– Это вы несравненный… льстец, Юрий Афанасьевич, – улыбнулась я.
– Вы со всеми уже успели перезнакомиться?
– Увы, нет, я только приехала.
– Позвольте, я расскажу вам немного о гостях.
Мы поднялись по лестнице и остановились на опоясывающей холл балюстраде. Отсюда открывался отличный вид на всех, входящих в здание посольства.
Завьялов отловил официанта и утянул с его подноса два бокала шампанского – для себя и для меня. Поблагодарив, я взяла бокал за тонкую ножку и сделала вид, что пригубила напиток. Не стоило посвящать услужливого атташе в мои правила, проще проявить соответствующую случаю любезность.
– Вот, посмотрите, – горячо зашептал мне в ухо Юрий Афанасьевич, мой персональный Коровьев на этом странном балу, – вон та дама, в красном – супруга господина советника Светина. А вот и консул, Виктор Григорьевич Саенко.
Консул поднимался по лестнице прямо к нам. Отчего-то он напомнил мне Джона Кеннеди – такое же, на первый взгляд, свойское дружелюбное лицо, обладатель которого словно всем своим видом подчеркивал: я простой парень, такой же, как вы. Широкая улыбка, от которой в уголках глаз консула образовывались мелкие лучики-морщинки. Зачесанные чубом на лоб чуть рыжеватые волосы.
– Юрий Афанасьевич, представьте меня вашей спутнице! – , поравнявшись с нами, потребовал консул.
– Разумеется. Это наша гостья, непревзойденная исполнительница Айла. Открою вам небольшой секрет, Виктор Григорьевич: сегодня нам несказанно повезет услышать ее незабываемое пение!
– Не может быть! А мне-то всегда казалось, что приемы в посольстве так скучны! Сплошные обсуждения текущей политической ситуации и экономического положения, – разулыбался мне консул.
– Ох, надеюсь, сегодня у вас здесь будут и другие темы для разговора, – отозвалась я. – Каюсь, я совершенно аполитична. Что же до экономической обстановки… поверите ли, Виктор Григорьевич, в школе я еле-еле вытягивала тройку по экономике: никак не могла понять, к стыду своему, почему для того, чтобы все жили хорошо, нельзя попросту печатать больше денежных купюр.
– Ей-богу, я и сам до конца этого не понял, – шепнул мне консул. – Только никому не говорите, не поверят!
И он весело захохотал над собственной шуткой.
В этот момент к нам подскочил какой-то смешной человечек – суховатый, юркий, с блестящими, круглыми, как маслины, черными глазками и невероятными пышными усами под нависающим крючковатым носом. Он тут же сунул консулу короткопалую ладонь, затряс его руку и залопотал по-английски, временами вставляя в речь чудовищно обезображенные акцентом русские слова.
– Что я вижу, Виктор, сегодня солнце светит нам и ночью! Я узнал вашу спутницу. Ведь это божественная Айла, наша долгожданная гостья. Я прав? Умоляю, не говорите, что я ошибся!
– Да нет же, Фарух, вы не ошиблись, – закивал консул. – Дорогая Айла, разрешите представить вам моего друга Фаруха Гюлара, депутата турецкого парламента.
– Я так рад, так рад, – затараторил Гюлар. – Вы не представляете, какой я большой ваш поклонник! У меня дома – кстати, вы просто обязаны почтить меня своим визитом – так вот, у меня дома собрана полная коллекция ваших дисков, включая, уж простите, пиратские издания.
– Мне очень приятно, – отозвалась я. – Надеюсь, вы не единственный мой преданный поклонник в Турции. Иначе на концертах меня ждет катастрофа.
– Ох, ну что вы! Как можно даже предположить такое?!
Фарух, вероятно, еще долго рассыпался бы в дифирамбах и страстно поводил усами, если бы консул не подхватил его под руку и не увлек куда-то в кулуары. Гюлар при этом умудрился зацепиться носком ботинка за расстеленную на полу ковровую дорожку и едва не полетел вперед своим выдающимся носом. К счастью, Саенко в последний момент успел удержать его от падения.
– Что это было? – едва сдерживая смех, спросила я у Завьялова. – Какой бешеный темперамент…
– Не обращайте внимания, – отмахнулся Завьялов. – Этот человек отчего-то считает себя большим другом консула. Впрочем, он каждого, кого ему успели представить, с этой минуты считает своим большим другом. Берегитесь, вам и самой наверняка придется не раз еще столкнуться с его навязчивым дружелюбием. Но человечек он безобидный, хоть и утомительный.
Я снова посмотрела вниз, поверх мраморных перил лестницы.
Поток гостей стал понемногу редеть. Наверное, все уже в основном собрались. Еще десять минут – и нужно будет на время проститься с Завьяловым, пройти в приготовленную для меня комнату и переговорить с музыкантами: они наверняка уже прибыли и настроили инструменты.
– А вот еще интересный человек, – привлек мое внимание атташе.
Я проследила направление его взгляда.
По лестнице поднимался мужчина, в котором, несмотря на отлично подогнанный, ладно сидевший дорогой костюм, по выправке сразу можно было опознать военного.
– Это полковник Радевич Олег Сергеевич, – рассказывал Завьялов. – Боевой офицер, герой, орденоносец. Боевое прозвище Лорд. Может быть, слышали о нем?
– Как же, как же… Очень интересно, – со скучающим видом отозвалась я, краем глаза разглядывая Радевича.
Рядом с Олегом Сергеевичем поднимался, вероятно, его заместитель – краснолицый мужик в сером костюме. Радевич что-то сдержанно говорил ему, а тот понятливо кивал.
У Олега Радевича и в самом деле было удивительно интересное лицо. Совершенное отстраненное, пожалуй, мрачноватое – и оттого производившее с первого взгляда не самое приятное впечатление. Хотя черты были правильные, четкие, резкие: тяжелый крупный подбородок, прямой нос, темно-коньячные, близко посаженные глаза. Лицо, словно высеченное из камня. В фигуре же его – крупной, развитой, на которую, вероятно, не так легко было подобрать идеально сидящий строгий костюм – чувствовалась сила и мощь.
Он обладал по-мужски красивой и в то же время какой-то бесхитростной внешностью. Он похож был на человека, неспособного на сознательный обман. Когда-то в детстве, в период увлечения романтическими героями, я именно так представляла себе Робин Гуда. И сейчас меня поразило, насколько этот человек оказался похож на некогда выдуманный мной образ.
Мы встретились взглядами, и в груди у меня в то же мгновение что-то замкнуло, и теплая дрожь пробежала по телу…
Отчего-то вспомнились древние строки: «Моему пронзенному сердцу нет на свете лекарств. Душа моя жалобно стонет, как свирель в устах дервиша…»
– Он лично курирует поставку российского вооружения в Турцию. Говорят, совершенно безжалостный человек, – меж тем поведал мне атташе по культуре. – И в то же время – кристально честный, неподкупный. Просто образец для подражания.
– Так не бывает, – лукаво усмехнулась я.
Радевич, кажется, почувствовал мой пристальный взгляд. Он поднял голову и встретился со мной глазами. Одного взгляда было довольно, чтобы понять, что Радевич – человек очень серьезный, умный, проницательный, и играть с ним может быть смертельно опасно.
Я улыбнулась ему краешком рта и снова обернулась к атташе:
– У всех есть свои тайные страстишки.
– Неужели даже у вас? – притворно изумился Завьялов.
– Конечно. Хотите, расскажу? Только это строго между нами…
Я подалась ближе к Юрию Афанасьевичу и шепнула:
– У меня зависимость от малинового варенья. При виде банки – теряю волю. Только ш-шш…
Я приложила палец к губам и сделала страшные глаза.
Оторопевший Завьялов не нашелся, что мне ответить.
Свет в зале был приглушен.
Синие тени, серебристые лучи, мягко высвечивавшие площадку, на которой расположились мои музыканты. Глухие тяжелые шторы были плотно задернуты, не пропуская снаружи ни толики света, ни малейшего звука. Стулья и кресла, расставленные для слушателей, тонули в вязком полумраке.
Тихо-тихо, словно вливая мелодию в окутавшее комнату лунно-серебряное сияние, заиграла скрипка. Затем ей начала ласково вторить гитара. Рассыпался каскад звуков с клавиш пианино…
Я вышла на освещенную площадку, оглядела притихших слушателей.
Все были в сборе – и посол, все так же сохранявший на лице равнодушно-доброжелательное ко всем выражение. И послица, трепетно подрагивавшая брылями. И советник с супругой. И атташе по культуре Завьялов – этому полагалось по статусу быть ценителем и ревнителем классики: готовясь слушать меня, он напустил на себя вид вежливо-снисходительный. Консул сиял этой своей бесхитростной улыбкой простого дружелюбного парня. Фарух Гюлар едва не подпрыгивал на стуле, вытягивая вперед короткую шею, поводя усами и сладострастно закатывая глаза-маслины.
И Олег… Олег Радевич сидел в одном из дальних рядов, глядя на высвеченную серебром площадку совершенно бесстрастно.
Я уже давно исполняю восточные песни, но каждый раз, когда я беру первую ноту, мне кажется, что я рождаюсь заново. Заново ощущаю на кончике языка этот вкус, этот запах, который остается на коже – моря, пряностей, любви и надежд, которым никогда не суждено осуществиться. И каждый раз, когда я пою, мне заново хочется верить, что где-то в огромном мире, может быть, даже в этом мегаполисе, в самом неприметном его районе, спрятано мое самое дорогое сокровище…
Для начала я спела «Девчонку с перекрестка». Незамысловатый бойкий монолог уличной певички. Веселая мелодия с неожиданными джазовыми синкопами, кабацкими завываниями скрипки и хриплыми подпевками гитары.
Я преобразилась в шпанистую девчонку, разбитную и отчаянную, заставила зрителей забыть о своем дорогом платье, украшениях и манерах. Я выкрикивала слова песенки хлестко и дерзко, заставляя голос звенеть в заливистой подростковой манере. Я дразнилась и нападала, хамила, задирала прохожих и по-детски хохотала в конце каждого припева.
Я умею играть голосом и достоверно вживаться в любой образ. Становиться во время пения наивной провинциальной девушкой, мечтающей о лучшей доле и простом женском счастье, умею притворяться уличным мальчишкой-задирой, и загадочной женщиной-тайной, и строгой, застегнутой на все пуговицы безупречной леди, и опасной незнакомкой с темным прошлым, и глубоко страдающей дивой с кровоточащей душой. Умею дурачить и морочить, заставляя каждого поверить моему великолепному обману…
Мои сегодняшние зрители этого еще не знали, и я припасла для них много сюрпризов. Я завела их, заставила поверить в то, что к ним на вечер и в самом деле явилась девчонка, обычно торчащая на углу оживленной улицы.
Консул Саенко так раззадорился, что начал даже притоптывать ногой в такт моим куплетам. Его сдержанная и невозмутимая до сих пор супруга улыбалась, поддавшись обаянию зажигательной девчонки.
Песня кончилась, я перевела дыхание, сделала знак своим музыкантам – и потекла совсем другая мелодия: причудливая, тонкая, ускользающая. С восточными переливами и руладами. И словно бы тут же наступила кромешная черная ночь в арабской пустыне. Готова поклясться, что зрители смогли ощутить аромат раскалившегося за день, а теперь остывающего песка, дыхание далекого моря и терпкий запах пряностей…
Я пела «Пустыню».
Теперь я была восточной грезой, пугливой и робкой, как горная серна, нежной, пряной и сладкой, как медовые угощения.
Я пела по-арабски, звучно протягивая гласные и звеня отточенным стаккато на согласных. Очарование Востока, неспешная история о караване, бредущем через пустыню. Протяжные крики погонщиков верблюдов, неумолимый жар солнца и бескрайнее пронзительно-синее небо, при взгляде на которое начинает рябить в глазах…
Песня окончилась, и гости разразились овациями. Проняло, кажется, всех без исключения. Я видела, как какая-то местная леди приложила к глазам тончайший платочек, а советник, восхищенно тараща глаза, горячо зашептал что-то на ухо супруге. Даже Завьялов избавился, наконец, от своей снисходительной мины и покачал головой, словно приговаривая: снимаю перед вами шляпу!
Что ж, пока все шло прекрасно. Гости аплодировали и требовали:
– Еще, еще, пожалуйста! Бис!
Я могла бы спеть им по-русски – сыграть этакую тоскующую в имении дворянскую наследницу, спеть по-итальянски, став на миг вороватым мальчишкой-гондольером. Но мое сегодняшнее выступление предусматривало лишь три песни. И на последнюю у меня были свои планы.
Я подошла к сидевшему за пианино Седрику – одному из моих музыкантов – и коротко распорядилась насчет финальной песни. Он кивнул и заиграл вступление.
А я запела – на этот раз по-французски.
Песня называлась «Останься!» – не песня даже, а предельно откровенное любовное признание. Интимный альковный шепот, сумасшедшие бесстыдные слова, сказать которые возможно только тому, с кем тебя навсегда связала судьба, с кем нет ни приличий, ни игр, ни расчетов. Вывернутая наизнанку душа, грешные губы, нашептывающие отравляющие кровь признания…
За все время выступления я еще ни разу не взглянула на Радевича. Теперь же, едва произнеся первые слова куплета, я подняла голову и посмотрела прямо ему в глаза.
Чересчур самонадеянно было бы считать, что бывалый военный, человек, видевший смерть и кровь так часто, что наверняка давно к этому привык, дрогнул бы под моим взглядом.
Но он его заметил, это уж точно.
Я пела – как будто для него одного. Нет, не пела, признавалась, молила, открывала сердце. Мой голос сочился горечью и мукой, звенел прорывающимися эмоциями, срывался, когда я словно бы не могла уже сохранить самообладание…
Этот номер, без сомнения, произвел эффект разорвавшейся бомбы. Зрители поначалу замерли, затем осторожно принялись оглядываться, пытаясь определить, перед кем же я так изливаю душу.
Консул Саенко, проследив направление моего взгляда, заинтересованно разглядывал Радевича. Завьялов вскинул седоватую бровь. Супруга посла залилась краской и обмахивалась платком. А Фарух Гюлар, весь извертевшийся на стуле, кажется, совсем извелся от ревности и всерьез пытался испепелить Радевича взглядом.
Сам же полковник, которого я так безжалостно использовала в своем маленьком представлении, сидел совершенно спокойно, неподвижно, продолжая бесстрастно слушать песню. Его глаза – темные, цепкие, внимательные – кажется, изучали меня, пытались смутить, заставить выйти из роли.
Но мне не впервой было выдерживать подобные поединки.
В самом финале, когда я стиснула руки у груди и принялась отчаянно умолять: «Останься! Останься со мной!» – хриплым от сдерживаемых слез голосом, он быстро сказал что-то сидевшему рядом краснолицему спутнику, поднялся на ноги и тихо вышел из зала.
Интересно, мне все же удалось его пронять? Смутить, заронить в душу сомнение?..
Что ж, как бы там ни было, он меня уж точно запомнил. А остальное скоро станет мне известно.
За ужином по правую руку от меня сидел Саенко, по левую – Фарух. Роскошно накрытый стол ломился от угощений, способных удовлетворить самый взыскательный вкус. Несколько видов мяса – баранина, говядина, курица (свинины, ясное дело, не было), разнообразные кебабы, к которым подавались различные соусы, множество видов средиземноморской рыбы – (сибас и есть окунь. – Прим. ред.) сибас, дорада, свежайшие моллюски…
Мне давно не доводилось видеть такого количества ароматной зелени, разнообразных овощей, как свежих, так и поджаренных на гриле. А когда с основной трапезой было покончено и подали десерты, просто разбежались глаза. Здесь были медовые восточные сладости, разные виды пахлавы, рахат-лукум, приготовленный из таких сортов граната, который найти можно только в Турции, фрукты в сахарном сиропе, поданные со взбитыми сливками, и густые, прозрачные варенья из орехов.