«Преосвященный Павел взял от протоиерея икону и, обращаясь к Его Высочеству главнокомандующему, произнес:
– Благоверный государь, архистратиг воинства русского!
В твоем лице благословляю предводимое тобою христолюбивое воинство святым образом Вседержителя.
Христос да пребудет неразлучно с вами, защитниками дела Христова, и да венчает ваши труды славными победами!
Благословив иконою великого князя, владыка взял другую и направился к начальнику 14-й пехотной дивизии свиты Его Величества генерал-майору Драгомирову:
– Христолюбивый вождь пребывавшего в пределах нашей области воинства!
Благословляю тебя и всех твоих сподвижников святою Гербовецкою иконою Взбранной Воеводы – Царицы Небесной, покровительницы града Кишинева и страны нашей. Поручаю всех вас могущественному покровительству Ея и молю и буду молить ее, да ведет она вас от подвига к подвигу, от победы к победе.
Да возвратит вас Господь к нам целыми и невредимыми, увенчанными лаврами!
Монарх вместе со свитой тихо сел на коней, и они отъехали в сторону, дабы очистить место войскам всех родов оружия для церемониального марша.
Войска прошли маршем и выстроились в колонну. Его Императорское Величество подъехал к ним и высказал собранным вокруг себя офицерам те пожелания и напутствия, общий смысл коих уже был возвещен ранее.
Затем обратился к стоявшим в колоннах солдатам:
– Прощайте! До свидания! Возвращайтесь скорее со славою! Поддержите честь русского оружия, и да хранит вас Всевышний!
Войска разразились громовыми криками:
– Урра-а-а!!! Слава государю!
– За веру Христову!
– За свободу славян!!! Урр-а-а-а!!!!
И что за мощная это была волна!
Какой восторг, какая всеобщая любовь сияли на лицах!
И вдруг вся эта масса в невольном порыве восторженно ринулась к монарху. И на многие и многие сотни метров обступила вокруг с поднятыми вверх шапками, саблями, штыками.
Солдатские шапки полетели вверх целыми роями…
Народ бросался на колени, простирал к государю руки и шумно, радостно вторил этому восторгу войск. Над ним тоже в воздухе роились шапки. Женщины и дети махали платками, кидали букеты.
Множество усатых мужественных лиц было орошено слезами, коих не прятали друг от друга.
Казалось, что сам воздух гремел над этими слившимися воедино солдатскими и народными массами, сплотившимися вокруг государя.
Описать это просто невозможно! Такие минуты только глубоко чувствуются и никогда не забываются. Они всецело становятся достоянием всемирной истории».
– А что, весьма даже хорошо, весьма, – я закрыл тетрадь и одобрительно накрыл ее ладонью, словно узаконив для себя все, написанное в ней. – Значит, вот так все было в Кишиневе.
Гавриил кивнул головой:
– Буду несказанно рад, отец Сергий, если мой маленький труд вам понадобится в дальнейшем.
– Обязательно понадобится.
Еще в Минске, перед уходом полка из Малой Слепянки, я решил, что обязательно опишу все подвиги, совершаемые господами офицерами и солдатами. Однако, к своему стыду, до сих пор так и не сделал этого, хотя память подробно хранила уже канувшие в историю дни. И, может быть, то, что сделал монах Гавриил, даст изначальный толчок и подвигнет меня на претворение в жизнь задуманного.
Уже потом, в конце своего пребывания в новодворье, я помечу на последнем тетрадном листе:
«Сия запись сделана монахом Гавриилом, непременным участником событий, и передана мне, находящемуся на излечении в лазарете Пантелеймоновского новодворья полковому священнику 54-го Минского пехотного полка Сергию Лаврскому в канун Рождества Христова 1878 года в городе Одесса».
II
– Ваше преподобие, – командир первой роты штабс-капитан Миранович двумя пальцами аккуратно и в то же время шутливо покручивает и без того лихо свернутые в тугие кольца усы, – могу оказать вам сегодня услугу и помочь нести сей крест в город.
