Лимонад
роман-отклонение
Сергей Магомет
«Недавно гостил я в чудесной стране…»
© Сергей Магомет, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Сначала была камбала. Она казалась замечательнее всего, но, увы, никак не вписывалась в наш Гениальный План.
– К настоящему моменту, Ольга Алексеевна, это уже установлено со всей достоверностью. Это установлено лично мной.
– И поймала-то я его совершенно случайно.
– Это было охотничье ружье за регистрационным номером 26566. Выстрел был произведен из обоих стволов одновременно. То есть дуплетом. Это тоже я установил.
– Ну что мне с ним делать! Такой, товарищ милиционер, гадкий ребенок. Просто отрава жизни.
– Патроны – заводские. Дробь – «нулёвка».
– Измазал простыню какашками. Простите. Ну всю как есть…
– Факт несомненный.
– Просто-таки отрава, а не ребенок.
– Между прочим, в наличии также имелись патроны самодельного изготовления. С круглыми, надпиленными по двум плоскостям пулями. Так называемые «дум-дум», разделяющиеся при попадании в цель.
– Нам никому и в голову не могло прийти.
– Но в данном случае, как я сказал, была употреблена именно «нулёвочка».
– Подсовывал под одеяло, а когда дедушка ворочался во сне, то всё, конечно, размазывалось ужасно.
– Или, как ее еще иногда называют, – «бекасиная»…
– Больной, беспомощный дедушка, который души в нем не чаял.
– Выстрел произведен с расстояния приблизительно пяти шагов. От головы, можете себе представить, практически ничего не осталось.
– Я об него, негодяя, всю руку отбила.
– И, наконец, учитывая, что в комнате они находились только вдвоем… Понимаете, что это значит?
– Он, конечно, даже не заплакал.
– Таким образом…
– Мы решили поискать хорошего детского специалиста.
– Таким образом, Ольга Алексеевна, ваш муж…
– Не понимаю. Мой муж? При чем здесь мой муж?..
Что может пригрезиться мороженой камбале, оттаивающей на кухонном столе? Что отразится сквозь сонную муть в выпученных на хребте глазках, когда теплый воздух заставит их влажно заблестеть?
Кое-что я знал. Елозя коленками по белой пластиковой табуретке и упершись локтями в стол, я навел толстенные дедовы очки, зажав их в руках, как бы в штативе, на исследуемый, характерно припахивающий рыбьим жиром объект, увеличивая его тайную суть до тех пор, пока последняя, расплываясь по периферии, не начала терять всякую резкость.
Я ждал, когда на пупырчатой, в мелкую красно-синюю клетку клеенке замигают случайные огни неизвестного мне Моря, когда потянутся из просторного морского разлива тончайшие нити и голубые волны, как хрупкие стеклянные шары, бесчисленно нанизываясь на эти нити, покатятся, чтобы лопаться с тихим хрустом у желтого берега.
Воспоминание давно отловленной камбалы. Благодаря ему, она вновь заскользила в черной жути морской пучины между мачтами потопших судов, едва коснулась прозрачным плавником корабельных колоколов, опутанных склизкими водорослями, и те сразу отозвались едва различимым печальным гулом. В тот же миг встрепенулись и пошли гулять косяками подружки-сельди, защелкал нервно твердой клешней по яркой цепи товарищ-краб, сладко застонали раскорячившиеся актинии, раскрыли зонтики медузы, и морские раковины, еще не превращенные в лакированные пепельницы, прочистили горла и затрубили фальшиво.
В рыбном магазине, настойчиво продираясь сквозь спины к прилавку, дедушка Алексей Дмитриевич Лаврентьев в качестве достойного ответа молча совал в нос каждому хаму-оппоненту свою ветеранскую книжечку…
Но мы давно уже были в пути. Жарким июльским днем наш «москвичек» легко бежал по свежезаасфальтированному шоссе. Мелкие зерна гравия упруго отстреливались из-под колес в стороны.
– Ну вот, Генза, – вдруг сказал мне отец со вздохом облегчения, – наконец мы с тобой вырвались!
Устроившись на заднем сиденье, я наблюдал, как по его плечу прыгает муха с тремя ногами и одним крылом.
После камбалы непременно должен быть отмечен участковый Бирюков тихий, вежливый, но исключительно настойчивый. Он появился у нас дома с не праздной целью – прозондировать атмосферу и поближе познакомиться с Сергеем Николаевичем, моим отцом. Он имел на то причины.
– Сами понимаете, прежде чем сделать какие-либо выводы, мы обязаны разобраться, – объяснил он.
Ему, надо полагать, было очень приятно детально разглядывать – хотя бы и по долгу службы – мою красивую маму – в легком домашнем халатике и шлепанцах на босу ногу.
Я сидел за столом. Остатки рыбы под маринадом, салат и кусок холодца мама аккуратно разложила на тарелке и поставила передо мной. Было сказано: я не выйду из-за стола, пока всё это не смолочу.
– И не испытывай мое терпение, – предупредила мама.
– Уэ-э-э, – издал я в ответ дурным голосом.
Еще со вчерашнего дня, словно после праздника, еды оставалось – полный холодильник. Но в том-то и дело, что есть мне не хотелось. Что за праздник был вчера?..
Вдруг я вспомнил про часы. У деда ведь были карманные часы – такие большие, серебряные и с музыкой. Они четко наигрывали: «Трим-трим-пам-па!» Их судьба была мне не безразлична.
– А часы дедушка взял с собой на кладбище? – поинтересоваться я.
– Не выдумывай ерунду! – вздрогнув, крикнула мама
– Трим-трим-пам-па!
– Ты будешь есть или нет, зараза ты такая!
– Трим-трим-пам-па! Лимонада хочу!
Я поковырял вилкой. Мама побледнела. Мама ясно представила себе: а что если в самом деле – как раз сейчас под тяжелым навалом еще не улежавшейся земли дедовы музыкальные часы четко наигрывают свое неизменное «трим-трим-пам-па»?
Несколько секунд мама стояла в оцепенении, как бы прислушиваясь. Потом пустилась в лихорадочные поиски.
То в одной, то в Другой комнате мама выдвигала и перерывала ящики в шкафах, искала в одежде, на трюмо, возвращалась на кухню, искала даже на полках с посудой. Потом снова спешила в комнаты – перерывала те же ящики.
Участковый же Бирюков, задумчиво склонив голову в фуражке набок, скромно пристроился в малом пространстве между вешалкой и холодильником и продолжал анализировать:
– Я воздержусь пока что от категоричных утверждений, Ольга Алексеевна.
– Я с ума сойду! Меня в сумасшедший дом увезут! – стонала мама.
– Однако, учитывая сложность ситуации, я хочу, чтобы вы меня правильно поняли.
– Да я и живу в сумасшедшем доме! Да! Вот ведь совсем недавно мы тоже никак не могли найти эти проклятые часы. И что вы думаете? Оказалось, что по рассеянности он сунул их в стакан, где обычно держал свою искусственную челюсть!
– Так вы заявляете, что ваш муж находится в отпуске?
– Они поехали с сыном на машине… Но сейчас и в стакане часов нет…
– Очень, очень несвоевременно. Это можно истолковать… Значит, с этим вот мальчиком?
– С ним…
– Лимонада дайте!
– В положении вашего мужа не следовало бы уезжать… А мальчик хороший. Хорошо пережевывает.
– Здесь я смотрела?
– Целых три раза… А вот, например, в этом чемодане еще нет.
– Этот чемодан они взяли с собой в дорогу… Ну, Генза! Ты доел или нет! Генза!
Я оттолкнул от себя тарелку и, притворяясь, начал издавать звуки, как будто меня тошнило.
– Прекрати кривляться! Хотя бы съешь салат!
– Буэ-э-э…
Я так старательно перемешал содержимое тарелки, что оно превратилось в какую-то помойку, и теперь невозможно было разобрать, где салат, а где что.
– Обещаю тебе, – закричала мама, обнаружив мой маневр с перемешиванием, – что теперь ты у меня всё это съешь! Всё!
– Буэ-э-э… буэ-э-э…
– Еще раз попрошу вас, Ольга Алексеевна, припомнить все обстоятельства, имевшие место, прежде чем ваш муж…
Тут мама подошла к запертой двери в туалет и громко постучала.
– Выходи, Сергей! Он опять ничего не ест. Сергей! Ты что – опять там куришь?!
– Я могу курить, где хочу! – зашипел из-за двери отец.
– И еще: нигде нет дедушкиных часов. Слышишь, Сергей?
– А при чем здесь я? При чем?
