– Яснее ясного. Махровый. Достаточно только на него посмотреть…
– Ерунда! Эдак, по-твоему, и я вдруг окажусь евреем!
– Нет… Ты – нет…
Но в голосе Сэшеа не было уверенности.
– А может быть, все-таки да? – усмехнулся я.
– Нет-нет, – почти в ужасе зашептал мой друг, – мы с тобой совсем другие! Мы простые ребята, мы лопухи, мы что есть, то и говорим, мы…
Тут комсомольское собрание закончилось, а я даже не заметил, когда и за что мы проголосовали. Народ начал расходиться из машинного зала. Поднялись и мы с Сэшеа.
– Единственное, что меня может спасти, – поспешно договаривал он, – это поскорее уволиться отсюда. Отпустят ли только раньше положенной отработки?
– Не переживай. Если за полтора года ничего с тобой не случилось, то и теперь не случится. Никому ты не нужен.
– Э, ты не знаешь еще, что такое у них настоящее коварство и мстительность! Допустим, что физически они меня не тронут. Но уж морально постараются уничтожить. Здесь у них очень изощренная механика. Начинают как будто с мелочей – якобы, например, контролируют твою дисциплину, а на самом деле убивают в тебе человеческое достоинство! Ты опаздываешь из-за транспорта на работу или не спросясь выходишь в туалет, и тебя, взрослого человека, вынуждают кривляться, искать каких-то немыслимых уважительных причин, делают из тебя вечного шута…
– А может быть, проще поставить Фюреру бутылку – и работать спокойно? – предположил я.
– Лучше погибну! – заявил Сэшеа.
В три часа дня мы получили зарплату и, переложив на своих столах для вида по нескольку бумаг, провели остаток времени на лестничной площадке. Оленька не спускала с меня глаз. Протрезвев, я почувствовал, что ее рыбье личико как-то больше не разжигает во мне желание узнать, как она применит на практике свои теоретические познания… Сообщив ей по секрету о трудностях семейной жизни Сэшеа, я подбил ее зайти после работы со мной и Сэшеа в «рюмочную», чтобы морально поддержать человека. Потом я поговорил с Сэшеа, который, немного поломавшись, тоже согласился.
В пять часов вечера с толпой служащих, высыпавших из стеклянных дверей НИИ, мы выбрались на воздух и зашагали по узкой и кривой улице, круто сбегавшей к метро и запруженной народом.
– Ну что, – шепнул мне Сэшеа, – я же говорю, что она явно озабочена!
Он взял Оленьку под руку. Я шел с другой стороны, и Оленька сунула руку в карман моей куртки. У нее был весьма счастливый вид, а мне стало ужасно смешно, что у нас с Сэшеа как будто разыгралось из-за нее соперничество.
В «рюмочной» мы выпили марочного портвейна, заев его шоколадкой. Я подмигивал Сэшеа: «Давай, мол, не теряйся!» – а сам прижимал коленом Оленькино бедро. Желание снова пробудилось. Соперничество в таком деле великий стимул. Разговор зашел о том, чтобы втроем отправиться к Оленьке. Но сначала решили купить вина.
В магазине Оленька заняла очередь в кассу, а мы с Сэшеа встали у прилавка.
– Чувствуешь! Она прямо-таки дрожит от возбуждения! – говорил Сэшеа. – Едва сдерживает себя!
– Я рад, что ты повеселел, – заметил я. – Видишь, как легко забываются все твои страхи, как только появляется новая цель!
– Я просто решил воспользоваться твоим приемчиком, – ответил он.
– Каким приемчиком?
– Я решил надеть на себя маску беспечности и так же, как ты, делать вид, что не замечаю происходящего.
– А что такое?
– Эх ты!.. Я ведь предупреждал, что теперь даже быть моим другом небезопасно, а ты не сделал никаких выводов! – В голосе Сэшеа звучало неподдельное беспокойство, но на лице он действительно изображал беспечность. – Оленька для нас сейчас прекрасное прикрытие…
– Прикрытие?
– А ты не замечаешь, что за нами постоянно следят?
Я невольно обернулся, но потом в раздражении выругался. Может быть, Сэшеа меня попросту разыгрывает? Или правда сошел с ума?
– Ладно, вы берите вино, а я подожду вас на улице, – вдруг заявил он и, бросив меня, поспешно выскочил из магазина.
Оленька достала полиэтиленовый пакет, и мы сложили в него бутылки.
Улица была украшена флагами. Переполненные автобусы с расплющенными на стеклах носами пассажиров, переваливаясь с бока на бок, сползали под горку.
– Где же Саша?
Сэшеа около магазина не оказалось. Мы подождали, но он не появлялся. Убежал.
– Я думаю, – сказала Оленька, – ему как раз необходимо побыть одному… А мы с тобой пойдем…
Я сделал шаг и хотел что-то возразить, но слова застряли у меня в горле.
На гладко утоптанном снегу тротуара расплывались громадные кровяные плевки.
Я всякий раз вздрагивал, потому что никак не мог привыкнуть, что наш путь от работы к метро проходил вблизи пункта неотложной стоматологической помощи. Я старался подавить в себе навязчивую тягу покоситься на очередное мерзкое пятно.
Врачи с лицами, не исполненными сострадания, вышли на морозец прямо в белых халатах и перекуривали под вывеской с красным крестом. Медсестра, врачица – или кто там она была – неважно – похохатывала в окружении коллег, приятельски ухватывающих ее то за плечи, то за талию, то за шею, – похохатывала и поигрывала в ярко напомаженной пасти развратным языком. Я бы ей отдался… Но я поймал себя на мысли, что ведь она женщина совершенно того же типа, что и Лора, моя собственная жена, и подумал, что, пока женат, мечтаю всего лишь о том, чтобы моя жена была уютной, домашней женщиной, то есть не была похожа на саму себя… Вероятно, у медиков психика все-таки деформируется?
– Ну-ну, – одернула меня Оленька, – не засматривайся на шлюх!.. Пойдем, пойдем, мой хороший! – торопила она.
Я завозился со спичками и, закуривая, вдруг ощутил непреодолимое желание оглянуться, как будто почувствовал на себе чей-то необычайно пристальный взгляд. Я тут же оглянулся, но ничего особенного не заметил. Сумасшествие, я слышал, заразно. Сэшеа все-таки удалось задурить мне голову своим бредом.
Задумавшись, я непроизвольно взглянул на загаженный тротуар и скривился от досады.
– Черт, пойдем! – сказал я Оленьке.
И вот тут я увидел Его.
Лицо, знакомое лицо с усами-квадратными скобками вынырнуло неподалеку от киоска «Союзпечати» и сразу затерялось в толпе.
Озадаченный, я секунду соображал, кто это мог быть. Потом вспомнил. Господи, конечно же, это Ком!.. Он самый. Добряк, гимнаст и патриот. Тот самый институтский товарищ, по прозвищу Ком, который на четвертом курсе, когда основные трудности с учебой уже оставались позади, неожиданно для всех нас и без всяких видимых причин и объяснений забрал из института документы и бесследно исчез.
– Нет, погоди, – обрадованный, пробормотал я Оленьке, вырываясь. – Я сейчас…
Приподнимаясь на цыпочки и пытаясь высмотреть его в толпе, я стал пробираться но направлению к «Союзпечати». Плотная фаланга граждан развернула мне навстречу полотна свежих вечерних газет, отороченные красным шрифтом.
Я еще подумал, что Ком меня, пожалуй, тоже не сразу узнает, и решил, дай-ка я его разыграю: подойду и, к примеру, дерну за ус-квадратную скобку, полюбуюсь на его растерянную физиономию.
Однако около киоска Кома не было. Недоуменно пожимая плечами, я озирался по сторонам. Неужели обознался?
– Показалось, знакомого увидел, – сказал я подошедшей Оленьке.
– Что ты, мой хороший, – заворковала она, – просто ты немножко захмелел на свежем воздухе! Не надо нам сегодня никаких знакомых. Зачем нам знакомые? Пойдем! Я, может, тебя так хочу замучить, чтобы твоей жене ничего не осталось!
И Оленька потащила меня к метро, негодуя на медлительных, тормозящих наше движение пенсионеров и женщин, груженных полными сумками. Но не сделали мы и тридцати шагов, как что-то приступообразное (ничего подобного со мной раньше не случалось!) снова обеспокоило меня и заставило оглянуться.
И опять я увидел его!
Обнаружилось, что Ком шел следом за нами, шел не спеша, спускаясь с толпой вниз по улице, как и мы к метро. Прохожие то и дело заслоняли его, но на этот раз я успел рассмотреть его очень хорошо.