Он на какой-то миг оставляет усы в покое и указывает на мой наперсный крест, а затем рука опять возвращается к ним. Усы – гордость Мирановича, и не только его, а всей роты, и таких больше в полку ни у кого не имеется. У одних свисали, подобно шароварам запорожских казаков. У других топорщились, словно охапка сена, брошенная денщиком в лошадиное стойло. Третьи же превращали их в тонкую ниточку, словно приклеенную на верхней губе. У четвертых они были похожи на те, какие украшали вторых, у третьих…
– Так как, ваше преподобие?
Крест пользуется непрестанным вниманием в полку, а также у тех, кто приезжает к нам сюда, в Малую Слепянку, небольшое селеньице под Минском. Кованный из бронзы, с изумительно тонкой работы распятием Иисуса Христа, он сразу, как только я его увидел, поразил меня своим внушительным видом, вызывающим предположение, что этот крест предназначен отнюдь и не для наперсного ношения, а, скорее всего, для напрестольного служения. Однако на обратной стороне поручик-инженер Петров с помощью увеличительной лупы прочел, что сей наперсный крест сотворен в Турове в 1047 «року» для иеромонаха Туровского мужского монастыря Василия греком из Фесолоников.
– Медь не медь, и на бронзу не похоже, – бормотал Петров, рассматривая крест, – но инкрустирован золотом, и фигурка Спасителя, видимо, тоже золотая. Только вот как она прикреплена к такому металлу, не пойму. Не приклеена же? И это в те времена! Остается только восхищаться этим греком или как его там.
Достался мне крест, как я считаю, по Божией воле.
Перед самым выпуском из семинарии меня вызвали к его высокопреосвященству Александру. В канцелярии священник Миткевич хитровато прищурился и невесть зачем спросил:
– Сабелькой-то больше не балуетесь, семинарист Лаврский?
– Балуюсь, – простодушно ответил я, не понимая, к чему клонит эта приближенная к его высокопреосвященству духовная особа.
– К словцу, к словцу сказано, друг мой, – словно упреждая мои дальнейшие расспросы, улыбнулся Миткевич, – вот сейчас у владыки все и узнаете.
В прошлом году я стал лучшим фехтовальщиком в Минске на саблях, победив в поединках многих офицеров. К этому чрезвычайному, как посчитали в городе, факту весьма благосклонно отнеслось мое духовное начальство. Владыка вручил мне прекрасно оформленную Библию. Готовивший меня к соревнованиям преподаватель гимнастики в нашей семинарии отставной майор Чурнешов был отмечен денежным вознаграждением, чему необычайно порадовался:
– Дочерям на подарки.
У Чурнешова было три девицы на выданье. Он частенько уговаривал семинаристов старших курсов, а меня уж очень, взять в жены которую из них.
– Сергий, ну ты же видел мою Оленьку, красавица, умница, поверь мне, она будет хорошей матушкой и нарожает тебе много чудесных детей.
Ольгу я видел несколько раз. Она и на самом деле была такой, как о ней говорил отец, но я жил другой мечтой.
Владыка встретил меня доброй улыбкой:
– Ознакомлен с вашими успехами в учебе, а также наслышан о спортивных достижениях и отменном здоровье, поэтому вашу кандидатуру мы решили и предложить военному ведомству.
Так и определилась моя дальнейшая пастырская судьба. После выпуска я был рукоположен в священники, переведен в военное ведомство и назначен в 54-й Минский пехотный полк, чему несказанно обрадовался.
Знакомя меня с полком, командир, подполковник Василий Никитич Кременецкий, говорил:
– Полки, они, как и люди: у каждого своя биография, свои способности, свои радости и огорчения, связанные воедино ратной службой, деля которой и собраны все мы здесь под этими знаменами. Наш полк – Минский! Звучит?! Звучит!
Здесь в основном служили офицеры и солдаты, набранные из Минской, Гродненской и Могилевской губерний.
– У меня, ваше преподобие, народ весьма гордый. В какого офицера пальцем не ткни – шляхта! Прапорщики, те проще. Но! – и здесь Кременецкий произнес с особым ударением: – Все в своей массе люди верующие. Ваш предшественник снискал себе похвальную славу под Севастополем. Постарайтесь быть таким же, как протоиерей Гейдрох.
О Гейдрохе я слышал. Он был одним из тех полковых священников, которые, помимо церковных отличий, носили на своей груди и военные награды. Правда, увидеть его не довелось, поскольку он еще до моего прибытия был отправлен на лечение в Санкт-Петербург. «Сказывались старые болячки, – огорчались офицеры, – измучили они его». В их словах чувствовалось явное сожаление, что полк остался без такого священника.
Моей радости по поводу предстоящей службы в военном ведомстве не разделил родитель Петр Николаевич Лаврский, которого я навестил летом. Он мечтал, что я когда-нибудь возглавлю его родной приход в принеманском селе Дударево. При нашей встрече долго выговаривал за то, что я не счел необходимым посоветоваться с ним:
– Наш род которое столетие уже духовно окормляет землепашцев. Твои глубокие прадеды несли свой пастырский крест по здешним землям, а ты? Я ведь все время думаю, кому приход оставлю. Была бы жива матушка, и она бы тоже этого захотела, – он вытирал платком глаза, вглядывался в теплую неманскую воду, которая ласкала босые ступни наших ног. – Ты же у меня единственный.
Мне стало неловко смотреть ему в глаза. Что я мог сказать, когда в душе моей все ликовало и пело, а из уст родителя исходили слова горечи и упрека. Но отец вдруг улыбнулся:
– Что это со мной? Хандра у нас не в чести. Видно, такова Божия воля, а ей супротивиться никак невозможно. Исполняй!
Я понял его слова как прощение и родительское благословение, потому облегченно вздохнул, не хотелось вольно или невольно расстраивать его.
Он сделал по воде несколько шагов навстречу, размашисто перекрестил и обнял. Неман обтекал нас, колыша наши отражения на своей прозрачной до неистовости воде.
III
Первый день в должности полкового священника запомнился вот чем. В полковом церковном хоре выделялся среди певчих рядовой Трофим Корчик. Я слышал много хороших голосов. Благо в Минске хватало хоровых коллективов. Но у Трофима и впрямь был удивительный голос, сильный и красивый – настоящее украшение полкового хора.
Когда об этом я сказал подполковнику Кременецкому, тот улыбнулся:
– О! Сколько раз, сколько раз просили, чтобы перевести этого солдата в части, скажем так, придворной службы. Ан нет! Петь он ездил, но переводить – ни-ни! Вы знаете, он ведь и непревзойденный гармонист!
Как играет солдат на гармонике, мне услышать не довелось. Он ее продал накануне того апрельского дня, когда я был представлен полку как священник. После церемониала представления личному составу и моей первой службы в полковом храме я решил побеседовать с солдатом: от меня не ускользнули его душевные переживания.
– Вижу ваше огорчение. Из-за чего? Вроде как и пели с душой, а на лице…
– Беда и огорчила, ваше преподобие.
Оказалось, получил весточку, что в его деревне у многих пала скотина. Не обошла эта напасть стороной и хозяйство родителей. Деды и прадеды были и кузнецами, и хлеб сеяли. Кузнечил теперь и отец, а сам солдат для себя решил, что после службы обязательно займет его место.
– Помимо кузни, у нас и хозяйство свое большое, – и, вздохнув, добавил: – Было…
– А что же так?
– И быков, и лошадей хворь одолела. Вот, ваше преподобие, и продал гармонику. Так жалко было с ней расставаться, что душа болит. Мне ее перед армией дед справил. Отослал им деньги. Да ведь все равно мало. Весна, батюшка, посмотрите какая! Апрель, а уже пчела вовсю звенит. Пахать-сеять пора. А без тягла весны нет, одни мучения. Жди-пожди, когда кто первый отсеется, чтобы на пару дней тягло у него занять. Отец просить не умеет и не любит. Говорит, сам впрягусь…
Солдат опять вздыхает:
– Эх, ваше преподобие, был бы я дома, рядом с ними, а так ведь…
Мне искренне его жаль. В душе я уже понял, что смогу ему помочь, поскольку только вчера получил свое первое жалованье.
– Вот, отошли родителю.
