– Извините, товарищ генерал, извините. Сейчас, один момент, – он попытался налить воды в стакан, но вода упрямо текла мимо, ему на брюки, на пол.
– Да вы не волнуйтесь, товарищ капитан, не волнуйтесь, – Иванников снова улыбнулся офицеру, – ну, вот видите, все в порядке, ставьте, ставьте.
Ерохин поставил графин, а стакан попытался пододвинуть ближе к генералу. Зал замер, наблюдая за всем происходящим. На лбу у подполковника Гаврилова выступила испарина, и он машинально промокал ее белоснежным носовым платком. Дубяйко уперся взглядом в список выступающих, как будто гипнотизировал, у Громова под кожей забегали желваки, но он сохранял каменное выражение.
В зале заволновались. Это подспудно передалось и генералу, искоса наблюдавшему за сидевшими и за Ерохиным:
– Все, все, вы свободны, капитан, идите! – влетело к нам через микрофон. Но наполненный до края граненый стакан вдруг не послушался подрагивавшей капитанской руки, опрокинулся, и зал охнул. Гаврилов схватился за голову, а Дубяйко даже привстал, еще не осознавая до конца, что происходило. Ерохин же, конфузливо извиняясь, ухватился за трибуну, пытаясь рассмотреть, куда попала вода. Только Громов походил на каменного идола.
– Прямо невезение какое-то, товарищ генерал, вы извините, совсем нечаянно… вот, по жизни прямо невезение, – совсем по-детски бубнил Ерохин.
Генерал хмуро зажевал губами, покачал головой так, словно вколачивал в желто-лаковую доску невидимым молотком невидимый гвоздь.
К трибуне уже торопился перепуганный Сорокин…
II
Плакат упрямо свешивался на одну сторону, и я начал в очередной раз его поправлять, когда в дверь учебного класса постучали:
– Товарищ гвардии подполковник, вас срочно вызывает к себе начальник политотдела! – раскрасневшийся от бега посыльный держал ладонь у краешка панамы, на которой сидела перекошенная на бок красная звездочка с отбитой эмалью.
– Цель вызова?
– Не могу знать, товарищ гвардии подполковник!!
– Не могу знать, не могу знать, а прешь, как танк! – мне не хотелось прерывать только что начатое занятие с молодыми летчиками о пикировании вертолета для точного бомбометания. Еще в Кандагаре опробовал этот метод, разработал его для боевого применения.
– Сообщите дежурному, что вызов получен, я скоро буду. Понятно?
– Так точно, товарищ гвардии подполковник! – солдат лихо повернулся, в окно было видно, как опять бегом заторопился к зданию штаба, до которого от учебного корпуса было с километр.
Дубяйко никогда просто так не вызывал, у него все было срочно. Это срочно могло растягиваться на целые часы по составлению различных планов, проведению собраний. Я подумал, что занятие завершить успею, ведь в конце месяца желательно отработать тему в ходе практических полетов в зону. Но минут через пятнадцать снова прибежал изрядно взмокший посыльный, запыхавшись, поднес руку к панаме:
– Товарищ гвардии подполковник!!..
– Я же сказал: «Вызов получен».
Солдат взмолился:
– Товарищ гвардии подполковник, дежурный сказал, что только вас ожидают!!
– Передай дежурному, что вызов получен! – я почувствовал, что еще мгновение – и сорвусь. Лейтенанты переглядывались и улыбались.
Не успел солдат закрыть дверь, как в класс заскочил капитан с красной повязкой на рукаве:
– Товарищ подполковник!!..
Среди лейтенантов прокатился смешок. Мне и самому стало смешно:
– Что там стряслось, что? – я хлопнул указкой по плакату, который слетел со стойки и плавно приземлился на пол, но взял себя в руки, – штаб горит?
– Командир сказал, что это приказ!
– Иди и доложи, что…
– Товарищ подполковник, Гаврилов сказал без вас не приходить!
В просторном кабинете начальника политотдела Ерохин сидел отдельно, жался в самом уголке и совсем не был похож на того отчаянно смелого офицера-красавца, которому в Афганистане так благоволила удача. Только теперь я заметил, как сильно изменился внешне: обрюзгший, в мятой рубахе, он легонько гладил верх фуражки, которую почему-то держал в руках, словно этим поглаживанием себя успокаивал. Мне стало понятно, почему Дубяйко так захотелось, чтобы и я участвовал в этом заседании.