На голове у Кома была летняя армейская не то панама, не то широкополая матерчатая шляпа – такие я как-то видел по телевизору на наших южных пограничниках – выцветшая и без звездочки, особенно странная для морозного февральского вечера. Кроме того, когда толпа чуть раздалась, я увидел, что Ком, сам коренастый и плотный, запахнут в длиннополую солдатскую шинель со споротыми знаками отличий. По шаркающей, но надежной походке я догадался обратить внимание на его обувь: под затертыми до голубизны джинсами навыпуск были простые кирзовые сапог и.
«Ну и хипней стал!» – подумал я про себя.
– Ха! Да вот же он! – остановил я Оленьку. – Подождем… Ты только полюбуйся на него!
– Это сейчас так важно? – обиделась та, не желая даже посмотреть.
Мы стояли прямо посреди тротуара; толпа валила к метро, и нас толкали со всех сторон. Я старался не выпускать Кома из виду. Он был уже совсем близко.
– Просто хочу дернуть старого друга за ус! – усмехнулся я.
Тут Ком вильнул в сторону. Его загородил какой-то тип в искусственной шубе. Но я не волновался: Ком должен был вот-вот поравняться с нами. Я ждал, но он все не показывался. Тип в искусственной шубе грубо протаранил меня плечом, потрескивавшим электростатикой, а Кома не было.
– Что же это такое? – растерялся я и шагнул вперед. Ком показался на мгновение в толпе, и я с удивлением увидел, что он быстро удаляется в противоположном направлении.
– Э, нет, не уйдет! Я должен дернуть его за ус! – заупрямился я, бросаясь вдогонку.
Оленька повисла у меня на руке, и мы побежали вместе. Снова показалась вывеска с красным крестом. Бежать было нелегко: от выпитого мутило.
Неожиданно Ком срезал угол и исчез за дверью пункта неотложной стоматологической помощи. Зубы у него прихватило, что ли? Мы последовали за ним.
По стенам ломаного коридора скорбными, словно собравшимися на похороны группками томилась ожиданием какая-то публика. В ноздри ударил острый запах эфира. Мы побежали по коридору, но Кома среди скорбящих не оказалось. В самом аппендиксе медленно затворялась дверь в последний кабинет, и мы бросились туда. Пристенная публика тут же заволновалась. Кто-то даже попытался загородить нам путь, несмотря на мои заверения, что мы не больные. Нам все-таки удалось проскочить.
– Ах вот кто тебе нужен! – обиженно воскликнула Оленька и даже ревниво ущипнула меня за руку.
Я и сам удивился. Та самая напомаженная хохотунья, напомнившая мне Лору, склонилась над постанывавшим человеком в зубоврачебном кресле. Она проделывала какие-то манипуляции, а ее пациент сучил ногами по полу. Она повернула к нам свое раскрасневшееся лицо.
– Здесь медицинское учреждение! – усмехнулась она.
– А мы думали, дом свиданий! – с вызовом выкрикнула Оленька. Сидевший в кресле шумно переводил дух. Тоже раскрасневшийся и возбужденный, утирающий платочком тягучую слюну, он взглянул на нас замаслившимися глазками и почему-то захихикал.
– Все равно – в очередь! – засмеялась врачица.
Кома в кабинете не было.
– Ах, какой ты все-таки бабник! – укоризненно сказала мне Оленька на улице.
– Он исчез, он испарился… – бессмысленно бормотал я себе под нос и озирался по сторонам.
Однако дальше ситуация приобрела еще более нелепое развитие. Я нарочно шел медленно. Я осторожно скашивал взгляд и видел, что странная панама возникала то тут, то там, но, как только я делал попытку приблизиться, моментально исчезала.
– Боже мой, – вздыхала Оленька, мотаясь со мной.
Я ровным счетом ничего не понимал. Меня все более развозило. Ориентироваться в пространстве становилось затруднительно. Я устал, мне хотелось лечь, раствориться в просторе летних лугов.
– Мы поедем на такси! – сказала Оленька, беря инициативу в свои руки. Я увидел себя на вершине зеленого холма между каменными столбами,
испещренными языческими письменами. Руки скрещены на груди, глаза закрыты. Над столбами гудят ветра. У подножия холма искрятся ручьи.
– Пьяная ты морда, – с нежностью шептала Оленька, заботливо усаживая меня в такси, чтобы везти к себе. – Бибирево! – деловито бросила она водителю.
– Это где ж такое? – удивился тот. – В Москве?