Участковый Бирюков уже совершенно запрессовался между вешалкой и холодильником и спросил совсем тихо:
– А не заметили ли вы, Ольга Алексеевна, чтобы последнее время ваш муж приносил домой какие-либо служебные бумаги в папке или, скажем, в скоросшивателе? А?
– То есть этот их идиотский «гениальный план»?
– Молчи! – зашипел из-за двери отец. – Молчи!!
Я, конечно, слышал, что мой дядя, младший брат моей мамы, будто бы порядочный иезуит. Но я не знал, что это такое – иезуит.
Выбираясь из Москвы, мы тащились еле-еле, увязая в пробках, дергаясь на светофорах, и я немного задремал. Я открыл глаза, когда мы уже гнали по шоссе за кольцевой.
Птица мерно и сильно взмахивала крепкими каёмчатыми крыльями, но оставалась на одном месте. Ее острый, пестроперый хвост был выправлен строго горизонтально относительно земли. Черные костистые лапки плотно поджаты к дымчатому, шелковистому брюшку. Летящая на расстоянии всего, может быть, полметра, вровень с задним боковым окном нашего «москвича», птица всё не двигалась, но за ней – столбы, деревья, кусты так стремительно проскакивали мимо, что сливались в одну рябящую полосу.
Пока я разглядывал нашу неожиданную спутницу, та, чуть поводя выгнутым тонким клювом, тоже, казалось, косилась на меня любопытным топазовым глазом.
Понятно, что долго я не выдержал и стал осторожно подбираться ближе.
Плавно опустив стекло, я высунул в окно руку, а потом – и голосу. Ветер грубо, словно рукой, схватил меня за волосы. В ушах зашумело, заслепило глаза. Прищурившись, я потянулся еще. Честное слово, крыло птицы легонько щелкнуло по кончикам моих вытянутых пальцев.
– Куда ты лезешь!
Обернувшийся отец рванул меня обратно на сиденье, а моя птица шарахнулась в сторону и пропала.
– Ну, я сказал, я ска-а-зал, что я ду-рак, ду-у-рак, такой глупенький… хи-хи… это ведь я про себя так сказал: дурак, дурачок, дурачочек… – противным вякающим голосом говорил мальчик, кривляясь.
Если бы воскресшая камбала, – словно пронырливая субмарина, подняла над солеными водами зоркий перископ, то уловила бы в его просветленные линзы сначала небо с луной, солнцем и всеми звездами, а потом и берег с горами, пляжами, пальмами и абрикосовыми деревьями. Среди пальм и фикусов высятся белоснежные красавцы – курортные корпуса с лоджиями, увитыми виноградом, и скоростными лифтами. Через распахнутые окна номеров-люксов, подоконники которых ласкает тончайший тюль, можно разглядеть изящные кресла-качалки, цветные телевизоры, мрамор, хрустальные колчаны, полные гладиолусов, и неспешно прогуливающихся по малиновым коврам в ожидании культурных мероприятий космонавтов и известных футболистов.
«Трим-трим-пам-па!» – дедовы часы.
– Теперь запомни хорошенько: его зовут Роман Романович.
– Опять куда-то заезжать! А когда же путешествовать? Как же море и горы?
– Фу, как ты все-таки у меня некрасиво картавишь! Ну-ка, скажи правильно: Роман Романович.
– Хгоман Хгоманович.»
– Очень некрасиво. Ты что, француз? Ты можешь по-человечески сказать: Роман Романович, ну?
– Ну Хгоман Хгоманович.
– Они тебя и говорить как следует не могли научить! Прямо стыдно тебя с собой к людям брать. Вот сейчас приедем к такому человеку, как наш Роман Романович, а ты вместо того, чтобы воспитанно и по-взрослому сказать: «Здравствуйте, Роман Романович!», начнешь так противно картавить. Кому это будет приятно?
– Но ты обещал, что мы путешествовать едем! Ты обещал!
– Мы и едем.
– Да-а, едем!..
– Только заглянем по пути к Роману Романовичу. Ну, скажи нормально: Роман Романович.
– Ну мне надоело!
– Роман Романович!
– Я устал, я спать хочу!
– Роман Романович!
– Я спать хочу, я вижу тебя во сне… Ро-ман…
Заходящее солнце уже скашивало верхушки елей, когда наш «москвичек» подкатил к даче Роман Романовича, шефа, – огороженной сплошным дощатым забором. Отец вылез из машины и нажал кнопку звонка у калитки в воротах. Через некоторое время калитка со щелчком отворилась. Мне было сказано не вылезать пока. Отец зашел внутрь и, отперев ворота, вернулся и загнал машину во двор. Я тут же выскочил из машины и закричал: «Гриб нашел! Вон гриб!» Но отец взял меня за руку и потащил к дому по дорожке, по обе стороны которой торчали ряды стрел – гладиолусов. Я успел отломить один наконечник и попробовал приставить отцу в виде хвоста, но отец заругался и отшвырнул хвост подальше. Мы вошли в дом. В доме жили мыши.
Мы быстро прошли по полутемным комнатам – опущенные соломенные шторы почти не пропускали света – поднялись по крутой лестнице на второй этаж и сразу оказались в кабинете Роман Романовича.
Сам с утомленным видом сидел за огромным письменным столом», на котором кроме капитального письменного прибора с латунными медведями и мужиками было набросано множество скомканных бумаг и обрывков. Стопками лежали газеты и листки, соединенные скрепками. На полу тоже валялся мусор. По ночам, возможно, в нем-то и копошились мыши.
– Давай, давай, – сказал Роман Романович отцу, – проходи!
Отец сделал несколько шажков. (Даже странно: длинный, а шажки маленькие.)
– Как здоровье, Роман Романович? – сказал он для начала и тут же умолк, заметив, что Роман Романович вдруг почему-то очень рассердился на эти обыкновенные слова, даже вскочил с места и, возмущений отплевываясь, стал бегать между столом и отцом. Он был в пижаме.
– Что?! «Как здоровье»?! – кричал он. – Пока я на посту, я не имею права болеть! Слышите? Я не имею времени болеть! Я здоров, здоров и здоров. Я работаю, я тружусь! А пока я тружусь, для меня не существует ни здоровья, ни болезней! Так и знайте!
Он так разволновался, что даже вспотел и покраснел.
– Я понимаю! – с готовностью закивал отец.
– Для меня не существует в жизни ничего, кроме работы и краткого восстановительного сна!
– Да, да.
– Только работа и сон!
В подтверждение своих слов Роман Романович указал сначала на письменный стол, заваленный бумагами, а потом на кожаный диван со скомканным постельным бельем. Кроме стола, за которым он трудился, и дивана, на котором кратковременно отдыхал, в комнате не было никакой другой мебели. Рядом с диваном в стену был вбит гвоздь, на котором висели плечики с костюмом, галстуком и рубашкой. На полу стояли ботинки. Сам, как было сказано, бегал в пижаме.
– Я живу, как отшельник, как аскет! Только работа и сон!
– Понимаю.
– И меня никто не может упрекнуть! Я докажу! Я – не болен! Роман Романович стал рыться в бумагах. Он бормотал что-то и
одновременно дрыгал правой ногой, нашаривая на полу слетевшую в беготне комнатную туфлю.
– Я докажу, я не боле-е… – начал было я, но отец быстро вытолкал меня из комнаты, проводил обратно до крыльца и сказал, чтобы я погулял в саду.
– Но ничего не трогать! Ничего не рвать! Никуда не лазить! – добавил он и погрозил мне желтым, прокуренным пальцем с черной каймой под ногтем.
С сорванным грибом в руке мальчик шел вдоль забора, а за забором слышались хриплое рычание и бряцание цепи. Только около угла, где забор поворачивал, обнаружилась наконец щель, в которую мальчик и разглядел злобную соседскую и всклокоченную зверюгу, лязгающую золотыми зубами, словно перемалывающую кусок закатного солнца.
– Ты, Сережа, мне всегда нравился. Ты мужик надежный. Сколько ты у меня работаешь, лет пятнадцать будет?
– Ровно пятнадцать, Роман Романович.
– Хорошо… Повидали мы с тобой, а?
– Да, было.
– Ну, у тебя на меня обид ведь нет? Не тормозил я тебя? Подрос ты у меня?.. Инженером на сто пять рублей пришел, а? Помнишь, я обещал вам, что выведу в люди и… выведу! Всех вас выведу! А до тех пор не уйду… Вот и Боря Павлов – тоже мой выкормыш… Вы с ним друзья и ровесники?
– Он на два года моложе, Роман Романович.
– Умный, толковый парень… Копает под меня? Копает… Борис Андреевич Павлов… Ты, кстати, в курсе?
– Я, это самое, Роман Романович, приехал сразу, как вы приказали.