Библейский язык – язык искусственный и создан для решения определённых философско-мировоззренческих задач. Как знаковая система он имеет свои специфические особенности, определяемые идеей учения, его целями, задачами и собственным методом исследования.
В отношении к общепринятой языковой системе (метаязык) библейский язык будет называться языком-объектом. Но беда в том, что почти всегда возникают затруднения, так как наблюдается несовпадение значений между этими двумя языками. Этим несовпадением значений пророки решили одну из важнейших задач своего «великого дела»: внесли в мир грех – дали миру дух усыпления: глаза, которые не видят, и уши, которые не слышат библейской мудрости, ставшей основанием концептуальной модели, её краеугольным камнем. Несовпадение значений метаязыка и языка-объекта, как увидим далее, является оправданием слов Христа о «ловцах человеков» Мф 4:19. Мк 1:17.
Иным словом, ответ на вопрос «что есть истина» преподан миру в форме, замысловатость которой объясняется её искусственным или непонятным языком.
Расшифровку библейского языка можно сравнить с расшифровкой месопотамских, древнеегипетских табличек, исписанных иероглифами и клинописью. Это целая наука со сложнейшими проблемами определения словаря и грамматики. Здесь необходимы специальные филологические знания.
Но если в расшифровке пиктографических и других графических языков исчезнувших культур большую роль играет интуиция и сообразительность учёного, то искусство распознания библейского языка облегчается предусмотрительностью его авторов. Они будущим исследователям их «великого дела» предложили необходимые приёмы, методы и способы расшифровки языка их учения об истине творения. На расшифровку древних языков учёные тратят многие годы упорного труда. Благодаря их героическим усилиям совершаются великие открытия. Например, углубляясь в родословную вавилонской письменности, учёные открыли самую древнюю культуру мира – шумерскую, из которой впоследствии развилась, как утверждает учёный мир, цивилизация Запада.
Подобным образом, вникая в библейский «чужестранный или незнакомый, или иной, или человеческий язык», мы обнаруживаем нечто не предполагаемое, которое решительным образом разрушает исторически сложившуюся традицию расценивать Библию всего лишь как сборник религиозной литературы, созданный безграмотными в вопросах знания и просвещения народами Древнего Востока. Это нечто евангелист устами Христа называет святыней, которую надо оберегать от недостойных её людей. Надёжным средством для этого сбережения оказался способ изложения основной идеи учения, его язык, как средство общения с этой недостойной категорией людей. Мф 7:6.
Философия выработала твердое правило: поспешность в получении общего вывода о каком-нибудь мыслителе и о достигнутых им знаниях исходит прежде всего из неверного толкования термина, которым оперирует тот или иной автор, особенно древний. Чтобы избежать ошибки и «не навести тень на плетень», необходимо изучить значение терминов в контексте авторского сочинения. А. Ф. Лосев данную ипостась оценки философа и его философской школы называл «постоянным методическим правилом». Он писал, что «для нашего собственного философского развития необходимо изучать точную терминологию главнейших философских систем прошлого…». Если ты работаешь как подчиненный, все время помни, что ты служишь не своему начальнику, а общечеловеческой свободе; и в таком случае ты уже не сможешь быть ни подхалимом, ни льстецом…».13
Данное методическое правило в полной мере применимо и к библейской Вселенной с её неограниченностью для творческой деятельности человеческого критически мыслящего разума. Вопрос, оставленный Христом без ответа («что есть истина?»), находится исключительно в компетенции философии – интеллектуально-теоретическом, критико-рефлексивном, логико-рационалистическом способе понимания окружающего нас вещественного и духовного мира, предметом которого является и наша Библия.
По-поводу библейской терминологической системы следует внести важные коррективы. Известно, что термин обладает своим конкретным и специфическим значением в той области знания, в которой он живёт. Любая наука вырабатывает свой язык, свою систему обмена информацией. Библейские ключевые слова также наделены своим конкретным значением. Но, в отличие от других терминологических систем, библейский словарный список на всём текстовом протяжении, как увидим далее, часто имеет одно значение! Такие слова, как милость, жертва, совершенство, дух истины, ангел Божий и многие другие по своему значению тождественны. Но эти слова, как и десятки других, являются постоянными единицами библейского языка, ими излагается основной вопрос учения. Поэтому, я считаю, этот словарный список с некоторыми погрешностями имеет право называться библейской терминологией, которой нет места ни в какой другой области знания.
Христианская проблема учения о видении Бога, как неопровержимо доказала история Библии, остаётся нераскрытой и по сей день. И с этим утверждением никто не станет спорить. Для людей, занимающихся вопросами Библии, проблема учения оказалась либо незамеченной, либо непонятой в силу кажущейся наивности исследуемого объекта, либо нарочито игнорируемой, замалчиваемой. Эту проблему можно сравнить с «больными зубами, которые надо дёргать с корнем». B мировой истории Библии итогом нерешённости этой проблемы явилось исполнение пророчества о «духе усыпления», который должен был дать миру «слепые глаза и глухие уши» Исаия 6:9—11; 29:9—14; Мк 4:12. Таким образом, оставшись нераскрытой, эта проблема привела общество к «духовному абсцессу» – распространению на планете ложного мировоззрения с присущей ему издревле агрессивной природой. «Ухватить трудность на глубине, – писал Л. Витгенштейн, – вот что сложно. Если схватить её близко к поверхности, она остается той же, что и была. Её нужно вырвать с корнем; это значит, что надо думать об этих вещах по-новому. Подобный переход столь же радикален, как, например, переход алхимического способа мышления к химическому. Установление нового способа мышления и есть основная трудность».14
Искусство и наука библейского мышления, как увидим далее, заключается в образности её языка. Научиться мыслить образами, вкладывая в них конкретное значение, – наиглавнейшая задача не только серьёзного и вдумчивого исследователя, но и простого читателя этой книги. Иначе катастрофа – прямой путь в область религиозных заблуждений, что, в свою очередь, предполагает помрачение в уме.
Основоположник логики Аристотель вывел закон непротиворечивости: «…иметь не одно значение – это значит не иметь ни одного значения… Если же у слова нет определенного значения, тогда утрачена всякая возможность рассуждать друг с другом, а в действительности и с самим собой».15 «Исследовать многозначность полезно для ясности (ибо то, что утверждают, знают лучше, когда выявляют многозначность слов) и для построения умозаключений, касающихся самого предмета, а не его названия. Ибо если неизвестно, в скольких значениях говорится о чём-то, то, возможно, что тот, кто отвечает, и тот, кто спрашивает, имеют в виду не одно и то же…. Но выявление многозначности полезно и для того, чтобы не дать себя ввести в заблуждение и чтобы ввести в заблуждение [собеседника] … Нахождение различий полезно для… познания сути каждой [вещи]»16 Поэтому я всегда диалог со своим слушателем начинаю с обязательного вопроса: как он понимает имя «Бог», какое значение он в него вкладывает? Ответ на этот вопрос определяет вектор и содержание нашего дальнейшего общения.
Д. Гершель писал: «Нельзя внести точность в рассуждения, если она сначала не введена в определения».17 «Дойти до слова значит дойти до смысла», – писал А. Ф. Лосев.18
Бертран Рассел не прошел мимо того, что «изменения в значениях слов иногда очень поучительны». Например, слово «теория» в бытность Пифагора истолковывалось как «страстное и сочувственное созерцание». Сам же Пифагор понимал это выражение как «интеллектуальное созерцание, к которому мы прибегаем в математическом познании». «Таким образом, – продолжает Рассел, – благодаря пифагореизму слово «теория» постепенно приобрело свое теперешнее значение, но для всех тех, кто был вдохновлен Пифагором, оно сохранило в себе элемент экстатического откровения». Также выражение Пифагора, что «все вещи суть числа», надо постараться понять в духе его собственной системы образов. Иначе мы будем судить о нем и его теории превратно. Если это положение, – продолжает Рассел, – истолковать в современном духе, то в логическом отношении оно кажется бессмыслицей… Пифагор, очевидно, полагал, что мир состоит из атомов, что тела построены из молекул, упорядоченных в различные формы. Таким образом, он надеялся сделать арифметику научной основой в физике, так же, как и в эстетике».19
Профессор Ф. Ф. Зелинский, знаток античной литературы, писал: «Слово «гений» у древних римлян – индивидуальное божество. Слово это нам знакомо и привычно: но именно поэтому оно может легко дать повод к недоразумениям. Следует помнить, что римский гений – нечто своеобразное, не встречающееся в других религиях и поэтому не поддающееся объяснению посредством аналогичных явлений у других народов… Римская религия признавала гениев как представителей или показателей волевого начала в отдельных индивидуумах…».20
Николай Бердяев в своей книге «Новое средневековье», рассматривая проблемы смены исторических эпох, замечает, что «все привычные категории мысли и формы жизни самых „передовых“, „прогрессивных“, даже революционных людей ХIХ и ХХ вв. безнадёжно устарели и потеряли всякое значение для настоящего и, особенно, для будущего… Скоро неловко, невозможно уже будет употреблять слова, применяя к ним старые квалификации… Условимся в употреблении слов, чтобы избежать совершенно лишних и праздных споров о словах».21 Н. Бердяев развил мысль о том, что значение слова – такое же непостоянное явление, как и та эпоха, в которой оно живёт. Изменение значения слова есть следствие изменения характера исторической эпохи, которая наполняла своим смыслом живущее в ней слово.
В приложении к «Диалектической логике» И. В. Ильенков писал: «Если речь идёт не о словах, а о категориях диалектики, с этими словами связанных, то любая вольность, нечёткость или неустойчивость в их определениях (а тем более неправильность) обязательно поведут к искажённому пониманию существа дела. По этой причине необходимо очистить категории абстрактного и конкретного от всех наслоений, которые по традиции, по привычке или просто по недоразумению тянутся за ними через века… часто мешая правильному пониманию положений диалектической логики».22
«Однозначность – это условие общения между поколениями исследователей на любом расстоянии. Она гарантирует точность перевода и чистоту традиции».23
Все эти выводы великих мыслителей во всей своей полноте применимы и к нашей Библии. Почему за всю историю этой книги в мире накопилось такое множество точек зрения о ней? И процессу этого накопления не видать конца. И что самое примечательное, так это то, что ни одна из них не отражает всей полноты содержания учения, т.е. нашей Библии, не снято ни одно её противоречие. Причина одна – люди не знают её искусственного языка, его однозначности. Павел по этому поводу пишет: «Но если я не разумею значения слов, то я для говорящего чужестранец и говорящий для меня чужестранец» 1 Кор 14:11. Без знания языка Библии она и весь мир друг для друга – чужестранцы, общающиеся между собой каждый на своём языке, с низенькой платформы пристрастной субъективности.
Очевидно, что логическое мышление, будучи мышлением упорядоченным, доказательным, требует конкретности и в определении библейских имён «Христос», «Господь», «Бог Отец»… Тем более что даже без углублённого рассмотрения этих имён можно с большой долей вероятности допустить, что они в использовании на страницах Библии имеют иное значение, отличающееся от общепринятого во всём верующем мире.
Так в чём же дело? Не с конкретизации ли имён начинается узкий путь исследования «вечной книги»? Уверена, что именно их конкретизация, разграничение авторской и традиционной их трактовки разрешит одну из «малых» проблем, которая, разумеется, должна вплотную приблизить нас к объяснению ключевой проблемы учения: что есть истина о воскрешении, о творении, о Создателе и его Сыне, об аде и рае и о многом другом. Начало этого процесса лежит в плоскости интерпретации «чужестранного языка» собственным для Библии методом.
Если Рассел через действительное, присущее эпохе Пифагора толкование слова «теорема» усмотрел другой смысл некоторых положений его теории, то почему подобное не может случиться и с Библией? Вникнуть в первоначальное значение слова, которым оперирует тот или иной древний автор, для учёного с холодным рассудком – необходимое условие для занятий исследованием. Он, берясь за это трудное дело, вначале может и не подозревать о своей ответственности перед историей, перед теми людьми, чей труд он хочет расшифровать.
Язык Библии один и един по значению для всех её текстов, как для Ветхого, так и для Нового Заветов, её первой и второй части. Этим языком также написаны многие из апокрифов, что располагает сравнительно легко определить их отношение к истинному иудо-христианскому учению. Этот язык обеспечивает ему предполагаемую нераздельность, последовательность в рассуждениях, системный характер полученного знания. Иными словами, процесс дешифровки обретает целенаправленный и непременно результативный характер.
Часто употребляемой формой евангельского языка является притча – иносказательный рассказ с нравоучением. По мнению многих исследователей Библии, притча использовалась евангелистами в качестве облегчающего способа понимания труднообъяснимой мысли.24 О. А. Мень так и писал: «Иисус любил примеры из повседневной жизни – притчи. В них наиболее полно запечатлевалось его учение. Притчи, – продолжает А. Мень, – Иисус сделал основным способом выражения своих мыслей… Рисуя перед людьми знакомые картины природы и быта, Христос нередко предоставлял самим слушателям делать выводы из его рассказов….».25 Вот-вот, о чём и речь: учёный этот язык поймёт по-своему, а кухарка иначе, а хитрый проповедник как-то по-другому. Такой притчей легко манипулировать легковерным общественным сознанием в целях достижения личных, или корпоративных, и, как водится, не всегда благородных целей.
В «науке принято мнение, согласно которому среди притч, восходящих к Иисусу из Назарета, нет ни аллегорий, ни притч, предполагающих аллегорическое толкование».26
Эти выводы о библейской притче имеют давнюю историю. Немецкий философ Давид Штраус не допускает мысли о функциональном характере библейской притчи. Он не скрывает своей иронии по поводу авторского пояснения, что «притча есть форма сокрытия от народа тайны о Царствии Небесном». И объясняет такое рассуждение «какой-то ипохондрической установкой евангелиста». Он подчеркивает поэтический характер притчи, которая «должна была привлечь народ картинностью речи и поощрить силу разумения и мышления в наиболее восприимчивых слушателях…».