Мы приехали к Оленьке. Пока я снимал в прихожей куртку, разувался, Оленькины родители осторожно высовывались из своих комнат и смотрели. К дочери пришел мужчина. Я поздоровался. Оленька строю шикнула на них, и родители послушно попрятались.
– Ты их держишь! – сказал я.
Она провела меня в свою комнату. Принесла бокалы для вина, жареную курицу, яблоки, конфеты, сигареты, пепельницу. Вообще засуетилась.
Тем временем я снял телефонную трубку и позвонил в Сокольники. Домой я даже не пытался звонить, так как почти наверняка знал, что Лоры нет дома. К телефону подошла Жанка.
– Привет, сестренка! – сказал я. – Как дела в школе?
– Плохо, братик, плохо! – пожаловалась она шепотом. – Одна надежда на тебя… Ты должен прийти в школу. Иначе будут звонить отцу или маман на работу!
– Нет, я не могу, – запротестовал я. – С какой стати я пойду к тебе в школу? Кто я такой?
– Ты же взял надо мной шефство! В школе я скажу, что ты мой старший брат, что ты меня воспитываешь. Миленький, я тебя очень прошу. Помоги! Я не хочу, чтобы дошло до родителей.
– Да что такого ты натворила?
– Не по телефону! Я тебе потом объясню… Ну договорились?
– Ладно, подумаю.
– Я тебя за это поцелую.
– Ну-ну! – прикрикнул я на нее. – Только без глупостей!
– Как хочешь, – засмеялась она.
– Лора у вас? – поинтересовался я.
– Нет, – бойко затараторила Жанка, – днем она собиралась взять у отца машину, чтобы ехать за продуктами к этому… к Валерию. Но потом, кажется, передумала…
– Да, – пробормотал я, – знаю… На самом деле я ничего не знал.
Об этом новом Лорином знакомом – Валерии я часто слышал последнее время в Сокольниках, там заочно уже начали считать его другом семьи. С некоторых пор Валерий снабжал нас различными дефицитными продуктами. Такое теплое отношение объяснялось, как рассказывала Лора, своеобразными обстоятельствами их знакомства. Она подсадила его к себе в машину, когда он, выпивший и наскандаливший в каком-то кабаке, был бит и преследуем. Словом, выручила. Теперь Валерий не хотел выглядеть неблагодарным и оказался чрезвычайно полезным знакомым…
– Что будем делать? – спросил я Оленьку, положив трубку.
– То, что ты хочешь!
– Я могу такого захотеть…
– А я знаю, что мужчины любят больше всего!
– Давай сначала еще вина выпьем, – предложил я, стараясь не смотреть на ее счастливое лицо. – Нам не помешают? – Я имел в виду ее родителей.
Оленька подошла к магнитофону и поставила кассету.
– Пока играет музыка, они ни за что не войдут! – успокоила она меня. – У нас на этот счет строжайшая договоренность. Я тоже имею право на личную жизнь! Я взрослый человек! Пока играет музыка, они ни за что не войдут!
Мы выпили, и я тут же налил еще.
– Чтобы не было лишних мыслей, – пояснил я.
– Я знаю, – поспешно согласилась Оленька.
Через пять минут она была совершенно пьяна и смеялась чистым, детским смехом. Глядя на нее, я тоже рассмеялся.
– Как жалко, что ты женат! – воскликнула она.
– Я иногда тоже так думаю, – признался я. – Мы с женой не понимаем друг друга.
Это звучало весьма приблизительно, но она очень обрадовалась.
– Поверь мне, я это постоянно чувствовала!.. Она тебя не устраивает? Да?
– Может быть, я ее не устраиваю… – Ты?!
– Почему нет? Мало ли найдется причин. Например, мое раннее облысение. Обидно оплешиветь в двадцать пять лет. Знаешь, чем только я не натирал голову, какой только дрянью не пробовал, ничего не помогает! Не хотят расти, и все тут!.. А ей, я полагаю, не по душе плешивые…
– Да разве это плешивость?! – воскликнула Оленька. – Это же ум, ум! Это просто умный лоб!.. О, милый, милый! – забормотала она, падая передо мной на колени. – Я хочу быть тебе интересной! – Она наклонилась ко мне.
Пока она делала то, что «мужчины любят больше всего», я смотрел на свои джинсы. Их подарил мне Игорь Евгеньевич, поносив совсем немного, – они только чуть-чуть потерлись на швах, а тесть, оказалось, не признавал потертостей; они были слегка велики, но зато зимой под них можно было надевать кальсоны…