Увидев ассигнации, солдат растерялся:
– Ваше преподобие, ваше преподобие, это как же так? Деньги-то ведь какие!.. Сразу вола купят… И лошадь, ваше преподобие…
Солдат долго бормотал слова благодарности:
– Постараемся понемногу отдавать, – и… заплакал.
– Успокойтесь, все хорошо, а будете отсылать, передайте от меня добрые пожелания.
– Обязательно, ваше преподобие, обязательно… – и, широкой ладонью смахнув слезы, счастливо рассмеялся.
Улыбнулся и я. День был светлый и радостный. Один из моих первых дней в должности военного пресвитера. Вечером, вознося молитву Творцу нашему, я поблагодарил его за то, что представилась возможность сотворить радость.
На Покрова Пресвятой Богородицы после утренней службы солдат принес мне подарок.
– Вот, велено передать вам, отец Сергий!
И протянул нечто завернутое в кусочек отбеленного полотна.
– И что сие значит?
– Велено вам передать, – повторил Корчик.
– Что велено и кем велено? – я развернул полотно. На нем лежал наперсный крест с цепью. Стало видно, что это очень старинный крест, и он меня сразу чем-то привлек, чем-то понравился. Бывает такое, когда в твои руки вдруг попадает знак, духовно связывающий тебя с далекими предками. Первое, что я ощутил, когда взял крест в руки, теплоту, исходившую от потемневшего металла. Ощущение столь необычное, столь непривычное, что я, придя к себе, долго рассматривал крест, чувствуя, как необъяснимое тяготение появляется к нему в душе. Спустя время, будучи в Минске, показал подарок его высокопреосвященству Александру и попросил благословения на ношение.
Мы за чаем долго рассуждали, какие пути он прошел, что встречал на этих путях, какие молитвы слышал и какие судьбы видел за прошедшие столетия…
– Намоленности крест превеликой, может, этим и возможно объяснить его постоянную теплоту. Теперь вот и ваши пути пересеклись, и судьбы повязались, – и владыка возложил крест на меня.
Затем спросил:
– Каково же тебе среди военных? Не обижают? Хотя тебя и не обидишь. Наверное, вспоминают, как ты их на сабельках-то всех обходил? Да, великие дела наше воинство ожидают, великие. Да поможет всем нам Господь наш Иисус Христос нести каждому свой крест достойно.
Сопровождавший меня Миткевич вздохнул:
– Везет же тебе, брат мой.
Правда, я так и не понял, в чем скрывалось мое везение.
…А жизнь шла своим чередом. Обычная гарнизонная жизнь, в которой мне приходилось многое познавать, многому учиться. Соразмерно неспешная, но и не медленная. Полк готовился к войне. Вся Россия готовилась к войне с Османской империей. Братья-славяне на Балканах взывали о помощи, и мы отозвались на этот зов. Мы не могли не отозваться. Об этом писали все газеты. Об этом спорили в офицерских собраниях…
IV
Сегодня воскресение, 17 апреля 1877 года.
Это – день рождения государя императора, и в Минске намечены большие торжества. Наш полк участвует в них. Накануне подполковник Кременецкий и еще несколько офицеров штаба ездили в город на соборную площадь, где уточнялось построение и передвижение войск.
– Нам стоять рядом с шуйцами.
118-й Шуйский пехотный полк квартировался в Слониме. Ходила молва, что его хотят перевести в Гродно, поскольку офицеры жаловались на плохое жилье.
– Да балуют они, уж кому-кому, а шуйцам всегда все лучшее и наперед, – поговаривали наши офицеры, – вон «берданки» они еще с осени получили, а нам почти перед самым походом выдали.
– Шуйцы любят себя.
– Посмотрим, каковы они в настоящем деле!
Наш полк, начиная от Кременецкого, отмеченного многими наградами еще за севастопольскую кампанию, до возглавляемой поручиком Петровым оружейной команды, недавно прибывшей к нам вместе с бородатыми мастерами Тульского оружейного завода, готовился к участию в параде основательно. Когда еще придется продемонстрировать свою удаль перед минскими красавицами, коими Петров постоянно восхищался: