– Пошли, Емель! – окликнул Чахлый.
Пошли, конечно.
Но почему-то на душе стало душно. Словно воздух кто-то испортил.
Мы добрались до административного здания, и один из дежурных вынес нам на порог чайник, мешок со льдом и бутылку водки. Чахлый махнул мне рукой и я, встав у перил и укрепившись в широкой стойке, наклонился, подавая неостывшую голову под струю холодной воды. В распаренной движением шее заломило, но белые мухи, что метались перед глазами после удара в голову, разлетелись из поля зрения.
Махнул на голову футболку, оттёр лысину и глянул на Чахлого. Зарядившись прямо из горла беленькой, начсмены методично рвал на ленточки какую-то тряпицу.
Этка, поднявшись по лестнице, перегнулся через перила и водрузил мне на переносицу пакет с кубиками льда. И я сморщился – саднящая боль полоснула от стылого лекарства. Но в голове стало проясняться. Кивнул бойцу и тот расплылся в ухмылке, и патриотично вскинул кулак, ни на миг не прекращая жевать резинку.
– Давай сюда сопла! – приказал Чахлый.
Поднявшись по лестнице на ступеньку, запрокинул мне голову. Потянулся к переносице, заскользил заскорузлыми пальцами по носу, ощупывая кости.
– Целы, – просипел я.
Чахлый кивнул:
– Похоже на то, – и продолжил уверенно: – Но всё равно не помешает. – И тряпицы-ленточки по одной стал заталкивать в ноздри.
Неприятно, конечно. Но не впервой. Тут главное – дышать правильно.
В носу щекотало и остро дёргало, словно какая змея залезала, и я чуть отвернулся, скосил взгляд, не моргая, уставившись на плац. Там бойцы уже почти разогнали толпу и лишь возле лежащего на земле «оборотня» теснились узкоглазые. Из скинутых ватников сооружали что-то похожее на носилки. А возле самого поверженного батыра сидели двое – старик и Профессор. Мелкий старичок что-то рассказывал, показывал на грудь лежащего, суетливо дополнял свои слова жестами, не рассчитывая, видимо, что сейсмолог поймёт его речь. А Рашид Джиганшевич хмурился, кивал, но продолжал, словно заведённый, делать своё дело – медленно вдавливал поршень шприца, внутривенно воткнутого в локоть, и следил за глазами батыра. И ему не нравилось то, что он видел.
– Давай вторую! – хмуро приказал Чахлый, и пришлось отвернуться в другую сторону.
Когда ленточка, как и первая, плотно забила носовой ход, на плацу уже никого не было.
– Пошли, – позвал Чахлый. – Командир в твою честь выпивку выкатывает.
– Не пью, – просипел я. – Спортсмен.
Чахлый усмехнулся и спросил:
– А так посидишь?
Я подумал миг и покачал головой осторожно, словно стеклянной:
– Неа. Спать пойду.
Начсмены кивнул:
– Давай. Если что нужно будет – дёргай любого. Мне скажут.
– Ага. Спокойной, – выдохнул я и, развернувшись, потопал к станции.
По пути ещё не раз встречные бойцы кричали приветствие, потрясали оружием или вскинутыми кулаками и даже рвались пообщаться и напоить меня до отвала. Но мне с распухшим носом, под холодным пакетом, чуть позвякивающей головой и саднящими предплечьями общаться не хотелось совсем, и я уверено маневрировал, чтобы избегать особо прилипчивых мужиков.
В станцию ввалился, как вчера, словно в чёрную дыру – никакого освещения и только вдалеке коридора едва мерцающий красный свет тревожных ламп лестницы. Пока дотопал до комнаты номер семь, пакет в руках заметно потеплел и стал мягким, а на месте его прилегания появилось знакомое ощущение отшибленности.
В комнате горел свет – Профессор оставил Тасе включенной настольную лампу и в клетку подкинул опилок с палочками. Шиншилла пыхтела, то сама зарываясь в их груду, то пыталась туда спрятать какие-то камешки. В общем, животина была довольна.
Добрался до постели и устало рухнул на матрацы. Что-то не заладился денёк.
Лежать, впрочем, не получилось – носоглотка заплывала и дышать становилось труднее. Пришлось накидать подушек в угол и сесть на постели, завалив ноги одеялом. Поспать бы… Но сон не шёл – тело саднило, голова ныла, а нос наотрез отказывался выполнять свои прямые обязанности.
Не вставая, подцепил за лямку и подтащил поближе рюкзак. Вытянул из верхнего кармана-клапана аптечку и добыл блистер анальгетика. Без него сейчас никак.
Значительно лучше после него, конечно, не стало. Но хоть совесть стала чиста – всё, что мог, сделал. Ещё скользила по краю сознания мысль, что зря отказался с мужиками посидеть – всё отвлёкся бы, – но представляя себе пьяные рожи, хмыкающие на мою разбитую морду, и сам себя одёргивал. Всё я решил правильно. А справиться с болью и одиночеством легко. Взял первую попавшуюся книгу из ближайшей стопки Профессора и натянул одеяло по грудь. Итак, что у нас тут?
«Курс теоретической физики» Ландау-Лифшиц тысяча девятьсот лохматого года издания. Потрёпанная книжица, готовая распасться прямо в руках, оформленная в бодром духе советского реализма, со шрифтами всем известной «Правды», буквально просилась в печку. Но. Зачем-то же Профессор сохранял её? Значит, за дряхлостью могла скрываться раритетность.
Я пересилил себя и открыл первую страницу.
Прочёл введение. Кое-что пришлось перечитать, чтобы не потерять нить повествования, но, в общем, всё оказалось не так уж сложно. Сложности начались с первой же главы. При моих девяти классах за плечами мне предлагалось сразу же, с ходу, освоить весьма непонятные математические действия. О части же из них я впервые узнал. На мгновение у меня возникла крамольная мысль бросить чтиво и подыскать что-нибудь полегче, но оглядев комнату и осознав, что за другими книгами придётся подниматься с постели, и не факт, что они будут понятнее, я вновь мрачно уткнулся в страницу. Значит, будем учиться.
Профессор пришёл, когда я неуверенно, построчно, но уже преодолевал первую главку. Зашёл, близоруко сощурился из-под очков и, убедившись, что я не сплю, прошёл к столу и забросил на него чемодан. Стащил и скинул рядом ватник. Потом наклонился и вытянул из ящика бутылку беленькой, а следом старый гранёный стакан. Набулькал и приложился.
Удовлетворённо вздохнул и только после второго глотка повернулся ко мне.
– Интересно? – кивнул он на книгу.
– Нет, – честно ответил я.
– А зачем? – подчёркнуто выделяя слоги, спросил он.
Я пожал плечами и прогнусавил:
– Спать не получается.
И снова углубился в чтение увлекательной строки, в которой были понятны только цифры и пара обозначений переменных. Голова гудела, и глаза почти слипались, но дыхание оставалось тяжёлым, поэтому пасовать перед «Ландау-Лифшиц» я не собирался. Профессор, поджав губы, несколько минут рассматривал меня, а потом, словно сдался, – вздохнул и, потерев виски, предложил:
– Давайте осмотрю хоть…
Я отложил книгу. Наше с Профессором неприятие явно было взаимным, но вот ему хватало силы духа его преодолеть и выполнить свой врачебный долг, а я… А кто, собственно, мне мешает? Нет, будь на его месте сопливый пацан из обезьян или какай нищеброд поганой нации – я бы на это не пошёл. Но старик… Это, ведь, как уже другой человек. Словно иной цивилизации. Уже вне споров национальностей. Так ведь?
И я привстал, выпрямился, подавая лицо.
Профессор вдавил очки ближе к переносице и потянулся к моему носу. Его пальцы тронули кожу почти невесомо, словно он и не дотронулся почти. Побежали выше, ниже, захватывая не только нос, но и скулы, виски, челюсть. И, наконец, хмурые складки на лице старика выправились, и он даже слегка улыбнулся:
– Всё намного лучше, чем я ожидал. Давайте-ка, Николай, вытащим всё это.
И потянул за ленточку.
Лучше бы он это не делал. В носу тут же защипало, а на глазах навернулись непрошеные слёзы. И вроде не очень больно, но вот мокнут глаза и всё тут!
– Кровь пойдёт, – предостерёг я гнусаво.
– Остановим!
И флегматично продолжил выволакивать на свет окровавленную и кое-где уже присохшую тряпицу. Я зажмурился и вдохнул поглубже.
Когда тряпки упали мне под ноги, Профессор заставил опустить голову и взяться за нос. Я думал, снова положит лёд на переносицу, но нет – он ухватисто уцепил меня за шею и, тыча пальцами вдоль хребта, словно сваи вколачивая, прошёлся вниз по позвоночнику и обратно. Что-то помассировал, где-то потыкал, а где и пощипал. И вроде нос совсем не трогал, но кровь – вот чудо! – унялась.
– Вот так, – удовлетворённо вздохнул он и направился обратно к своему столу, к бутылке. – А то выискали средство! Теоретической физикой, молодой человек, телесные раны не вылечить. Только душевные.
Я сидел на постели и дышал. Воздух проходил по напряжённым слизистым мягким сквознячком в жаркий день – и так хорошо было…
Профессор обернулся, посмотрел в мои осоловелые от упоения дыханием глаза и, подняв стакан, сказал:
– За науку!
И прикончив остатки водки одним махом, вдохнул:
– И давайте спать, что ли… Мне через час опять к больному…
Он, не раздеваясь, упал к себе на постель и почти тут же захрапел.
А я ещё сидел на постели и думал. Не о чуде – что о нём думать, чудо лишь продукт более высоких знаний. Думал о том, почему наукой можно лечить только душевные раны…
День третий. Дырка бублика
По-разному роса
[ложится] по утрам
На лист цветущей сакуры
И на перо
воронье…
Когда проснулся, Рашида Джиганшевича в комнате уже не было. То ли старик проснулся раньше меня и убыл по своим делам, то ли как ушёл ночью к больному, так и не возвращался. Я же спал настолько тяжёлым и глубоким сном, что, кажется, за ночь даже не поменял позы – всё тело затекло и закостенело, став подобным высохшему ломкому рыбьему скелету. Одно радовало – нос дышал как обычно, если не принимать во внимание, что весь свербил от застывшей крови. Отмыться вчера не удосужился, а сегодня приходится мыкаться.
Поднялся, бодро оделся и подошёл к клетке. Тася ещё спала – возраст сказывался, больше спит, чем играет. Но вот что привлекло внимание – в её поильнике плескалась свежая вода, да и корма хватало. Профессор, чаще меня бывающей дома, взял животину под свою заботливую руку. И стал следить за ней с той же тщательностью, что и за когда-то брошенной на произвол судьбы властями аппаратурой…
Почёсывая щетину, в которой скреблись крошки запёкшейся крови, потопал умываться и бриться. Санузел лаборатории – ряды жестяных рукомойников и коробки туалетов – имел только одно зеркало, да и то в паутине трещин и сколов. Но рассмотреть свою физию я смог. Всё – как я ожидал, даже немного хуже. Кожа казалась рябой или поражённой особо извращённой оспой – на ней сидели, цепко прикипев, кровавые брызги. Хорошо, что выскоблил лысину под ноль перед вахтой – хоть там отмываться будет легко. На бои с кровавым душем я тут не рассчитывал.
Отмылся, побрился, и, наконец, вдохнул свежим воздухом.
Теперь – наверх!
Солнце карабкалось в зенит, уже выкатившись белым шариком над восточной грядой. И вокруг разливалась тёплая нега. После холодной воды – просто блаженство. Я перевязал рубашку рукавами на поясе и сорвался в бег. Как бы не было дурно, а без разминки будет только хуже.
Солнышко греет, бег разгоняет кровь по тугим мышцам, камень под ногами трещит… И кажется – век бы так бежал.
Я добрался до плаца, нашёл «свою» бочку, где ещё с вчера устроил площадку. И снова пошёл к КРАЗовской покрышке. СанСаныч всегда говорил, что лучше тренировки, чем работа с мечом, человечество ещё не придумало. Меча у меня не водилось, конечно, но его отсутствие вполне компенсировалось арматурой или грифом от мини-штанги – и вес близок, и отдача в руках хорошо дрессирует держать удар. Вот гриф я и привёз с собой, заранее позаботившись о тренировочном снаряде. И, подхватив металлическую палку, принялся махать. Вверх-вниз, пока тело живо – оно должно двигаться!
Профессора заметил сразу. Все – и строители, и бойцы, – обходили облюбованный мной угол, стараясь не попадаться на глаза, а вот он запросто, как вышел из барака, так сразу по кратчайшей и направился ко мне.
– Утро доброе, Николай.
Я опустил лом на покрышку и повернулся к старику. Ещё дыхание рвалось, сотрясая мокрый от пота корпус, а руки просили движения, но невежливым быть не следует – старик, всё ж таки. Да и помог он мне вчера здорово.
– Ага. Доброе.
И угрюмо стал ждать дальше. Вся природа моя такая – если просто кулаками помахать, то тут меня и ротой не особо напугаешь, а вот с одним таким интеллигентом поговорить… Видимо, права была мать, что не наговорил своё в детстве, так теперь и не наверстаю. От того и напрягаюсь при каждом разговоре.
У старика лицо было тёмным, с набухшими от недосыпа веками и тёмными кругами под глазами и, казалось, что морщины углубились и стали длиннее, отчётливее. Он прошёл мимо, сел на покрышку, взъерошившись и сунув руки в карманы ватника. Сощурился на солнце, подставляя под тёплый свет лицо, и спросил:
– Как себя чувствуете, Николай?
Я пожал плечами. Живой – иногда этого достаточно.
Профессор не отреагировал. Помолчал, смотря на дальние вершины, и внезапно сказал:
– Пацана в город отправить нужно…
Вот так…
Я ещё пытался убедить себя в том, что пацан этот – вовсе не несчастная жертва обстоятельств, что сам за милую душу меня бы поломал, что бой был честным, и я ничего против правил не совершал. Да и попросту, что оборотень – хрен знает какой нации узкоглазый, а они все, узкоглазые, враги мне!
Пытался убедить, но…
Плечи опустились сами. И внутри, словно холодом выложили органы, как в морге. Я подошёл и сел со стариком рядом. Положил ладони на колени. На коже блестел пот, пальцы подрагивали.
– Плох? – спросил я, не поднимая взгляда.
Профессор сморщился и коротко кивнул.
Я стиснул кулаки. И увидел, как побелела кожа над суставами, – огрубевшая, толстая кожа. Носорожья. Об такую можно ножи точить. Или ломать жизни…
– Что я… – горло предательски корябало сухой крошкой, – …ему?
Рашид Джиганшевич поднял на меня глаза, спокойные, уставшие, словно выжатые за ночь.
– Двухсторонний перелом грудной клетки.
Это значит – удар в центр груди вошёл внутрь, раскрошив суставы или кости рёбер с двух сторон, и теперь грудина ничем не сцеплена с позвоночником, лежит на студне легких и сердца, трепыхаясь с ними в такт, не давая полноценного вдоха и спокойного ритма сердцебиения. Это значит – парень не может прийти в сознание, едва-едва дыша кровавой пеной. Это значит – совсем немного до края жизни.
И тут же вспомнил…
– Машина, да? – прохрипел я.
Рашид Джиганшевич вздохнул и ещё больше съежился, подняв плечи.
– Коменданте не даст машины.
Помолчал, поджав губы, сразу сделавшиеся в профиль схожими с утиным клювом. И продолжил:
– Не даст, если я попрошу.
Он так выделил это «я», что всё встало на свои места. И почему подошёл, когда другие опасались, и почему не пытался просить. Умному достаточно, как говорится. Да и дураку ясно. Даже такому, как я.
Что мне ещё оставалось? Кивнуть да подняться.
Развязал рубашку, стянул с пояса и начал одеваться. Ещё не успевшее обсохнуть тело мгновенно сделало её влажной, а значит позже на добротном флисе будут расползаться белые разводы от соли. Но всё это такие пустяки, в сравнении…2
Профессор снизу вверх смотрел, как я собираюсь, и молчал. А за стёклами очков стояло привычное оловянное выражение. И так неловко стало, что я нахмурился, кашлянул в кулак и кивнул, словно дело уже решённое и мы обо всём договорились:
– Пойду я.
И, не дожидаясь ответа, потопал через плац к зданию администрации.
В холле первого этажа за столом вроде ресепшена или «дежурки» сидел Ворон. Его голову тяжело было бы спутать. Коротко стриженный чёрный волос с вкраплением седины – словно конь фантастической масти «вороной в гречку».
– Чего? – кивнул он вместо приветствия.
– Командир, – я показал на лестницу. – Там?