личности тела.
Банда напала на след, но пока не понимала, на чей.
А я понимал.
– Расскажите мне больше о своих кузенах, – затребовал «Роршах».
– Наши кузены лежат вокруг генеалогического дерева, – ответила Саша, – вместе с племянницами, племянниками и неандертальцами. Мы недолюбливаем навязчивую родню.
– Мы бы хотели побольше узнать об этом дереве.
Саша выключила микрофон и взглянула на нас, словно говоря: «Ну, куда уж яснее?»
– Оно не могло не проанализировать эту реплику. Там три двусмысленности на две фразы. А оно их все просто проигнорировало!
– Ведь «Роршах» запросил разъяснений, – указала Бейтс.
– Он задал вопрос! Это не одно и то же.
Бейтс все еще не догадывалась, а вот до Шпинделя начало доходить.
Еле заметное движение привлекло мой взгляд: вернулся Сарасти. Он плыл над сияющими вершинами рабочего стола. При каждом движении головы на черном забрале крутился неоновый калейдоскоп. Я чувствовал, как его глаза за стеклом пристально изучают все вокруг. Позади вампира находился кто-то еще.
Я не мог сказать кто, поскольку не заметил ничего необычного, кроме смутного ощущения неправильности. Что-то по другую сторону палубы выглядело не так, как следовало. Нет, поближе, вдоль оси барабана. Однако там ничего не было – лишь голые трубы да кабели сшитого нерва, петляющие сквозь щели. И…
Внезапно чувство неправильности пропало. Я наконец сосредоточился: исчезновение аномалии, возвращение к норме привлекло мое внимание не хуже слабого движения. Я мог точно указать, в каком месте на пучке кабелей произошла перемена, и сейчас не видел ничего особенного. Но она была! Осталось практически бессознательное впечатление, какой-то зуд, находящийся так близко к поверхности под кожей, что я мог бы вернуть его, увидеть, надо было лишь сконцентрироваться.
Саша разговаривала с инопланетным объектом на другом конце лазерного луча. Она сводила разговор к родственным отношениям, семейным и эволюционным: неандертальцы, кроманьонцы и внучатые племянники со стороны матери. Вела беседу не первый час, и ей не было конца и края. Сейчас болтовня меня отвлекала, поэтому я постарался ее отсечь и сосредоточиться на дразнившем память полувоспринятом образе. Секунду назад я что-то видел перед собой. На одной из труб… Точно, слишком много сочленений! Прямая и гладкая, она каким-то образом отрастила сустав. Но нет, дело не в трубе… Вспомнил: там притаилось что-то лишнее, что-то… костлявое.
Безумие! Нет там ничего. Мы в половине светового года от дома, разговариваем с невидимыми инопланетянами о семейных отношениях, а меня стало обманывать зрение.
Если это повторится, надо поговорить со Шпинделем.
* * *
Я пришел в себя от того, что стих шум голосов. Саша замолчала. Вокруг нее грозовым облаком повисли потемневшие грани. Я выдернул из памяти последнюю фразу разговора: «Обычно мы находим племянников с помощью телескопов. Они жесткие, как гобблиниты».
Опять сознательная двусмысленность, а слова «гобблиниты» вообще нет. В глазах лингвиста отражалось неизбежное решение. Саша застыла на краю обрыва, прикидывая глубину омута внизу.
– Вы забыли упомянуть своего отца, – заметили на другом конце линии связи.
– Верно, «Роршах», – вполголоса согласилась Саша, переводя дыхание…
И продолжила:
– Так почему бы тебе не пососать мой жирный лохматый хер?
В вертушке воцарилось молчание. У Бейтс и Шпинделя отпали челюсти.
Лингвист оборвала связь и повернулась к нам, так широко ухмыляясь, что я подумал: «У нее сейчас верхняя часть головы отвалится».
– Саша, – выдохнула Бейтс. – Ты рехнулась?
– А какая разница? Этой штуке все равно. Она понятия не имеет, о чем я говорю.
– Что?
– И понятия не имеет о том, что отвечает, – добавила Саша.
– Погоди. Ты… нет, Сьюзен говорила, что «Роршах» – не попугай, он знает правила.
К рулю встала Сьюзен:
– Да, и это так. Но сопоставительный анализ не требует понимания.
Бейтс покачала головой:
– Ты имеешь в виду, что мы разговаривали с… Оно даже не разумное?
– Может, и разумное. Только мы не общались с ним в привычном значении этого слова.
– И что это такое тогда? Голосовая почта?
– Вообще-то, – медленно произнес Шпиндель, – это называют «китайской комнатой».
«Давно пора!» – подумал я.
* * *
О «китайских комнатах» я знаю все. Сам был таким и никакого секрета из этого не делал, рассказывал любому, кто проявлял интерес.
Задним числом теперь понимаю, что иногда этого делать не стоило.
– Как ты можешь пересказывать людям суть всех этих передовых достижений, если сам ничего в них не понимаешь? – потребовала ответа Челси.
Тогда между нами все было прекрасно. Она еще меня не узнала.
Я пожал плечами:
– Это не моя работа – понимать. Для начала, если бы я мог их понять, это были бы не слишком передовые достижения. Я просто, как бы сказать – проводник.
– Да, но как можно перевести то, чего не понимаешь?
Обычный вопрос дилетанта. Люди не в силах принять тот факт, что у формы есть собственный смысл, отличный от налипшего на ее поверхность семантического содержания. Если правильно манипулировать топологией, это самое содержание определится само собой.
– Никогда не слышала про «китайскую комнату»?
Челси покачала головой:
– Краем уха. Какая-то старая идея, да?
– Ей не меньше сотни лет. По сути, разновидность софизма – аргумент, предположительно опровергающий верность теста Тьюринга. Ты запираешь человека в комнате. Через щель в стене он получает листы, покрытые странными закорючками. В его распоряжении есть огромная база данных с такими же закорючками и набор правил, указывающих, как те должны сочетаться.
– Грамматика, – догадалась Челси. – Синтаксис.
Я кивнул.
– Суть в том, что наш подопытный не имеет понятия о значении закорючек или той информации, которую они могут нести. Он знает только, что, получив, допустим, символ «дельта», он должен извлечь пятый и шестой символы из папки «тета» и сложить их с «гаммой». Подопытный выстраивает цепочку знаков, переносит их на лист и опускает его в щель, а сам ложится спать до следующей итерации. Все повторяется, пока парень вконец не съедет от бесполезной и нудной работы.
– Так он поддерживает беседу, – закончила Челси. – На китайском, полагаю, наш опыт назвали бы испанской инквизицией.
– Именно! Суть в том, что можно общаться, используя простейшие алгоритмы сопоставительного анализа и не имея ни малейшего представления о том, что говоришь. Если пользуешься достаточно подробным набором правил, можешь пройти тест Тьюринга. Прослыть острословом и балагуром, даже не зная языка, на котором общаешься.
– Это и есть синтез?
– Та его часть, что касается упрощения семиотических протоколов. И только в принципе. Строго говоря, я получаю ввод на кантонском диалекте, а отвечаю по-немецки, потому что, скорее, выступаю в роли проводника, нежели участника беседы. Но суть ты уловила.
– Как ты не путаешься во всех правилах и протоколах? Их же, наверное, миллионы.
– Как во всем остальном: стоит приноровиться – и действуешь по наитию. Все равно что ездить на велосипеде или пинговать ноосферу Даже не вспоминаешь о протоколах, просто… представляешь, как себя ведут твои объекты.
– Ммм… – В уголках ее губ заиграла хитрая полуулыбка. – Но тогда о софизме речь не идет. Ты ведь не понимаешь ни кантонского, ни немецкого.
– Понимает система. Вся комната, сумма ее частей. Парень, который переписывает закорючки, – только один из компонентов. Ты же не ждешь, что единственный нейрон в твоей голове будет понимать английский, так?
– Иной раз я не могу выделить под это дело больше одного, – Челси покачала головой. Она не собиралась отступать. Я видел, как она сортирует вопросы в порядке важности, и как они становятся все более… личными.
– Возвращаясь к текущим делам, – я поспешно сменил тему беседы, – ты собиралась показать мне, как это делается пальцами.
Озорная улыбка стерла с ее лица все вопросы.
– О-о, ну как же…
Привязываться рискованно – слишком много сложностей. Стоит спутаться с наблюдаемой системой, и весь рабочий инструмент ржавеет и тупится.
Но если подопрет, им можно воспользоваться.
Примечания
1
Филипп Гуревич – американский писатель и журналист (р. 1961). Получил известность, написав документальную книгу о геноциде в Руанде «Имеем сообщить вам, что завтра нас вместе с нашими семьями убьют» (здесь и до раздела «Сноски и примечания» примечания переводчика).
2
Цитата из фельетона «Заметки о будущей войне», журнал «Эсквайр», 1935.
3