– И сыновей своих? И меня?
– Тебя – в первую очередь.
– За то, что деньги тебе последние безвозвратно даю?
– За это. И за то, что ты, имея много денег, живёшь, как нищий.
– Ты считаешь меня богатым потому, что всем взаймы даю? Но это не так. Я зачастую на одном хлебе и воде сижу.
– И на мёде, – злорадно поддел учителя его бывший ученик.
– И на мёде, – согласился учитель.
– Тем более заслуживаешь газовой камеры. А ещё называешься заслуженным. Не заслуженный ты, а – так себе. Хотел сказать другое слово, но промолчу. Не ругаться я пришёл, и даже не взаймы просить. Горе у меня, Борисыч. Врачи, будь они прокляты, метастазы у меня нашли. Что делать? Подскажи. Может, свечку поставить или ведьмака какого найти, чтобы заговор надо мной прошептал? У меня же дети. Умру, кто кормить их станет? Почему таких, как ты, никчёмных, болезни стороной обходят? А люди весёлые, заводные, болеют и умирают? Брат Аркадий ушёл в расцвете лет, никому зла не сделал. Упрёт, бывало, с мясокомбината свиную ногу, – обязательно со всеми поделится. Отец скончался совсем молодым, помнишь его?
– Я всё помню. Даже твою торжественную клятву у его гроба. Что ты говорил? Что ни капли водки больше в рот не возьмешь, и своих детей никогда даже пальцем не тронешь. Как же громко ты клялся.
– Так на то они и клятвы, чтобы их нарушать, – засмеялся Бахусов. – Я же всё это по молодости говорил. Был глуп, с годами отца стал понимать. В стране нашей не закладывать за воротник, – дело немыслимое. А детей растить без рукоприкладства нельзя.
– Так чего же ты хотел? – искренно удивился Борис Борисович. – Пошёл след в след по отцовской дороге, думал к другому результату прийти?
– Да, – громче прежнего засмеялся Валера. – Если честно, думал – к другому. А хотел я автослесарем на автобазу устроиться. И хорошую справку у Мартышкина купил. Так нет же, заставили анализы сдавать. А там – метастазы. Эх, нет и не будет счастья на земле.
– Сегодня я твоему младшему за его «осеннюю работу» поставил «отлично».
– Значит, не останется на второй год, как мы в свое время с Генкой? Три года с Гамаюном в седьмом классе просидели, – обрадовался Валера.
– У тебя способный парень растет и будет учиться со своими сверстниками.
– Весь в меня. Бывало, отец пьёт, буянит, ни днём, ни ночью от него покоя не было. Утром сваришь бульон, отнесёшь матери в больницу. Перед самым уроком учебник полистаешь, вспомнишь, – и в дневнике «пятёра». Значит, не всё так плохо? Может, Андрюшка, чиграшек мой, в люди выбьется? – В глазах у Валерия Николаевича затеплилась надежда.
Проводив Бахусова, Борис Борисович сказал:
– Намучался я с ними в своё время. Правду он сказал. У Валеры был друг, Гена Гамаюн, так они у меня три года в седьмом классе просидели, не хотели учиться. Они с пятьдесят третьего года. А ты?
– С шестьдесят третьего, – ответил Юра.
– Вас уже за уши не тянули, на второй год не оставляли. Ставили тройку в восьмом классе и – иди, гуляй. А теперь вот опять оставляем. Всё возвращается на круги своя.
– Не всё, – подумав, сказал Юра.
Ночную тишину двора нарушил красивый сильный оперный баритон, исполнявший арию Трубадура из мультфильма «Бременские музыканты».
– «Луч солнца золотого…» – выводил певец в ночной тиши.
– Что это? – спросил Юра.
– У Павла Терентьевича нашего новый друг, – смеясь, ответил Бурундуков. – Это первый муж Зины Угаровой, он рулады выводит. Устроился рабочим на мусоровоз. Пока водитель загружает контейнеры, он поёт.
– А Василий говорил, что она была замужем за Николаем Сергеевичем Парем?
– А этот до Паря был. Она за певца ещё в музыкальном училище вышла. А потом не сложилось, разошлись. В Гнесинском учились. Певец об этом Павлу Терентьевичу, а Огоньков – мне по-стариковски насплетничал.
Вышел отставной майор от Бориса Борисовича, так по душам и не поговорив. Домой не пошёл. Стоя на улице, Грешнов слушал, как певец-мусоросборщик выводил арию Ивана Сусанина из оперы «Жизнь за царя»:
– «Ты взойдешь, моя заря!
Взгляну в лицо твоё, последняя заря.
Настало время моё!
Господь, в нужде моей ты не оставь меня!»
Юра поспешил к гаражу Павла Терентьича, влекомый магией красивого сильного голоса. Самого певца не удалось застать, – уехал в кабине мусоровоза, зато нашёл новую компанию в гараже Огонькова. Этот знакомый всем с детства гараж был старше кирпичной пятиэтажки, в которой Юра жил практически с рождения, принесли туда месячным, провел детство и юность.
К гаражу Павла Терентьевича пристраивали другие гаражи, но они не приживались. Последним из снесённых был гараж Петра Истуканова. а гараж Огонькова всё стоял. Он походил на одноэтажный дом без окон. Двускатная крыша, полезная площадь – двадцать четыре квадратных метра, высота до потолка – два с половиной метра. Электричество, газ из баллонов. В гараже был кухонный стол для приготовления пищи, обеденный стол во всю длину гаража, он же гостевой. Был буфет, диван, кушетка, стулья, телевизор, приёмник, торшер. Чего в гараже не было, так это автомобиля.
Разумеется, сначала машина была. Трофейный «Опель», прямо из поверженного Берлина. Следом за ним, – «Победа». И последняя машина, ночевавшая в гараже, – так называемая «маленькая „Победа“», – «Москвич-401».
И большая и маленькая, были затем перевезены к кооперативным гаражам на край оврага. Лишились колёс, стёкол, двигателей. А корпуса были отнесены ещё дальше, – в сам овраг, где просуществовали довольно долго. Юра, будучи подростком, на заднем сидении одной из «Побед», робко объяснялся в любви Ноле Парь.
В гараже у Павла Терентьевича был тот самый Гимнаст, о котором говорил Василий. Он же Леон, Лев Львович, – Юрин сверстник, друг детства и юности.
Павел Терентьевич жарил рыбу с луком в чугунной сковороде. На плите, в огромной эмалированной кастрюле, варилась картошка. И как встарь, поглаживая кота Лукьяна, старик Огоньков рассказывал очередную интересную историю.
– Жили мы в Коломне, под Москвой, – говорил Павел Терентьевич. – Отец мотался сюда на работу. Потом, в тридцать седьмом, и я переехал. Устроился на завод простым рабочим. Кожемякин был начальником цеха, директор был Плоткин. Но он вскоре застрелился. Потом стал Мягков. В том году были большие разоблачения. «Ежовые рукавицы». Ну и куда меня? В подвал, воду откачивать. Начальник цеха ушёл, а я взял и заснул. Скучно в подвале сидеть. Идёт начальница, спрашивает: «Ты чего?» – «Ну, а что я? Сижу здесь, как кукла, не знают, чем занять». Говорит: «Приходи ко мне».
– Домой? – оживился Лёва.
– В кабинет, – сверкнув глазами, чтобы не перебивал, продолжал Огоньков. – Прихожу к ней в кабинет, думаю, сейчас пилить будет. Говорит: «Садись». Сел. «Мне в кузницу требуется молотобоец». Руки у меня были крепкие, развитые… Первым мне попался дядя Коля.
– А что за работа? – Лёва возвратил вопросом Павла Терентьевича в канву повествования.
– Кувалдой бить по горячему металлу. Он тебе молоточком показывает, куда. а ты бьёшь. Тогда станков молотильных не было, только вручную. Кувалда у меня была двадцать два фунта веса. Аккуратненькая такая кувалдочка. Любил я её. Даже баловался. Заметила начальница, вызвала к себе. Говорит: «Слышала я, что ты балуешься. По холодной кувалдой бьёшь. Сколько раз ударишь по холодной кувалдой?».
– Это как? – поинтересовался Лёва.
– Пустая наковальня, ничего на ней нет, и бьёшь по ней кувалдой. Сколько сможешь ударить?
– Не знаю. А вы сколько ударяли?
– До двадцати четырёх раз. С размаху. По мягкому металлу – легче. Иной раз делать нечего, а здоровья много, и давай по холодной наковальне колотить. Начальница это увидела и спрашивает: «Паровозную ось перерубишь?». Говорю: «Перерублю, но только раскалите её». Понимаешь, зубило водой нельзя мочить. Бьёшь по нему, пока не затупится. А затупилось – выбрасываешь, берёшь новое. Зубило держат, а ты по нему бьёшь с размаху. И вот собрались: директор, начальник цеха, врач. Им интересно было посмотреть. Говорю: «Только близко не подходите». Не знаю, сколько, но сказали потом, что пятьдесят четыре раза маханул. Ось развалилась, и я свалился. Меня на носилки и – к начальнику в кабинет. Он закрыл меня там. Просыпаюсь, смотрю, – стоит спирт. Написано: «Спирт с водой. Пожалуйста, выпей». Потом приходит, говорит: «Иди домой. Вот тебе пятьсот рублей и отпуск». Я тогда на эти деньги два костюма купил, себе и жене. Ей – коверкотовый, а себе – бостоновый. И неделю отдыхал. А потом на кузнице мне надоело, специальности-то никакой. А я же – молодой человек. Ну и что решил? Пришел и говорю напарнику: «Давай, сегодня усердно поработаем». Поработали и я – бегом в заводскую поликлинику. Сразу в кабинет. Послушали, сердце, как овечий хвост, колотится. Дали мне справку. С этой справкой из кузницы освободили, поставили учеником на строгальный станок. Стали мне платить мало, как ученику станочника. Месяц работаешь, а платят среднесдельную, как за две недели. Как-то шли с работы, и я пожаловался другу: «Так и так». А он говорит: «А чего ты не свяжешься с ЦК профсоюзов? Ты же не с улицы устроился учеником, а по справке по здоровью». Поехал я в ЦК профсоюзов, там – Карнаухов. Здоровый такой мужчина. Спрашивает: «Ты в своём профкоме был? А в парткоме? Ладно». Берёт бумагу и пишет: «Платить ученические и среднесдельную. Карнаухов». Приезжаю, начальник на меня чуть матом не выругался.
– А тех, кто работал на станках, на фронт брали? – опять направил Лёва разговор в конструктивное русло.
– Брали, но не всех. Завод наш в июле сорок первого эвакуировали на Урал, в город Новая Ляля. Там и работали. Многих там похоронили. Хлеб выдавали по карточкам. Рабочим – по шестьсот грамм, а на иждивенцев – по четыреста. Потом война закончилась, завод вернулся на старое место. Поехал я в Германию за станками. Свой станок продольно-строгальный я из Берлина привез. Он две платформы занимал. А жили тогда в бараке. Пятнадцать лет с женой в бараке прожили.
– Про Германию расскажи.
– Да. Случилось это так. Сшили мне шинель на заказ. И с бумагой за подписью Сталина отправили в Германию. Дело в том, что завод «Телефункен» должны были демонтировать не немцы, а наши. Двадцать третья специальная рота. Немцев туда не допускали. Этой ротой командовал старший лейтенант Герой Советского Союза. Завод – радиотехнический, такой же, как и наш. И мы с завода всё оборудование вывезли, а стены взорвали. Но это они уже без нас сделали. Вроде как под бомбёжку попал, и спроса нет. В Берлине мы жили в генеральской гостинице. Но мы туда почти не ходили. Зачем ходили? Там каждое утро выдавали пачку сигарет.
– Сам Сталин пропуск выписал? – с недоверием спросил Лёва.
– Не пропуск. Он командировку подписал. Например, нужны были пиломатериалы, а нам не давали. Там майор сидел. Уже наш, а не немец, но всё одно, говорил «нет». Я ему командировку показываю. «А чего же ты молчишь?». И сразу всё дал. Я ей там козырял. Командировка подписана Сталиным, куда он денется, Сталина боялись. Поселили нас на мясокомбинате. Железная дорога подходила только к нему. И все станки, всё оборудование свозили туда. А там уже грузили на платформы и отправляли в Советский Союз. Берлин был полностью разрушен, особенно центр. Его бомбили будь здоров. Повсюду одни завалы. Вонища страшная. А метро работало, но не все станции. Метро берлинское мне не понравилось. Порядка у них в метро не было. Курят, опять же. Но за мной была машина закреплена. На легковой ездил. Я туда приехал в погонах старшего лейтенанта, чтобы не выделяться. Один раз пешочком решил пройтись. Чёрт знает, откуда выскочил полковник. «Товарищ лейтенант, почему не козыряете?». Я ему: «Честно говоря, даже не заметил». Как заорет: «Что ты себе позволяешь?». Я ему эдак вежливо: «Не надо на меня кричать. Я вас не заметил, а то, может так случиться, я сам стану на вас кричать». И бумажку ему показываю. Он глянул и тотчас: «Извини». Я ему говорю: «По шинели ж видно». Она действительно, у меня была с иголочки, на заказ сшита. На фронте таких не было.
– Весь завод на поезде вывезли?
– Не всё поездами, многое из оборудования отправляли и самолётами. Я четыре автомобиля на поезде привёз. Начальство забрало себе. Болезнь постыдную поймал на последних днях. Три месяца жил в Германии и ничего, под конец соблазнился. Хорошо ещё, что когда вернулся, с женой не спал, сразу стал лечиться. а когда лекарства принимаешь, выпивать нельзя. А тут брат жены приехал. Сто грамм с ним выпил, и у меня открылось. То правое распухнет, то левое. Врач говорит: «Сорок лет работаю, такой болезни ещё не встречал. Ладно, примем все меры». Месяц и шестнадцать дней пролежал я в больнице. Врач спросил: «Дети есть?» – «Нет». – «И не будет. Всё поражено. Функции восстановим в лучшем виде, но детей не будет». Ну, думаю, и на том спасибо. Вот сколько всего перенес.
– Немка-то хорошая была?
– Если б не хорошая, на кой надо?
– Деньги просила?
– Какой там! «Дай покурить!». Дашь кусок мяса и всё. Картошка у нас была, мясо было, спирт был, сигареты были. Солдаты всю хозяйственную работу делали. Мясо под боком. только утром за сигаретами в гостиницу сходишь.
– Свежим утренним воздухом подышать?
– «Свежим воздухом». На всю жизнь мне запомнилась вонь Берлина сорок пятого года.
– Да, они же углем топят.
– Углем что, от мертвых тел страшная вонь стояла.
– А на Урале запаха не было?
– На Урале был сильный голод. Вот сколько всего перенёс.
У Павла Терентьевича на стене гаража висела репродукция картины Рембрандта «Возвращение блудного сына». Указав пальцем на репродукцию, Огоньков, усмехнувшись, спросил у Грешнова:
– Тебя мать дома ждет, дожидается, а ты к ней не торопишься. Ты зачем избил Серёню Гаврилова?
Лёва Ласкин улыбнулся вопросу старика, но так же смотрел вопросительно, ожидая ответа.
Юра еле сообразил, о чём идёт речь, а сообразив, ответил вопросом на вопрос:
– Вы про громилу? Он же девчонку силой к себе тащил. И ударил я его всего раз, да и то, обороняясь.
– Эта девчонка целый час во дворе истерила. Грозилась в общежитие автобусного парка пойти. Обещала погубить себя, всему миру назло. Гаврилов. добрая душа, хотел у себя её попридержать, пока с неё дурь не спадёт. Глядишь, и успокоилась бы. А теперь где она? Ищи ветра в поле. Или в парке автобусном, или в часть воинскую к солдатам пошла.
– Откуда всё это я мог знать? – сев на стул, стал оправдываться Грешнов. – Я в первый раз и девчонку видел и вашего Гаврилова, который со мной не церемонился.
– Он тебя, видимо, принял за похотливого водилу, собиравшегося Татьяну в общагу везти.
– А вы не путаете? Она совсем ещё молодая.
– Такие времена. Раньше одна Нолка была свободного нрава, а сейчас все такие стали. Что раньше было бедствием, теперь норма, – весело и громко сообщил Павел Терентьевич как всем известный факт. Но в этом его не поддержали ни Лёва, ни Юра.
– Зайдёшь в гости, – спросил Ласкин отставного майора, – или занят?
Грешнов погладил кота Лукьяна, забравшегося к нему на колени и сказал:
– Конечно, зайду. Я совершенно свободен.
Выполнил Юра ещё одну просьбу друга юности, – переоделся.
Они зашли в ближайший от гаража пятиэтажный блочный дом, в квартиру номер два, принадлежавшую когда-то их общему приятелю Тихонову, улучшившему жилищные условия и поменявшему прописку. Теперь его квартира принадлежала Лёве и была превращена в нечто среднее между гримёрной, костюмерной и баром. Носила, так сказать, вспомогательный характер, в квартире никто не жил.
Друзья приняли душ, слегка перекусили и нарядились во всё светлое и дорогое.
– Могут быть важные гости, – извиняясь за то, что попросил принарядиться, сказал Лёва.
Глядя на своё отражение в огромном, от пола до потолка, зеркале, Юра вспомнил новых хозяев, вселившихся в его квартиру и улыбнулся.
Грешнов с Ласкиным сели в удобную двухместную машину, автомобиль тронулся, сделал пять-шесть поворотов, три-четыре разворота, и они уже были на месте. Ехали по знакомым с детства местам, и дом, в который приехали, располагался рядом, под боком.
– Просто чудо какое-то! – удивлялся Юра.
В эти сады с детства лазили за яблоками. Даже волшебник не успел бы так всё устроить, так быстро построить. И кирпичный забор, поросший диким виноградом, и башня, оказавшаяся неоштукатуренной обсерваторией, и фонтан у входа в дом, и сад, и, разумеется, сам дом в мавританском стиле. У дома, как нечто само собой разумеющееся, стоял стол, накрытый белой скатертью. На столе – две вазы. В одной – розы, в другой – фрукты. Все было настолько свежее, что от ароматов и запахов кружилась голова.
Юра восхищенно осматривал и домик, и сад, всё было игрушечно волшебно. Не видно было работы, взгляд не цеплялся за частности. Словно всё это разом, в своём законченном совершенстве появилось из сказки.
Там, за четырёхметровым забором был один мир, шумный, пыльный, с запахом горячего асфальта и с копотью, а у Ласкина, в садике с фонтаном, – другой мир, в котором не чувствовалось засилье города.
Не успели друзья выпить по бокалу легкого вина, как Лёва взволнованно сказал:
– Ну вот. Не зря тебя мучил.
В садик из дома вышла Нола. Она подошла к Юре, долго, с интересом всматривалась в лицо, наконец, сказала: