Так, наверное, со всеми подростками случается. Работаешь на износ, тренируешься как проклятый, не спишь ночами, чтобы оказаться лучшим. Чтобы стать лучшим. Учишь все эти чертовы уроки, раскаляешь тренажёры, тренируешь силу воли – все ради великой цели, которая больше не кажется недостижимой, а потом – раз – один поворот головы, кивок, улыбка и ты поплыл.
Думаешь, а может к черту это все? Останусь таким же простым парнем, среднестатистическим хорошистом, поступлю в обычный универ на экономиста или юриста, найду вот такую красавицу, заведу детей, семью, жизнь станет спокойной, размеренной, комфортной.
Все из-за одной чертовой улыбки.
Нет, дурные мысли. Вон. Вон. Вон.
Не было бы этой улыбки, если бы я был среднестатистическим хорошистом с очевидными планами на жизнь.
– Я видел, как ты ему улыбнулась, – пробасил Витька Андропов. – Понравился этот олух, да? Глянь, умный какой стал, сильный, в космонавты метит. Приглянулся Сотня, признавайся?
Они стояли в коридоре. Андропов держал Машку за руку, тряся своими лапами хрупкое запястье Федоровой. Я вышел из класса и замер, ожидая продолжения.
– Ты сбрендил, Вить? – тихо спросила Машка.
– Чего сбрендил, – Андропов не унимался и схватил девушку за плечо. – Чего сбрендил-то? Я ж видел, как ты на него пялилась. Иди к своему Сотне, я тебя не держу, просто признайся, что ты влюбилась в этого чечеточника.
Федорова опустила голову и промолчала.
– Говори, сука! – заорал Витька.
Крик почти заглушил звук звонка.
На этот раз борьба шла почти на равных. Мне даже удалось не потерять сознание.
В кабинете завучей мы выглядели комично. Я держал ватку у носа, пытаясь остановить кровотечение. Витька расчесывал скулу, которая прямо на глазах увеличивалась в размерах и синела. У меня – практически полностью оторванный рукав пиджака. У Андропова – рюкзак без лямок.
– Мне придется доложить об этом в ваш кружок, – констатировала завуч.
– Ради Бога, МаринПална, – Андропов умоляюще сложил руки, – не надо.
– Готовы на любой вид компромисса, – более дипломатично заключил я.
Завуч стукнула ручкой по столу.
– Месяц дежурства по столовой, – заявила Марина Павловна. – Со следующей недели. Нулевым уроком. В семь утра. Только вы вдвоем. И ежели еще раз подеретесь – непременно сообщу в кружок.
– Ладно, – согласились мы одновременно.
Противно.
***
Мама долго причитала, увидев мой вывихнутый нос. Обещала отлучить от школы и от кружка. Грозилась переездом и переводом в новую школу. Выдвигала требования по возобновлению тренировок в танцевальном классе.
Но в итоге все-таки позвонила директору «Юного космонавта» и поведала страшную историю о том, как сильно я заболел и сколь сильно мне необходимо недельку минимум побыть дома.
Это же мама. Я ее тоже люблю.
Первый день дежурства по столовой вышел очень тихим. Ни привет, ни пока. Просто помыли полы, каждый свою половину, при чем заранее не сговариваясь. Молча поделили подносы. Вымыли до блеска. Расставили посуду по столам. На все про все ушло полчаса. Оставшееся время до уроков провели каждый по-своему. Я перечитывал параграф по химии, а Андропов воткнул наушники и покачивал головой в такт каким-то ужасным крикам, которые навеяли на мысли о муках преисподней.
Машка в школу не пришла. Говорят, заболела. Мне почему-то показалось, что это правда. Перенервничала.
Во второй день дежурства Андропов зачем-то предложил мне конфету.
Решил пойти на примирение? Вряд ли. Скорее всего плюнул на конфетку, а потом завернул в фантик – мелкая шалость, но вполне в духе Андропова.
Я просто отвернулся, помотав головой.
Машка в школе так и не появилась.
На третий день Витька вздумал со мной заговорить:
– Ты с Федоровой общаешься? – спросил он как бы невзначай, пока мы драяли полы. – Что-то ее в школе второй день нет.
Я промолчал. Не хватало еще поддаваться на его провокации.
Машку я увидел в коридоре на подходе к классу. Андропов подлетел к ней и начал, интенсивно жестикулируя, что-то объяснять. Она смерила бывшего парня ненавидящим взглядом и проскользнула в класс.
Я весь день мучился. Подойти или не подойти? Заговорить или не заговорить? Признаться, или не признаваться?
И здесь я впервые почувствовал себя по-настоящему слабым.
Я просто не смог.
На четвертый день объявили, что в армию набирают всех парней от шестнадцати лет из кружков космонавтики. Война началась с новой силой. Стране нужны новые герои.
Ни я, ни Андропов в столовой не появились.
***
Мама плакала почти беззвучно, содрогаясь всем телом. Из уголков глаз то и дело скатывались на щеки крупные капельки слез.
Мама была единственной, кто провожал меня на вокзале.
Вокруг Андропова, который стоял чуть дальше по перрону, столпились друзья, подруги, куча родственников, все смеялись, подбадривали новобранца и громко шутили.
И я ему ни капли не завидовал.
– Сынок… – начинала мама, но фраза терялась в беззвучных содроганиях хрупкого тела.
– Я же не на войну еду, мамуль, – я гладил маму по начавшим седеть волосам. – Сначала два года обучения. Потом только распределят. Может, к тому времени все закончится.
– Закончится, – эхом повторяла мама, и слеза скатывалась на щеку, змеей проползала по коже и пряталась в уголках губ.
Тридцать шесть одинаковых лысых голов выстроили вдоль поезда и пересчитали.
– Занять места в соответствии с полученным билетом, – старший лейтенант, который вез нас в учебку оказался неплохим малым и дал еще минуту на прощание с ближайшими родственниками.
– И почему ты бросил танцы?
– Ты же понимаешь.
Мама кивнула и обняла меня так, что у меня аж суставы хрустнули. Никогда бы не подумал, что в этой маленькой женщине столько силы.
Мы с Андроповым оказались в разных вагонах.
Хоть что-то радует.
Я стоял у окна и смотрел на плачущую маму.
Хотелось выпрыгнуть из поезда, взять самого дорогого в мире человека за руку и сказать, что передумал, что брошу я все это и пойду снова на танцы.
По сути, вражда с Андроповым уже не так занимала меня, как полгода назад.
Уже не это двигало мной.
Просто я знал, что там, за окном этого поезда мир, полный обыденности и скуки. Понимал, что там мне не место. Понимал, что просто не вынесу размеренности, комфорта и простоты. А еще. А еще я знал, что там есть Машка, с которой я никогда не заговорю. Просто не смогу. Потому что не смог однажды.
Когда поезд тронулся, и я потерял из виду маму, на телефон пришла смс-ка:
«Береги себя»
И откуда она узнала мой номер?
***
Мы с Андроповым попали в разные роты.
Пересекались иногда в столовой, иногда у центрифуге, играли друг против друга в футбол между подразделениями.
Ненависти не было. Ничего не было. Безразличие.
Дни казались одинаковыми, но при этом очень насыщенными. Чего только не успеешь переделать с шести утра до полдесятого вечера. Расписание напряженное, сложное, даже интересное, но – на то оно и расписание – однообразное. Как будто вереница скопированных под копирку дней, которые ты просто раскрашиваешь по-разному своими эмоциями.
Машка больше не писала. Ни единой смс-ки. Ни одного письма. Ни звоночка.
Хотя я от безысходности отправил ей два сообщения.
«И ты» – на следующий день после присяги.
«Как ты?» – той самой ночью, когда прошел ровно год с моего отъезда с вокзала.
Мама, конечно же, звонила регулярно. Два раза приезжала, несмотря на то, что учебка была за тысячу километров от дома.
Скучная армейская жизнь.
Конспекты, тренировки, марш-броски, центрифуги, пробные полеты, песни под гитару – все это только звучит привлекательно.
Да вот только сложно разобраться, сильно ли это отличается от той гражданской жизни, от которой я отказался, ради риска, неопределенности и приключений?
Я бы точно разобрался с этим. Когда-нибудь позже.
В воскресение я шел в чепок, полакомиться вафлями с вареной сгущенкой и крепким кофе – в другие дни позволить себе такую роскошь могли лишь сержанты.
Пахло осенней листвой, мокрым асфальтом и немного стираным бельем из бани.
Из гостиницы, в которой мы жили во время увольнений, вышли они.
Андропов и Федорова держались за ручку. Машка хохотала, разбивая ударом футболиста аккуратные кучки листвы – результат утренних трудов нарядов. Андропов блаженно смотрел на небо и что-то беззаботно рассказывал.
Они увидели меня и замерли.
Даже не представляю, насколько грозно я выглядел, но на лице Машки я прочел искренний испуг. Андропов сжал кулаки и стоял, не двигаясь, как будто ожидая от меня атаки.
Я махнул рукой, приветственно улыбнулся и зашел в чепок.
Пришлось просить у мамы, чтобы она перевела деньги. Два стола и три стула я обязан был заменить за собственный счет.
***
Через неделю у роты Андропова стоял экзамен. Вращение на центрифуге. Максимальной степени сложности.
В нашем подразделении он был ровно неделю назад. Двое курсантов благополучно слились, не выдержав нагрузок. Я лично видел, как старший лейтенант Гладько постепенно увеличивал скорость вращения до максимума, а через пару минут под крики: «Нет!» останавливал тренажер.
Я проверил: Андропов будет сдавать экзамен первым. До него по алфавиту никого не было.
Героем может стать только один.
Ночью договорился с постовыми, чтобы подойти к центрифуге. Мол, на экзамене потерял зачетку здесь, если сегодня не найду – позор и отчисление. Цена вопроса – пакет молока и две пачки печенья.
Знания, полученные в школе, оказались совсем не бесполезными. Физика и механика – великие науки.
На утро мне предстояло задание посложнее. Надо было как-то договориться с лейтехами и сержантами, чтобы не присутствовать на первых занятиях. Выход нашелся сам по себе – кто-то из наших сильно заболел и его направляли в санчасть. Я тоже покашлял в кулак, мол, заразился.
В санчасть нас вел сержант Лебедев. В простонародье – Лебедь.
– Короче, Лебедь, я ни фига не заболел, – честно признался я. – Надо свалить на часик.
– Мне-то че?
– Телка осталась в гостинице с выходных, надо проводить, – я умоляюще поднял на сержанта глаза. – Будь человеком. Всего час.
– Две бутылки колы и коробка шоколада, – Лебедь оказался предприимчивее, чем я думал.
Я был у центрифуги через десять минут. Солдаты стояли в строю по стойке смирно. Вдоль ряда прохаживался сержант и выкрикивал фамилии. В ответ получал громкое и четкое: «Я!».
Я встал за стенд, на котором подробно были расписаны инструкции работы с центрифугой.
Перекличка. Едва успел. Еще несколько минут и мне не удалось бы лицезреть собственный триумф.
Сейчас Андропов пойдет первым. Лейтенант повернет ручку до максимума, но не сможет остановить центрифугу. Точнее, сможет. Но для этого потребуется секунд тридцать-сорок: нужно добраться до розетки в другом конце помещения и выключить вручную.
Норматив выдержки на максимальной скорости – двенадцать секунд. Это на пятерку. Даже не представляю, что будет с Андроповым за двадцать дополнительных секунд. Не представляю. Но очень хочу посмотреть.
– Сотников? – лейтенант увидел мою выглядывающую из-за стенда физиономию. – Чего тут забыл?
– Уже ухожу, товарищ лейтенант, – я развернулся и направился в сторону выхода.
– Нет-нет, останься, – лейтенант подошел ко мне, по-свойски приобнял за плечо и повел к строю. – Смотрите сюда, солдаты. К нам в гости заглянул рядовой Сотников. Лучший результат из всей дивизии.
Я скромно кивнул головой, подтверждая заслуги. На Андропова старался не смотреть.
– Пусть начнет Сотников, – лейтенант похлопал меня по плечу. – Покажет остальным пример.
И посмотрел на меня таким взглядом, который говорил:
«Да не за что, потом рассчитаемся»
***
Все остальное помню смутно.
Я подошел к центрифуге. Сел внутрь. Меня закрепили ремнями и пластинами.
Мир начал вертеться.
Надо было отказаться? Вряд ли. Это трибунал.
Надо было во всем признаться? Смешно. Это позор.
Не стоило этого затевать? Да ладно. Сами-то лучше?
Я увидел танец.
Увидел расческу, которую я достаю из внешнего кармана рюкзака.
Увидел директора кружка, который стучит по столу и говорит: «Дурак».
Увидел поворот головы и одобрительную улыбку.
Увидел футбольный удар по листве.
Увидел, как слеза прячется в уголках маминых губ.
***
Через полтора года после описываемых событий лейтенант Андропов стал Героем войны. Его экипаж сыграл ключевую роль в тотальном разгроме американских войск в районе кратера Платон.
Еще через год Виктор женился на Марии, которая теперь стала Андроповой. Вскоре у них родилась дочь.
Школу, в которой учились ребята, назвали именем Виктора Андропова.
Один из комических кораблей нового поколения получил название «ВА-1».
В одном из многочисленных интервью Виктора спросили:
– Можете назвать человека, который оказал на вас наибольшее влияние, сыграл главную роль в становлении вашей личности?
– Сотников Алексей Юрьевич.
– Кто он? – уточнил корреспондент
– Друг, – не раздумывая ответил Виктор.
– Как именно он оказал на вас влияние? Вы выросли вместе? Чем занимается ваш друг?
– Я не хочу об этом, – отмахнулся Андропов. – Но думаю, что он сейчас танцует.
И он не ошибся.
Болезнь Соннер-Вилля
Я то и дело поправлял шапку, которая сбивалась от сильных порывов ветра.
Бесит. Так задувает, а тишина абсолютная. Ни свиста, ни шороха, ни даже скрипа снега под ногами. Я, наверное, никогда не привыкну.
Не думаю, что хоть кто-то смог привыкнуть.
Витька стоял у забора, оценивающе прошёлся взглядом сверху вниз.
Он посмотрел на меня. Вскинул брови, мотнул головой, указывая пальцем на забор – мол, справимся?
Я пожал плечами. Высоко, конечно. Но что нам остаётся?
Нам, потерявшим. И потерявшимся.
У Витька, если вы не в курсе, умерла мама. Всего неделю назад. Он сильный пацан – не ныл, не рассказывал грустных историй, не пытался уговаривать. Просто подошёл ко мне в колледже и положил на парту листок с надписью:
«Ты собираешься к ангарам?»
Я кивнул.
Витька перевернул листок. На обратной стороне было написано:
«Я с тобой».
Тогда я уже знал о его потере. Я видел маму Витьки пару раз на собраниях и однажды у этой самой стены: тощая, бледная, с жиденькими волосиками. Но она постоянно улыбалась. Получалось нелепо, но становилось как-то светло от того, что она не падает духом, не ломается, а борется, смеётся над миром. Наверное, Витька пошёл в неё. Потрясающая сила духа.
Когда я потерял Наську, всё было по-другому.
Я не такой стойкий.
***
Наська обожала звуки. Представляете, каково ей было, когда город заболел? Вряд ли вам было так же больно.
Она училась в музыкальном классе тётушки Мэри. Наська играла на тромбоне. Так я её впервые заметил. Она выходила из класса. На левом плече висел огромный рюкзак. Казалось, что при желании Наська сама смогла бы в него влезть. В правой руке она держала чехол с тромбоном. Я тогда подумал – муравейчик. Маленький, безопасный и трудолюбивый.
Тащит такую тяжесть, а движения всё равно остаются такими простыми и лёгкими, как будто у неё только ромашка в руке, а идёт она не по пыльным школьным коридорам, а едва не бежит по зелёному лугу.
Я знал, что у меня нет шансов. Мой рюкзак был ещё больше Наськиного, я горбился, а на щеках высыпали прыщи, которых от маминого хозяйственного мыла становилось больше с каждым разом.
Я подошёл к лестнице, чтобы подняться на второй этаж, на урок по паровым машинам. Наська окликнула меня:
– Сань.
Откуда она знала моё имя? Понятия не имею, если честно. Потом она рассказывала, что у неё отличная память на имена. Мне кажется – врала.
– Помоги, – она кивнула на чехол с тромбоном.
Я, конечно же, помог. И едва справился с тяжестью, кое-как удержав равновесие. Он оказался тяжеленым, по крайней мере, для меня, как говаривал отец «плюгавенького».
Наська хихикнула и начала рассказывать, как прошёл урок. Мне. Просто так. Ни с того ни с сего.