Члены партийной комиссии, сидевшие за длинным столом, похожим на биллиардный, старались не смотреть на Ерохина. Они вообще старались никуда не смотреть. Даже один на одного. По зеленому сукну лениво ползала толстая муха, постоянная жительница местного базара, случайно попавшая в кабинет с чужими запахами и непривычным для нее холодком. Начальник ТЭЧ полка майор Парамыгин хотел пстрыкнуть по ней пальцем, она мгновенно улетала. Полетав, возвращалась и снова садилась напротив Парамыгина, тщательно чистила передними лапками громадные глаза и чувствовала себя хозяйкой.
Дубяйко, наблюдая за усилиями Парамыгина, раздосадовано произнес:
– Парамыгин, столько окон открытых, так нет, надо сюда залететь, открой дверь, пусть убирается!
– Кто?! – очнулся Парамыгин.
– Муха, а кто же еще! Командира и начальника штаба не будет. Разговор проведем без них.
– А, может, прихлопнем, вон сколько нас!
– Не дури, кому сказано, открой дверь! – но муха упрямо не хотела вылетать.
В политотделе сразу после отъезда Иванникова прошло собрание. На нем политотдельцы рассмотрели персональное дело коммуниста Ерохина и единогласно исключили из партийных рядов.
О том, как принимались решения в политотделе, мне было хорошо известно.
– У нас есть все основания поддержать решение собрания. Вчера мы пережили позор, позор, которого полк еще не знал, – Дубяйко постучал кончиками пальцев по красной папке, – в принципе, я ожидал, что именно этим все и окончится. Но кто меня слушал? Кто?! Выйти пьяным на сцену, и когда? Когда наступает исторический момент в жизни нашего огромного государства! Мы с вами единогласно приняли обращение к Центральному комитету… Еще раз говорю, позор, и таким офицерам, как этот, – он красноречиво указал на Ерохина, – не место в наших рядах.
Заметив мою улыбку, Дубяйко уперся взглядом:
– Неужели кое-кто из членов партийной комиссии считает иначе? – он раздраженно забарабанил по красной папке, и муха восприняла это как сигнал для более тщательного обследования кабинета. Начала описывать круги вдоль стен, увешанных портретами Ленина, Маркса и Энгельса, поочередно присаживаясь на каждом. – Считаю, коммунисты политотдела поступили верно. Вы это прекрасно понимаете и без меня. Так вот, по данному вопросу я хочу персонально знать позицию каждого.
Все понимали, что исключение из партии в последующем означало для Ерохина и увольнение из Вооруженных Сил, поэтому слушали Дубяйко без особого энтузиазма.
– Майор Сорокин, ваше мнение?
Сорокин вздохнул и пожал плечами.
– Да чего вы завздыхали, Иван Петрович, у нас с вами по Ерохину неоднократно был разговор, и вы соглашались, а теперь что? – и Дубяйко раздраженно выкрикнул, – вы посмотрите на него, разве это офицер?! Это наш позор!!
Ерохин перестал поглаживать фуражку, замер, затем начал отстукивать по лакированному козырьку барабанную дробь.
– Вот-вот, он и здесь цирк утраивает! Это из-за таких наша партия теряет авторитет, это… – Дубяйко даже привстал из кресла, – а такие, как ты, Сорокин, этому потворствуют!
Сорокин опять пожал плечами.
– А подполковник Лунянин как думает? Николай Никитич, он ведь начинал свою службу в первой эскадрильи? – вдруг учтиво произнес Дубяйко, и его учтивость вместо привычной нахрапистости мне не понравилась. Повеяло фальшью, неестественностью к тому, что происходило. Офицеры знали наши натянутые отношения, а здесь он вдруг назвал меня по имени-отчеству.
– Да, мы начинали вместе, еще лейтенантами, – я посмотрел начальнику политотдела в глаза, и он сразу отвел взгляд.
– И что?
– Хороший офицер, орденоносец.
– Как же этот орденоносец умудрился так гвардию опозорить?
– За всю гвардию говорить не надо. В ней тоже всякого по нынешним временам хватает. А если по правде, ничего страшного в том, что произошло, не вижу. Ну, слегка освежил генерала. Вода ведь чистая, без дерьма и запаха.
– Вы, вы… ты, ты, подполковник, ты думай, о чем говоришь?!! – Дубяйко постучал себя по лбу, – причем здесь дерьмо и запах! Да так можно договориться знаешь до чего?
Парамыгин ухмыльнулся, посмотрел на меня, покачал головой, пробормотал:
– Да, покатилася торба с великого горба… Фарисействуем, братцы, фарисействуем. Были такими, такими и останемся.
– Парамыгин, что у тебя, чем недоволен? – уставился на него Дубяйко.
Парамыгин оторвал взгляд от летавшей мухи:
– Из-за стакана воды ломать судьбу, не дороговато ли для нас?
– О каких «нас» мямлишь, я говорю о партии, о ее авторитете!! – перешел на крик Дубяйко. – Кто еще такого мнения? Здесь не торги, здесь заседание партийной комиссии отдельного гвардейского вертолетного полка. Офицер пьяным вышел, пьяным, когда такое, – вскочил Дубяйко и покрутил пальцем, словно винтом, – такое мероприятие, в поддержку самого Горбачева. Что о нас подумают в Москве, если туда сигнал проскочит?!!
– Да, иногда стук быстрее доходит, чем звук, – ухмыльнулся Парамыгин, – Москва, она и есть Москва, уж выше некуда! Вот только официального заключения, что он пьяным был, у нас нет. Без него… Сами понимаете…
Разговор явно пошел не по тому руслу, на которое рассчитывал Дубяйко.
– Какое еще заключение, Парамыгин?! Вы что, с ума посходили?! Это что, партийная оценка?!! – он навис над зеленым сукном, словно собрался вынести стол вместе с сидевшими за ним офицерами хоть куда-нибудь, но подальше от своего кабинета. – Партсобрание исключило! Единогласно!! Вы что, коммунистам политотдела не доверяете?! С Луняниным, выходит, спелись. Та-ак!! А как считает подполковник Семенов?
Давно ходивший в замах начальника штаба, вечно угрюмый и чем-то недовольный Семенов, уже видевший себя в новой должности после ухода Громова, развел руками:
– Почему же, коммунистам политотдела мы доверяем. Как не доверять!
– Ну вот, – облегченно вздохнул Дубяйко, считая, что дальше никаких казусов ожидать не придется и он быстренько доложит в политуправление и лично генералу Иванникову о том, что коммунисты полка из всего случившегося сделали верные выводы. Он уселся и привычно расправил плечи.
– Чего мы здесь разошлись, давайте послушаем Ерохина, – внес предложение Парамыгин.
– Чего его слушать, надо выносить вопрос на голосование, а, Сорокин? – Дубяйко хлопнул по красной папке ладонью.
Сорокин согласно кивнул головой. В кабинете наступила тишина. В стекло под мерное гудение кондиционера беззвучно билась одуревшая муха.
– Ерохин, подождите за дверью!
Вместе с вышедшим Ерохиным за дверь вдруг вылетела и муха, чем вызвала грустную улыбку у Парамыгина:
– Суждено уцелеть.
– И здесь не до шуточек, Парамыгин, речь идет о чести полка, о чести советской гвардии.
Дубяйко опять куда-то понесло. В Кандагаре он умудрился наломать дров, когда не дал справить свадьбу старшему лейтенанту Горупе и молоденькой медсестре из Кабульского госпиталя. Доказывая всем и везде, что советские воины посланы руководством страны в Афганистан не для свадебных застолий. Медсестру срочно отправили по месту прежней работы, а Горупа сказал, что он этого никогда Дубяйко не простит. Пришлось и ему искать иное место службы.
– А, может, детально поговорим о судьбе офицера, с которым мы прошли огонь, воду и медные трубы? – предложил я.
– Послушайте, Лунянин, вы со своими медными трубами обождете, а этот офицер должен был сам позаботиться о своей судьбе.
– У него же семья, дети.
– А что, у меня нет семьи, нет детей?! У каждого из нас семьи! Вот пусть и объясняет своим, почему мы, его боевые товарищи, так поступили.
– Уже записался в боевые товарищи, – наклонился ко мне Парамыгин, – асфальтовый каток ему товарищ.
– Знаете, я против! Прав Парамыгин, нет у нас доказательств, что он был пьян. Надо провести расследование…
– Вы что, Лунянин, против партии?
– …против скоропалительного решения политотдела.
– Политотдел и партия – это одно целое, Сорокин, ставь на голосование! И учтите, Лунянин, ваша позиция мне непонятна и будет весьма неоднозначно воспринята там.
Где там, Дубяйко разъяснять не стал, взглянул на часы: через десять минут у него истекал срок, установленный политуправлением для доклада генералу Иванникову.
Я и Парамыгин голосовали против. К общему удивлению, подполковник Семенов оказался среди воздержавшихся. Когда-то на такой же парткомиссии мы спасали его от строгого партийного выговора: он развелся с женой, распутной бабенкой. Его Светуня после развода обобрала Семенова до нитки: что могла, распродала, а остальное загрузила в контейнеры, укатила в Ленинград. У Семенова не было детей, и это тогда смягчило его вину за то, что не сберег семью. Он же трясущимися руками тогда благодарил меня с Парамыгиным: «Спасибо, хлопцы, спасибо!!» – «Так ведь все равно теперь в вечных замах ходить будешь», – говорили мы, имея в виду, что Семенов уже давно котировался на должность начальника штаба полка и мог бы занять ее. «Пусть в замах, но зато остался в армии».
Теперь же Дубяйко взглянул на Семенова, презрительно хмыкнул:
– Вы же сказали, что коммунисты политотдела поступили правильно, а не голосуете за эту правильность. Что-то у вас жизненные ориентиры скачут-прыгают. Или передумаете? Смотрите…
Семенов усердно тер непослушными ватными пальцами зеленое сукно и молчал.
III
– Николай, палатку будем брать или обойдемся и без нее? – жена упаковывала в багажник «зубила», так народ прозвал восьмую модель «Жигулей», сумки со снедью, водой, скатерть, запасную одежду, – я бы взяла, так, на крайний случай… Погода, она в горах непредсказуема.
– Исламбеков заверил, что они возьмут, – и я успокоил не в меру разошедшихся детей, с визгом носившихся вокруг машины в предвкушении субботней поездки на природу. Последние несколько суббот в нарушение всех наших традиций мы никуда не выезжали. Полк готовился к учению, которое проводилось по плану штаба округа, и Гаврилов весь изнервничался, извелся: «Лунянин, ты уж со своими не подкачай». Моей эскадрилье отводилась на учениях главная роль, и я просиживал в штабе сутками. Если мы отрабатывали свои задачи на «отлично», то Гаврилову подписывали представление на звание полковника. Предыдущий командир еще в Афганистане дослужился до папахи, и там полк на радостях гудел целую неделю. Пухляк говорил, что выпили месячный запас спирта. «Да он приукрашивает, чтобы списать побольше», – возражали офицеры, хотя весомых аргументов против Пухляка у них не находилось. Здесь никто на какое-то пиршество не рассчитывал, однако нам хотелось, чтобы Гаврилов стал полковником. Это был для него, как заверял сидя у меня на кухне сам Гаврилов, последний шанс. Ветры перемен больше срывали папахи с голов, чем водружали их.
На учениях мы отработали по высшему классу, сказалась афганская подготовка. Лысоватый крепыш генерал Плешков, заместитель командующего авиацией округа, долго хлопал Гаврилова по плечу, молодцевато выхаживал перед строем: «Вот это настоящая гвардия! Представление на полковника сегодня же отправим министру обороны!»
Вечером в штабе полка долго не гасли огни. Дольше всего светились окна кабинета Гаврилова. Жена мою радость восприняла весьма сдержанно:
– Ну, ему папаха, а тебе что? Вот разгонят полк, и останемся все у разбитого корыта. – Она Гаврилова недолюбливала, и каждый его приход к нам вызывал раздражение, которое она всячески пыталась скрыть.